Эпилог
— Ты тоже слушаешь Би-би-си [*]? — Аленка одаряет Ладу широкой улыбкой. — У них недавно была такая программа про животных замечательная! Ты вот знала...
[*] Трансляция Би-би-би и «Голоса Америки» началась в 1986 году, после начала перестройки.
Откровенно говоря, Лада не особо слушает, что именно Аленке рассказали в программе. Гораздо больше ее радует, что наконец-то наступила весна — зима в этом году вышла особенно тяжелой, до самого мая не желала уходить, Алтая все переживала, что из-за этого придется отложить поездку к Кию, но все обошлось.
Сегодня Аленка уже вышла гулять в весенних ботинках и легком пальто. Солнце золотило ее распущенные волосы, которые она явно начала завивать каким-то новым хитрым методом. Аленка сама казалась весной — счастливой, выбравшейся из оков холода. Держала Ладу под руку, смеялась, и глаза ее сверкали так ярко, что Ладе было почти больно смотреть.
— Ты не слушаешь! — упрекнула ее Аленка.
— Прости, — покорно согласилась Лада. Аленка только улыбнулась еще раз, покачала головой, а потом приподнялась на носочки и поцеловала ее в щеку — так, что внутри Лада все трепетно ухнуло вниз.
— Тебе нужно больше отдыхать, — решила Аленка.
— А как это связано?
— Потому ты сонная такая ходишь.
Сказать бы Аленке, что дело совсем не в работе, но язык не поворачивается. Разве можно ее расстраивать — такую теплую, взволнованную наступающим потеплением, радостную?
— Хорошо, — покорно соглашается Лада.
— Оставайся сегодня у меня, мама со Стасей хотят пироги печь, поможешь, а потом посмотрим что-нибудь? — предлагает Аленка.
И Лада кивает.
Алтая, конечно, побьет ее за такое по голове и будет права — потому что нечего привязываться сильнее к тем, кого скоро покинешь.
Дом звал ее, и с каждым днем Лада чувствовала это все сильнее. Она ушла на день, а потом прошла неделя, месяц, пять лет. Лада сказала бы, что они промелькнули — так спокойно на душе было без вездесущего голоса. То ли он ушел навсегда, то ли священник отпугнул на время — хорошо было в любом случае. Как будто она была смертельно больной, а теперь излечилась. Ничего больше не умирало внутри, ничего нигде не скрипело, смазанное литрами пролитой ею за годы крови.
И дом ждал. Сначала покорно, потом беспокойно — потому что пора было возвращать обещанное.
Алтая это поняла почти сразу — Лада ничего ей не говорила, Родион написал в отчете какую-то чушь, сама Лада рассказала чуть подробнее, когда пришла к Алтае в гости. Она не хотела — но что-то внутри так протяжно заныло, когда она увидела живую Алтаю, Алтаю, вернувшуюся одну, и она не смогла промолчать. Говорила про Наташу, про проклятия, про ее обещания. Про то, что она, Лада, безумно устала. Они тогда заснули рядом — Алтая обнимала ее, плачущую впервые за много лет.
Но про дом Алтая поняла сама — тем самым ощущением, благодаря которому до сих пор держала их отдел от распада. И еще тогда сказала, что Лада может уйти тогда, когда захочет сама. И никто ее не выгоняет.
И нет, наверное. Алтая бы не надавала ей по лбу — потому что сама сказала перестать отстраняться от них. И Лада пыталась, честно.
Но одно дело Алтая — та, кому можно доверить все, та, кто подхватит, даже если руки будут сломаны. Но как быть уверенной, что поймут другие?
С Родионом вышло на удивление легко — тот переживал какой-то сложный внутренний кризис из-за Олега, и Лада даже почти пожалела, что накричала на него и отправила мириться тогда, когда только вернулась из дома. Почти — потому что Родиону было полезно ознакомиться с альтернативным мнением. И порассуждать на тему взаимоотношений с другими людьми.
А что ему плохо — ну так переживет, благо энергии у него на сотню хватит. Этот не пропадет — за него Лада даже не переживала.
С Аленкой было чуточку сложнее — потому что ей не хотелось врать. И делать больно не хотелось. Хотелось взять ее лицо в ладони и прижаться лбом к ее лбу, а почувствовать, что она касается солнца.
После истории со Стасей она стала чуть более суровой — чаще стала ругаться с Родионом, чаще соглашалась выезжать на задания. Потом каким-то чудом смогла протащить дело о нападении и еще несколько недель потратила на поездки по судам, но добилась того, чтобы его посадили.
