Которого отца дочь? - I
Ветки ежевики царапали ей лицо. Комар больно впился в макушку. Но она не смела шелохнуться, затаилась, изо всех сил стараясь не дышать. Хрустнула ветка, она зажала себе рот рукой, чтобы ни крик, ни всхлип не выдали ее тому, кто пел:
- Инга! Иииин-гаааа, не прячься, дурочкааа!
«Господь Вседержитель, молю тебя, отведи проклятого беса, пусть он мимо пройдет, Господь и Дева Мария, умоляю!»
- Девочка, я найду тебя, куда бы ты ни спряталась! - ласково смеялся ее брат, и сафьяновым сапогом шевелил кусты дикой смородины в двух шагах от нее.
- Ну, куда ты уйдешь в моем-то лесу, а? Не дури, сестричка, ты ведь у меня одна осталась!
Девочка застыла, словно камень на морозе. Она боялась даже зажмуриться, чтобы шуршание век не привлекло его внимания. «Одна осталась», сказал он, и не соврал. Других-то всех уже извели... всех двенадцать выродков. Его Светлости Абеларда Проклятого. Конечно, сам себя он иначе величал, но в народе его звали не иначе, как Дьяволом, Сатаной да Проклятым. И было за что. Когда господин князь скопытился, люди вздохнули с облегчением. Да только не знали они, что наследник и того лютее окажется! Первое, что учинил Адалвалф Дедерик Еремиас Эккехард, когда благородный отец его отошел в руки Господа («провалился в самый Ад!», как говорила чернь), это разыскал всех бастардов, кто еще в живых остался, и мог единой крови с ним быть, и привез ко двору. Душистым мылом отмыл, разодел их в шелка да меха, сладким медовым вином напоил до рвоты. За столы длинные усадил их всех при сотне свечей. И пока одуревшие, ничего слаще диких яблок в жизни не евшие щенки обоих полов хлебали ковшами драгоценное пойло, и лопоухими головами качали, тонувши в сахарных речах своего святого новоявленного братца, отборные псы Адалвалфовы вешали на деревьях их матерей, и мотали на длинные ножи кишки их отчимов. Все их соседи видали страшную, подлую цену грехов Его Светлости, и отлично усвоили, чего стоит иметь хоть половину, но княжеской крови, не будучи законно признанным перед церковью отпрыском старого Абеларда Проклятого!
Одну лишь Ингу уберег господин великий Случай. Не привидься ей морок ночной, не жила бы она уже!
Всю свою блеклую, чахлую жизнь девчонка прозябала в самой грязной и захудалой лачужке, гаже которой трудно было бы отыскать в целом королевстве. Мать ее работала прачкой при дворе Проклятого. И это все, что знала о ней дочь. А еще то, что Ингу она ненавидела,обзывала «поганым отродьем», избивала мокрым бельем, поносила, на чем свет стоит. Все мечтала, чтобы дочь сдохла где-нибудь под крыльцом, и чтоб ее не нашли, хоронить бы не надо было! Девчонка росла, как сорная трава на проезжей дороге, хилая. Мамаша ее все старалась почаще возле кухарки крутиться, в подружки набивалась. А попросту, к выпивке поближе. Воровала она вино кислое, в котором мясо вымачивалось к хозяйскому столу. Но Инга только на той дружбе и продержалась, кухарка ее подкармливала. Если б не тетушка Лизабет, никакой Инги бы давно на свете не было!
«А может, оно и к лучшему?» - судорожно метались мыслишки в голове скрюченной под кустом девочки: «Слегла бы да от голодухи усохла, и не надо было б теперь на колу три дня кровищей течь, как все ублюдки князевы...» Во рту все смерзлось, тошнота костяной рукой схватила. Не сбежать ей, ох, не сбежать!
