На галерее
Если бы какую-нибудь хилую, чахоточную наездницу на кляче месяцами без перерыва
гонял бичом перед неутомимой публикой по кругу манежа безжалостный хозяин, заставляя
ее вертеться на лошади, посылать воздушные поцелуи, покачивать корпусом, и если бы эта
игра под непрерывный гул оркестра и вентиляторов так и продолжалась в открывающемся
все дальше туманном будущем под замирающее и вновь нарастающее хлопанье ладоней,
которые на самом-то деле совсем не ладони, а паровые молоты, – тогда, может быть,
какой-нибудь молодой галерочный зритель метнулся бы вниз по длинной лестнице через все
ярусы, ринулся на манеж, крикнул бы «Стойте!» сквозь фанфары всегда подлаживающегося
оркестра.
Но поскольку это не так, а красивая дама, белая и румяная, влетает сквозь занавес,
который распахивают перед ней гордые униформисты; а директор, преданно ища ее взгляда,
так и льнет к ней покорным животным; заботливо подсаживая ее на сивого в яблоках, словно
она – его любимица внучка, отправляющаяся в опасное путешествие; никак не может
решиться дать знак бичом; наконец, превозмогая себя, щелкает им; бежит с открытым ртом
рядом с лошадью; следит в оба за прыжками наездницы; не может надивиться ее мастерству;
пытается предостеречь ее английскими возгласами; яростно призывает держащих обручи конюхов быть предельно внимательными; перед большим сальто-мортале заклинает, воздев
руки, умолкнуть оркестр; наконец снимает малышку с дрожащей лошади, целует в обе щеки
и не может удовлетвориться никакими овациями публики; а сама наездница,
поддерживаемая им, вытянувшись на цыпочках, в клубах пыли, с распростертыми руками, с
запрокинутой головкой, хочет разделить свое счастье со всем цирком, – поскольку это так,
галерочный зритель кладет лицо на барьер и, утопая в заключительном марше, как в тяжелом
сне, плачет, сам не зная того.