— Аленка хочет взять на себя дела, связанные с насилием над женщинами, — рассказала как-то Алтая. Тогда они сидели на крыше у нее дома, там же, где и обычно — когда Света еще была с ними.
— Вернуться в милицию?
— Нет, она хочет остаться у нас, — улыбается Алтая. — Видимо, ей нравится заставлять Родиона убираться в отделе. Но использовать колдовство для раскрытия только таких дел, неважно, кто их совершил. Аленка считает, что самое опасное зло делают люди.
— И хочет с ним бороться?
Алтая кивает.
— Но если ты думаешь сейчас начать переживать, что главное зло в мире — это ты, то не вздумай.
Лада слабо хмыкает.
— Ты слишком хорошо меня знаешь.
Алтая кладет голову ей на плечо.
— Конечно, ты же моя лучшая подруга.
От этих слов внутри все взволнованно сжимается.
— Почему? — удивляется Лада.
— А разве для этого нужны причины? — Алтая поднимает голову и смотрит на нее внимательно. — Ты просто важна для меня, я знаю, что могу на тебя положиться, как знаю и то, что могу тебе доверять. А еще ты подарила мне розового плюшевого котенка на год нашего знакомства, разве это не значит дружбу на веки?
Лада смеется.
— А как же Аленка тогда?
— И она тоже, — кивает Алтая. — Все обе мои подруги. Самые важные и ценные.
Она поджимает ноги к груди и утыкается лбом Ладе в плечо. Алтая почти ничего не говорила о том, что на самом деле случилось в Змеиногорске, но не нужно было быть гадалкой, чтобы прекрасно понять — просто так Свету вернуть бы не получилось. Алтая потеряла сначала Свету, а потом Кия — но по-прежнему оставалась в строю.
Когда Лада спросила ее об этом, она ответила:
— Потому что я не в силах решить все, понимаешь? — и улыбнулась, так отчаянно, что Ладе стало больно самой.
— И что ты будешь делать дальше?
— Пока что не знаю, — Алтая пожимает плечами. — Работать дальше. Может быть, расширим команду. Или поменяем профили, знаешь, как вот Аленка хочет. Я не могу контролировать всех, пусть ищут свои пути.
Она дала себе пять лет — на то, чтобы дать Кию время. Алтая сказала, что не поможет срочно за ним, потому что это тоже его выбор — остаться в лесу. Лада видела, как по ее щекам стекают слезы, но ничего не говорила. Пусть так. Пусть пока будет так.
Алтая выбрала весну на шестой год — и решила, что должна увидеть его в последний раз.
И вот, сейчас, пока Лада гуляла с Аленкой, наверное, потихоньку собиралась.
— Ты поедешь с ней? — Аленка всегда очень чутко умела понимать, о чем Лада думает, и в этот раз тоже не ошиблась.
— Не знаю, — Лада пожимает плечами. — Не думаю, что я там нужна.
— Ты ведь знаешь, что там произошло?
— Немного.
Аленка кивает.
— Снова молчишь.
— Прости.
Это все, что она может — раз за разом перед Аленкой извиняться. Прости, что я снова не договорила. Прости, что познакомилась с тобой. Прости, что сделала больно. Прости, что ты стала мне так важна. Прости, что я тебя покидаю.
Аленка улыбается.
— Ничего. Если я не знаю, значит, это не мой секрет.
— Это не секрет, просто... — Лада замолкает. Покусывает губу. — Я сделала много нехорошего в прошлом. И это часть того прошлого.
— Тогда пусть оно там и останется, — кивает Аленка.
И все?
Вот так просто?
Кажется, неверие отражается к Лады на лице, и Аленка весело смеется.
— Не удивляйся, хорошо? Просто... если это было давно, то и какая разница?
Сейчас-то ты вот такая.
— Какая? — бездумно повторяет Лада.
— Самая замечательная, смелая и сильная, — Аленка вдруг ей подмигивает. — А еще очень красивая.
Вокруг них шумит город — люди торопятся на работу, проезжают машины и троллейбусы, какой-то уличный музыкант играет «Перемен». Они стоят посреди людского потока и смотрят друг на друга. И Лада все думает — неужели она заслужила, чтобы все ее поступки в итоге привели ее вот сюда, к такому моменту?
Неужели она правда имеет право испытать счастье?
А печаль?
Неужели она до сих пор умеет чувствовать?
Радость от общения с Аленкой, злость на Родиона, печаль за Кия, сочувствие Алтае?
Когда она успела испытать все это?
И оно останется с ней?
— Пойдем, пожалуйста, — просит вдруг Лада.
— Куда?
— Я покажу.
Она берет Аленку за руку и ведет ее к остановке. Сначала в набитом людьми автобусе, потом на метро, потом на маршрутке и пешком — снова к окраинам, про которые она почти забыла за прошедшие годы.