«Но каким-то же чудом невидимым меня ото сна ночью-то сдернуло, а?» - едва не закричала она. Надежда пронзила, как горящая стрела, в самую дыхалку! А ну, как у Господа на нее свои намерения, и не выдаст он Ингу на мучительную смерть? Ведь как дело было — спала она, умученная работой в свинарнике, на вонючей сырой рогожке у себя в темном углу, замерзла по самое некуда, ночь была туманная, прохладная. Сквозь сон с силами собиралась чтобы встать и переползти к самой мирной свинушке Мушке под горячий, уютный бок. Как вдруг, будто в левую ладонь кто уколол! Заворочалась девочка, глаза открывать мочи нет, тело разламывается. Ох, только бы не рассвет... еще один день чистить свиные загоны тяжелыми лопатами, таскать неподьемные бадьи помоев, чесать сотне здоровенных животин спины скребком... «Дай еще хоть часок, на боку провести, а больше я ни о чем и просить не осмелюсь!» - прошептала Инга, и посыпалась в тревожную сонную муть, но шило в ладонь ткнулось заново, и голос позвал:
- Инга!
Так отчетливо, так властно! Вскочила девочка на ноги в одно мгновенье, готовая любые понукания и приказы принять. И... никого не видит перед собой! Что за чертовщина? Проморгалась свинарка, но даже когда глаза ко тьме привыкли, никого так и не увидела. А голос, будто бы прямиком в голову ей переместился, и велит: «Не ложись теперь, а иди прямиком в самый замок! Укради кусок господского мыла, да одежду по себе». Встала Инга, как вкопаная. «Э, нет, думает, не рехнулась я тебе, чтобы за воровство руки под топор положить, да потом глядеть, как мои же любимчики, самые тихони свинюшки, Мушка да Брюшка пальцы мои жуют!
«Иди, и ничего не бойся! Я с тобой!» - прошептал голос, а Инга охнула и дернулась. Теперь будто в левую ладонь кто ее уколол. Подняла она руки к лунному свету, и видит засохшую каплю крови на ладони правой, и свежую, блестящую темную каплю на ладони левой. Сложила она было пальцы, осенить себя святым крестным знамением, а голос в ее голове насмехается: «Ни к чему оно тебе, не примут на небе от тебя прошения!»
"Это чего это? - тихонько пролепетала озябшая, как осина под мокрым снегом, Инга. «А некрещеная ты, потому что!» - бросил ей голос, и приказал: «Двигайся! Что дальше, сама поймешь!»
Мыло украла Инга безо всякого труда, у белошвейки, которая сама его стырила у господ. Белошвейка та с конюхом по бережку гуляет, как пить дать! «Ну и дура, будешь потом, как мамаша моя, горгулья чертова, спиваться да колошматить дитя ни в чем не повинное!» - злобно думала Инга, и хотела было уже тихонько утечь, держась за стену в кромешной темноте, да запуталась в тяжелом тряпье, развешанном вдоль той стены. «Батюшки светы, одежда! Прям как велено!» - воскликнула Инга без голоса, а наставник ее невидимый в голове довольно хмыкнул. Принялась она хватать что ни попадя, а руки будто сами знают, что хватают. Увязала все в какой-то камзол — не камзол, черт его разберет, и со всех мышиных ног дернула вон! Весь замок спал, ни единого шороха, кроме тех, что сами по себе случаются — то птица господская в клетке вскрикнет, то прислуга где-то в своем уголке всхрапнет. Инга выскользнула тайным ходом, про который только дети да крысы знали. Мать ее научила, что надо в шкафу с посудой отодвинуть доску на нижней полке, которой никто не пользуется, и откроется дыра, а в ней узкий лаз. «Такой хорек паршивенький, как ты, пролезет запросто! Да с бутылочкой для мамочки, да?» - хихикала мать, по спутанным волосенкам отродье свое нелюбимое поглаживая. Инга, дурочка, все пыталась любовь ее заслужить. Таскала все, что могла. Однажды утащила крестик. На полу валялся он, в кухне. Откуда было знать ей, что блестящая штучечка окажется из золота, и обронила его любовница князева сынка. Этой штучкой он с новой кухарочкой рассчитался за нежные встречи тайком. Мать обрадовалась, с пьяных глаз пообещала Инге платьице, вспомнила вдруг, что у нее девочка, а не просто грязный выкидыш, который сатанинской волей живой ползает! Инга сознание потеряла, с голодухи и от радости. Да поторопились они обе, и мамаша и дочь.
