Птица
3 аркан -- Императрица*
Ночью холодно – только пить до дна
Воду огненную с креста.
За верстой верста – та же пустота.
Я всегда с тобой – улетай...
Немного Нервно, «Соколиная песня»
Когда-то давно Макс, пребывавший в полном восторге от своей новой подруги, привел ее знакомиться с Чумными дохляками. Рэкс снисходительно взирал, как она отчаянно стеснялась и не знала, что сказать и как себя вести. С ними-то она освоилась на раз, но когда вокруг было столько незнакомых и все с интересом принялись ее рассматривать, стушевалась.
В общем-то это было вполне ужасно, пока она не увидела гитару.
– Играешь? – поинтересовался Волк.
– Нет, – девочка робко погладила блестящий лаковый бок. – Я знаю много песен, моя мама их пела.
– Так спой что-нибудь, – предложил Фокусник, – я подыграю.
Она нерешительно посмотрела на Макса в поисках поддержки и он с энтузиазмом закивал.
– Спой, – присоединился к брату Рэкс, – у тебя красивый голос.
Подумав несколько секунд, она закрыла глаза, замерла и тихо начала выводить простые слова, а Фокусник быстро подхватил мелодию:
«Я не знаю, что ты решил,
Я не знаю, кто там с тобой.
Ангел небо ниткой зашил
Синей и голубой...»**
Ее голос мягко обвивал сидящих и стоящих мальчишек, и им казалось, что перед ними растягивается голубой заштопанный лоскут неба, которым, будто скатертью, накрыт белый стол, высекающий витой ногой искры. Впрочем, ноги стола тут же превращались в гладкие стволы, над ними шумел лес и сквозь сумрак хвои проступали звезды, а между стволами ходил странник с волшебным зонтом, навевающим сны, и полы плаща его путались в сером тумане.
Когда песня затихла, они еще какое-то время молчали.
– Красиво, – одобрил Сфинкс, внимательно озираясь по сторонам, словно проверяя, все ли клочки лесного тумана спрятались по углам, или какие-то еще плавают вокруг.
Фокусник только восхищенно таращился и бормотал о том, чтобы она спела еще, а Табаки разошелся не на шутку:
– Красиво? Да это же просто чудо! Песня сирены! Нет, сирена тут не годится, надо что-то более доброе, позитивное, пожалуй, более... Точно же, Алконост! Вот ты кто – Алконост, точно.
Повисла тишина, посреди которой крутился довольный собой Шакал и застыла свеже окрещенная девчонка, хлопающая синими глазами. Она даже, наверное, хотела что-то возразить, но не смогла.
– Алконост, – прошелестел Слепой, и все поняли, что это и будет ее кличка.
Наверное, это была одна из самых странных кличек в Доме, потому что ее знали все, но крайне редко произносили вслух. Вроде бы, она была слишком длинной и неудобной, тогда как короткое имя Ани произносить было легче. Но на самом деле проблема была не в этом.
А в том, что Табаки назвал ее именно тем, кем она была. И кто-то знал это, а кто-то – чувствовал, но никому не хотелось пристального внимания птицы, откликавшейся на это имя.
***
Клетка была большой с толстыми железными прутьями. И нигде не было видно ни дверцы, ни задвижки. Только круг медного дна и сходящиеся куполом прутья, слишком частые, чтобы заключенное в клетку существо смогло выбраться. Перья отливали синим, хотя в полутьме комнаты они казались черными, а все равно бликовали. А вот крупные кривые когти были антрацитового цвета, как и окольцованные лапы, выглядывающие из-под мягкого оперенного тела. Существо дернулось, попыталось расправить широкие крылья, но клетка не позволила, и с тихим шелестом крылья снова сложились, обнимая тело птицы. Вот только голова у существа была не птичья.
***
«Нагадает по pyке
Счастья бесконечного,
И оставит на кypке
Палец подопечного.
Птица к бypе пpокpичит –
Тень накpоет от кpыла,
И никто не отличит
Гpом от гpома выстpела».***
Дохляки частенько просили ее спеть, и она часто пела для них. Фокусник наловчился ей подыгрывать и стал самым преданным ее поклонником, после Макса, наверное. Хотя Макс – совсем другое дело. Было что-то странное в ее песнях. Они были слишком реальны, их можно было ощутить, увидеть, почувствовать на губах их вкус. Они всегда были о нужном, о том, что тебе было важно услышать именно сейчас. Они всегда были про тех, кто их слушал или кому они предназначались. В них всегда была слишком частая сеть смыслов, слишком много чувств. А еще – это всегда была правда, даже если ты это не понимал, будущая, настоящая или бывшая.
Когда она пела, ее глаза всегда были синими. Правда, часто она их закрывала и окружающие не видели это, ведь когда затихал голос, синева держалась не долго. Синие блики таяли и глаза снова были серыми, самыми обычными.
Для других она не пела, и просто для себя тоже. Ее боялись называть по данному ей в Доме имени, потому что ее песни были правдой. Они всегда сбывались.