Дом, где раньше еще кто-то жил, совсем пришел в запустение, в окнах не горит свет, а входная дверь болтается на одной петле. Дороги развезлись от снега, прошедших дождей и колес машин. Может быть, Лада бы много раз поскользнулась и упала, но ее крепко держит за руку Аленка, поэтому она пока держится.
Чтобы не упасть и не потянуть ее за собой.
— Почему сюда? — по голосу Аленки Лада чувствует, что та все поняла.
Просто не хочет верить, вот и спрашивает.
— Я подумала, что будет некрасиво уходить совсем без предупреждения, — объясняет Лада.
— Это обязательно? — Аленка замирает, когда до дома остается пара метров.
Лада кивает головой.
— Я и так прожила слишком много. Мне пора возвращаться.
— Но...
— Пожалуйста, — просит Лада. — Не нужно.
И Аленка кивает.
— Хорошо.
Лада подходит к ней ближе и целует ее — так, как мечтала сделать так давно, но знала, что не имеет права.
— Прости, — шепчет она в поцелуй.
Потому что она до сих пор не имеет права, но так сильно хочется умереть, испытав последним чувство счастья.
А потом она отпускает руку Аленки и быстрым шагом идет к дому. В этот раз он пропускает ее как давно знакомую сестру — открывает двери, не скрипит досками у лестницы, не хватает за полы юбки. Первый этаж, второй, третий, пятый.
Впервые Лада поднимается на крышу. Вид отсюда не самый красивый — стройка, грязные комья снега, несколько старых домов, которые, наверное, скоро снесут, чтобы построить новые. Наверное, и этот дом снесут, а она станет злобным призраком в новом, будет бегать по этажам и требовать готовить ей малиновый чай.
Лада ложится на крышу и закрывает глаза. Ветер треплет ее волосы и холодит залитые слезами щеки. Кто-то аккуратно гладит ее по лбу, но глаз Лада не открывает.
— Ты правда больше никого не убивал.
— Ты ведь пришла, — отвечает ей священник.
— И вы просто поверили?
— Конечно.
Лада вздыхает. Может быть, и она могла бы этому научиться — просто доверять людям. Знать, что они не подведут. Может быть, именно это Алтая пыталась ей показать все прошедшие годы.
— Мне здесь нравится, — говорит Лада.
Она открывает глаза и смотрит в громадное светлое небо, полное мягких облаков, окутывающих теплое, весеннее солнце.
***
— Тебя только за смертью посылать, — смеется Алтая, когда видит Кия, вышедшего на край леса. Неловко переступает с ноги на ногу, топает, чтобы сбить налипшую грязь.
— Как уж получилось, — неловко отвечает тот.
Если бы ее попросили рассказать, что изменилось в Кие — она бы не смогла. Впрочем, не смогла бы в целом сказать, как тот теперь выглядит. Его облик ускользал от взгляда — как отражение на воде, видение в жаркий день. Привычные черты лица, лукаво сверкающие глаза, теплая, знакомая улыбка — но было в этом что-то иное. Что-то... чужое.
Он больше не был ее, он больше не был вообще принадлежащим живым людям, а потому и узнать его было так сложно. Там, в лесу, другие порядки и законы.
И Алтая хотела их принять.
Должна была.
И думала, что за пять лет у нее отболело.
Но, черт возьми, нет, совершенно точно нет.
Она делает глубокий вдох.
— Я больше не смогу приходить, — тихо говорит она Кию. Хочется подбежать ближе, обнять, попросить себя беречь. Кий прислоняется головой к стволу и улыбается. В голове почему-то возникают картины Врубеля — мозаичные мазки храма Святой Софии [*], пан — и мифологическое существо, и леший, мох и травы, которые обрастали его руки и волосы, демон — сидящий и падающий, чтобы рассыпаться на миллион осколков. Уже не человек. Но все еще ее Кий.
[*] Техника мозаики, которую Врубель использует в своих работах, появилась в его стиле после того, как художник участвовал в реставрации мозаик храма Святой Софии в Киеве.
— Я знаю, — кивает он. — Прости.
— За что?
— Что бросил тебя.
Алтая качает головой.
— Ты все сделал правильно. Я знала, что однажды тебя придется отпустить.
— Ты смогла вернуть Свету?
— Пока не знаю, — вздыхает Алтая. — Возможно, однажды она сможет ко мне вернуться. — И улыбается вымученно. — Нас всего трое осталось, знаешь?
— Но то же в нас стремленье роковое, — хрипло напевает Кий, и Алтая хмыкает.