Полюбовница наследникова своему мил-дружку нажаловалась. Тот, без ведома отца, велел прачку выпороть. И еще сам в экзекуции поучаствовал. Да так разохотился, что половину кожи с несчастной снял. Маленькая синеглазая девочка долго потом искала, да так и несмогла найти свою пьяную, злую, любимую мамочку.
Инга кралась по узкой тропинке к реке, и вдруг остановилась. А ведь прав голос-то! Некрещеная она. Никто не удосужился полумертвого младенца Господу представить. Мать, наверняка, надеялась, что дитятко поорет, поорет, да и сдохнет. А другим никому и дела не было. Даже имя ей не мать дала, и не отче в купели со святой водой. Она долго не говорила, наверное, попросту не учили ее, и пока сама не набралась хоть каких-то человеческих слов по углам, все только мычала. Однажды, когда она уже ходила и даже кое-как бегала на кривых слабеньких ножках, кто-то из дворовых спросил ее, как, мол, зовут? Мать зло отмахнулась,выворачивая бесконечное, как свиные кишки, белье в бадью, а дитя нетвердо покачиваясь, икнуло:
- Йин... га... Инга!
- Инга, кочерыжка вонючая, шевелись! - шикнула она сама на себя, и резво помчалась к реке. Не время вспоминать свои горести. Крестили ли, нет ли — а бог о ней знает все! Видит ее и ведет, прямиком к воде! Отмылась она, хозяйским мылом, таким душистым, что голова кружится, так бы и набила им рот! Да пробовала уже. Крючило потом три дня, кровь с желчью отовсюду лилась, сгустками и ручьями... Инга покачала головой, отгоняя пустые видения, и принялась торопливо обтираться чем ни попадя. Оказалась, рубаха, белая, льяняная, и такая уж нежная, будто кошечку лощеную княжескую наглаживаешь! А кожа, кожа-то в свете Луны какая белая! «Это что же, моя шкурка такая, фарфоровая?» - ахнула Инга, и залюбовалась недоверчиво своими тоненькими ручками. «А уж не призрак ли я?!» - испугалась она. «Что-то больно уж бела?!» Но нет, призракам с чего бы такие муки голода претерпевать? Желудка-то у них нету, который набить себя так и просит, так и стонет пустой! «А может, вампиром я стала? Что-то голодуха совсем уж адовая...» Но крови совсем не хочется. Дал бы кто чашечку свиной, она б не отказалсь, но чтобы прямо изводиться, как без водицы в полдень — нет такого. Значит, не упырь, рассуждала она, натягивая неслыханные, мягкие и пахучие тряпочки на свою новую, ангельски отмытую плоть. И такие они все роскошные, такие ласковые, что Инга расплакалась. Аж ноги подгибаются. Чуть в сырую траву прибрежную не осела. Но удержалась — нельзя же в таком роскошестве да в грязь! Утерлась рукавом, и чует она — надо идти! Нельзя ей здесь ночевать. «Постарайся, - сама себе говорит, - уйти, куда ноги донесут, но подальше!» Двинулась она было прочь от реки, но вернулась, и свое вонючее старое рубище истасканное, унавоженное, подняла. До чего же мерзкое, а? И как она в жизни не задумывалась, и не понимала в какие ремки кутается? Крысиное гнездо, и то набивать таким бы не стали распоследние его жители! Подняла Инга камень, да в рванину свою завернула. Сморщила нос, сплюнула, и зашвырнула его на середину реки. Любовно свой новый камзольчик погладила, так ей в нем тепло, так ласково! Залезть бы в брошеную барсучью нору, сухим мхом выстеленную, да и уснуть, вдыхая пыль и сладкий дух бархата... И забыть навсегда, насовсем о грязном тряпье, таком же мерзком как вся ее жизнь!
- Фу-ты, только б рыба не потравилась моими подарочками! - проворчала она, и торопливо зашуршала осокой прочь, прочь!