***
Красивая. Да, она была очень красива, – голова девушки на оперенных птичьих плечах. Самые синие глаза, которые он когда-либо видел, невозможно синие. Как небо на пороге ночи и лета. Еще не ночь, уже не свет. Еще не сапфир, уже не василек. Чистая синь.
У нее была такая белая кожа, наверняка очень нежная, идеальные черты лица, яркие сочно-красные губы, длинные ресницы. Волосы были черными и отливали синевой, как перья. Они были уложены в прическу и спрятаны под сияющую драгоценными камнями диадему.
А еще у этого лица совершенно не было выражения. Никакого. Будто женское лицо дали поносить птице, которая понятия не имеет, как хмуриться или улыбаться, как люди выражают удивление, испуг или мольбу.
Именно поэтому он продолжал называть ее существом. Не человеком, не птицей, а чем-то, что не было ни тем, ни этим.
***
Гостила она только в чумной и в третьей. Впрочем, там она никогда не пела, хотя птицы все равно гордились этим и когда Макс в шутку назвал ее «королевой Птиц», радостно это подхватили.
Так было до его смерти. После этого она перестала приходить в гости к мальчишкам. Только болтала временами с Волком или с Табаки. Но прошла весна, лето и, когда пожелтели листья, она снова начала появляться на их половине. Не иначе, как занесенная осенним ветром, – слишком уж отстраненно она себя вела, слишком настороженно, будто в любое время могла улететь.
***
Еще несколько кругов вокруг клетки. Существо за прутьями замерло, будто чего-то ожидая.
– Кто ты? – спросил он, поравнявшись с красивым отталкивающим лицом.
– Выпусти меня – узнаешь.
У нее был самый прекрасный голос, из всех, что ему доводилось слышать во сне или наяву. Он очаровывал, манил, обещал чудеса, недоступные трезвому ясному разуму.
Только ощутив холодный металл, он понял, что схватился за прутья клетки, пытаясь их отогнуть. И тут же отдернул руки. Он не собирался ее выпускать, не думал, не решал. Но его тело подчинилось голосу помимо его воли.
Если бы она улыбалась, было бы легче, если бы скалилась или молила, унижалась, злилась. Но голос птицы был бесстрастным и ровным, как и ее кажущееся человеческим лицо. И это навевало страх. Существо в клетке было чужим, непонятным, непостижимым и опасным. Но оно было заточено в клетку и не могло выбраться самостоятельно.
– Как я тебя выпущу? Тут нет двери, а прутья мне не отогнуть.
Что-то не давало ему уйти. Любопытство? Жалость? Он сам не знал. Но, несмотря на свой страх и неприятную инородность существа, он чувствовал себя главным в этой ситуации. Он мог что-то сделать здесь. Действительно мог. И очень не хотел уходить куда бы то ни было. В конце-концов, это был его сон.
– Ты можешь дать мне сердце. Я съем его и стану сильнее, тогда клетка меня не удержит.
Голосу было трудно противиться, он схватился за грудь, но отвел руку.
– Это не выход, – твердо сказал он.
Птица моргнула. Ему показалось, он смог ее удивить тем, что не повиновался голосу и не вырвал свое сердце.
– Тогда отдай мне тень. Без сердца ты не сможешь жить, без тени – спать. Но сон ничего не значит для таких, как ты. Тень укроет мои крылья и я проскользну меж прутьев.
Ноги дернулись к клетке, но он устоял, а потом отступил на пару шагов, так, чтобы его косая тень, дрожащая в свете факелов, не касалась клетки. Голос птицы был все так же сладок, но внутри зрело чувство, что отдавать тень было бы так же глупо, как и вырывать из груди сердце.
– Нет. Предложи что-то другое.
Птица уставилась на него. До этого она не удостаивала его зрительного контакта и не поворачивала головы в его сторону. Выдержать ее взгляд было еще труднее, чем голос. Он обволакивал, приказывал, давил, требовал подчиниться. И когда он уже был готов сдаться, что-то внутри сумело дать отпор этому взгляду. Словно чья-то рука заслонила его.
– Принеси огонь. Он откроет клетку.
На стенах висели факелы, и он потянулся к ближайшему из них.
– Этот огонь не годится. Он мертвый, а нужен живой. Как желание невозможного, чуда, как свобода для меня сейчас.
Что-то было в этих словах. Уже не приказ, а подсказка, тайна, разгадка которой была у него с самого начала. Он с ней жил, знал ее, как линии на своих ладонях.
Мужчина уверенно подошел к клетке и протянул руку между прутьев. В его ладони зажглось пламя – желание невозможного, он сам не мог назвать, чего хочет, дать своему желанию форму, но точно знал, что оно – невозможное.
Птица прыгнула навстречу, мягкой грудью ткнувшись в ладонь, вспыхнула и запылала так, что ему пришлось зажмуриться. Прутья рассыпались в прах. Существо взлетело, сделало несколько кругов по комнате и уселось на подоконник.
– Я не убью тебя. Это награда, – бесстрастно промолвила птица.
– Ты обещала сказать, кто ты или что.
– Я обещала, что ты это узнаешь, если выпустишь меня.