— Найдем новых сотрудниц.
— Попроси вампирок своих, мне кажется, они не откажут.
— Тоже правда.
И потом они замолкают — Алтая бы столько всего хотела Кию сказать: и как недавно она попробовала мороженое со вкусом малины, и как ходила выбирать себе новую рубашку с цветочной вышивкой, и как Родион притащил в отдел попугая, которые постоянно его теперь передразнивает. Но на то, чтобы рассказать об всем, не хватит и всей жизни, а у них осталось всего несколько минут.
Алтая знает, что это чудо — что Кий до сих пор ее помнит. И вышел попрощаться.
Но как же хочется, чтобы это чудо длилось вечно.
Кий начнет ее забыть — наверняка уже начал. Не только ее, но и всю свою жизнь до леса, потому что таковы законы мира мертвых — чтобы получить что-то от него, что-то нужно потерять. Возможно, если она придет еще через пять лет, то найдет в лесу новую березку, которой станет Кий. Или елочку.
Впрочем, конечно, это не означает, что для Кия его не-жизнь закончится на этом. Но она никогда не сможет об этом узнать.
— Как у вас там вообще? — спрашивает она и прикусывает дрожащую губу.
— У меня все хорошо, — отвечает Кий. — Тут... много замечательных существ. А девочка пропавшая, помнишь ее? Русалочкой стала, я попросил Демьяна... — он замолкает и мягко улыбается. — Это наш хозяин леса. Он согласился сделать ее русалочкой. Или она сама смогла. Я так и не разобрался.
— Думаю, это и не особо важно, — отвечает Алтая. — Главное, что получилось.
— Правда.
И снова повисает неловкое молчание.
Алтая неловко ковыряет носком землю, Кий топчется на самом краю леса.
— Я думаю, мне пора, — в итоге говорит Алтая.
— Прощай, — отвечает ей Кий. — Я буду очень скучать.
— Прямо как тогда, когда я на месяц уезжала в детский лагерь, а ты еще неделю плакал и просился со мной? — весело спрашивает она.
— Разумеется! — Кий картинно прикладывает руку ко лбу. — Буду думать, что ты уехала в летний лагерь.
Алтая кивает, отворачивается и идет к машине, а потом еще долго сидит, сжимая ручки руля, пытаюсь дождаться, когда утихнут слезы. Пару раз бьет по приборной панели, когда понимает, что плакать перестать не удается. Интересно, сколько в ней вообще слез? Сколько она сможет выплакать, если уже потеряла и Свету, и Ладу, и Кия?
Сколько выплачет, если Света еще вернется?
Когда Родион рассказал ей, что попросил Олега уйти, она спросила у него — как он смог на это решиться?
— Не знаю, — ответил тогда Родион. — Мне до сих пор кажется, что я случайно выдрал часть своей души.
— Как ты думаешь, когда он вернется?
— Надеюсь, что скоро, — сказал тогда Родион.
Неозвученное «я скучаю» повисло в воздухе.
Родион бы никогда в таком не признался, но Алтая прекрасно понимала, что так и было.
— А когда вернется Света?
— Не могу сказать, — тихо ответила Алтая. — Вероятно, они придут, когда будут готовы.
И когда ее собственная душа истоскуется так, что будет готова рассыпаться в пыль.
— Ты уже говорила Барсуку, что хочешь искать новых сотрудниц?
— Ага, он предложил походить по другим отделам, поискать тех, кто мне понравится больше.
— Замечательные методы, — хмыкнул Родион.
— А иначе не получится. Нужно, чтобы было из внутреннего желания. И возможностей изменить мир.
— Как была идеалисткой, так и осталась, — беззлобно подшучивает Родион. Приятно видеть, что хоть что-то у нее получилось по-настоящему хорошо — выбить из него всю эту бандитско-дворовую дурь.
— Кто-то же должен.
Плакать удается перестать только к вечеру. Алтая проезжает мимо заброшенных домов в деревне — бабки умерли примерно года четыре назад, дольше всех держалась Прасковья, но и она в итоге ушла. Наверное, Кий постарался разобраться со всем этим — и получилось же, значит, правда из него хороший сотрудник вышел.
Когда она подъезжает к дому, баба Катя, главная долгожительница их подъезда, круглыми сутками сидящая на скамейке у входи и собирающая сплетни, говорит ей:
— К тебе там приехали. Девчонка твоя.
И Алтая бежит по лестнице, решив не дожидаться лифта, и слышит только грохот собственного сердца — врезается боком в перила, снова начинает плакать, спотыкается пару раз и на второй чувствует, как в руке, которой она неудачно опирается на ступеньки, ломко хрустит косточка.