Синие крылья расправились, сделали несколько пробных взмахов, и птица вылетела в окно. А он остался гадать, было ли его решение правильным, и что же он выпустил: счастье или беду.
***
Сны начали сниться ей только в четырнадцать лет. То есть, в детстве ей наверняка что-то снилось, но она уже не помнила об этом. Потом умерла мать и было не до снов. Жизнь с тетей ее не радовала, хотя она не могла назвать ее ужасной. Но тогда она обнаружила, что ей не снятся сны. Совсем.
Тетя отправила ее в Дом, и тут ей сны тоже не снились, хотя спалось ей всегда хорошо. То есть как... В свою первую ночь в Доме она не долго не могла уснуть. Она уже поняла, что другие девочки не желают с ней дружить и рассказывать ей о здешней жизни, и это ее расстроило. Она думала о том, что ей предстоят годы одиночества среди людей, у которых она не вызывала ни симпатии, ни сочувствия. Единственным близким человеком была для нее мать, и теперь она лишилась не только ее, но и надежды на какую-либо привязанность. Эти переживания не давали ей покоя, и посреди ночи она соскользнула с кровати и прокралась в коридор. Сама не понимая, что она собирается там делать.
За дверью спальни ее встретил лес. Самый настоящий: темный, ароматный, шуршащий и дружелюбный. Он был рад ей и, казалось, хотел отплатить за весь холод, за все ее одиночество своей дружбой. Она еще не знала тогда, что он такое, и что не только она ходила по его тропам.
А еще был Могильник. В Могильнике ей всегда снились одни кошмары. Поэтому она старалась там не засыпать.
Ночи она проводила в забытьи без сновидений или в Лесу, иногда на границе, но Лес нравился ей больше. А утром она всегда просыпалась в своей постели, не задаваясь вопросом, как она туда добиралась.
Так она прожила два года в Доме, и тут ей внезапно начали сниться сны. Впрочем, эти сны иногда очень напоминали ее прогулки в Лесу и на той стороне. А еще в этих снах она иногда встречала птицу.
Именно во сне ей удалось вспомнить, что птица была с ней всегда. С самого детства. Иногда она видела ее рядом. Иногда встречала ее в собственном отражении. А порой птица делала то, что она делать не могла и не хотела. Но наказывали за это потом ее. И именно из-за птицы тетя называла ее чудовищем и так спешила от нее избавиться. Впрочем, никто, кроме нее не видел птицу. Она вообще считала себя сумасшедшей и думала, что птица – не то ее раздвоение личности, не то ее воображаемый друг... До тех пор, пока Табаки не назвал ее по имени. Ее не звали Алконостом. Так звали птицу. И в этот момент она впервые поняла, что птица – это не она. Или она, но не совсем.
С возвращением снов это разделение стало легче. Теперь она могла изредка наблюдать птицу отдельно и оценила, насколько ей чуждо практически все человеческое. Хотя на Изнанке она то и дело сама принимала облик птицы, оставаясь, однако, в этот момент собой. Наверное, это была оборотная сторона того, что в Наружности птица иногда творила всякое, прикрываясь маской ее тела.
«Сядь мне на плечо - станет горячо -
Пой за здравие до утра.
Будет хорошо, да после обожжет -
Как вспорхнет - оцарапает.
Что тебе города,
Пой да пой себе,
Больно вольная,
Больно далекая.
Глянь да улетай,
Пока не растаяла
Душа соколиная,
Тайная...»****
А еще у нее был голос Алконоста. Когда она пела, это был голос вещей птицы. Она никогда не угадывала ничего и ни про кого, просто открывала рот и пела, а песня попадала точно в цель. Очень редко она сама выбирала песни, это требовало серьезных усилий.
Алконост чувствовал ложь, потому что всегда говорил только правду. Он чуял души людей и передал эту чуткость ей тоже. Алконост не мог потеряться на Изнанке и, уж тем более, в Лесу. Он чувствовал себя там как дома, а живущие там существа его уважали или боялись. В каком-то смысле птица была надежней оберега и ангела-хранителя вместе взятых, поскольку без ее тела сама по себе жить не могла.
Вот только людей она не считала чем-то значительным, так что встреча с птицей могла выйти боком, а то и вовсе закончиться смертью. И нескольких инцидентов Ани вполне хватило, чтобы относиться к птице с опаской и стараться не выпускать ее на волю.
-----
* Прекрасная дама миннезингеров, окруженная поэзией и превращающая будни в праздник. Диадема на ее голове воплощает дары и власть, данные ей от рождения... В одной руке она держит меч с гербом, на котором изображен орёл — знак духовного принципа и имперской власти, а также знак неба и Солнца, отваги и ясновидения. У неё за плечами два синих крыла. Она представляет сознательный ум и объединяет дух и материю. Это представлено как возможность, секрет власти госпожи может быть раскрыт в полноте в мистическом и материальном планах только через соединение с мужским принципом.
** Белая Гвардия, «Так восходит луна»
*** Белая Гвардия, «Демон»
**** Немного Нервно, «Соколиная песня»