Глава 1 Начало Конца
Пахло пылью, железом и жареным мясом. Она очнулась резко — не как от сна, а будто её вытолкнули из другой жизни. Сердце стучало в горле, в висках, по коже — везде. Эвелина с трудом разлепила глаза, и первое, что увидела — небо. Слишком синее. Слишком... настоящее. Она поднялась, вся в ссадинах, с трещащим сознанием. Вспышки памяти пронеслись перед глазами: лаборатория, сирены, паника, крик оператора — «Сбой, у нас... у нас перемещение!» — и темнота. Всё. Сейчас же она лежала в траве — жёлтой, выжженной, под солнцем, которое будто забыло, что такое озоновый слой. И рядом… что-то металлическое, полузакопанное в землю — обломки. Машина. Её машина. Эвелина медленно поднялась на ноги, шатаясь. Боли было много, но она жила. Вокруг — ничего знакомого. Ни зданий, ни дорог, ни сигналов. Только песок, трава и далеко — очертания стены. Камень. Крепость? Она моргнула, не веря. Крепость. Живая. Средневековая. Она схватилась за голову. — Нет, нет, нет… Она шла. Солнце било в спину, песок хрустел под ногами. Ноги тонули в жаре, дыхание сбивалось, и каждый шаг становился подвигом. Пот стекал по вискам, кожа горела, одежда прилипла к телу, будто чужая. Но она шла — через боль, через головокружение, через отчаяние. И когда силы почти покинули её, когда она, пошатываясь, уже подумывала упасть — впереди возникли ворота. Огромные, каменные, украшенные выцветшим гербом. Стража. Башни. Она замерла, а потом — шагнула вперёд. Где-то она уже видела это. В книге, в старом фолианте, кажется — Иерусалим. Крестоносцы. Двенадцатый век. Она моргнула, будто можно было стряхнуть бред с глаз. Но ворота были настоящими. И открытыми. Люди расступались, когда она прошла сквозь арку. Они смотрели, как на видение: женщина в чужой одежде, с рюкзаком за спиной, сгорбленная, как после долгого пути. Здесь не было таких. Ни по одежде, ни по виду, ни по глазам. И она бы продолжала идти, шатаясь, если бы не услышала крик. — Он не жилец! — голос надломленный, мужской. Толпа сгустилась, кто-то склонился над лежащим телом. Двое спорили — один плакал, другой уже отходил в сторону. Раненый мужчина корчился от боли, и она, едва держась на ногах, остановилась. Нет. Она не может пройти мимо. Инстинкт — неостановимый, родом из другого времени — поднял её с колен. Эвелина подошла. Открыла рюкзак. Щелчок замка прозвучал как выстрел — аптечка, бинты, дезинфектор. Она опустилась рядом и принялась за дело, руки дрожали, но двигались точно. Кровь хлестала, рана на боку — рваная, но не смертельная. Если быстро. Если правильно. — Держи его! — приказала она, и не поняла, услышали ли. — Давление падает. Нужно зашить. Сейчас. Шепот прошёлся по толпе. Она делала своё. Шила. Перевязывала. Обрабатывала. Забыла, где она, кто она, — осталась только боль и чужая жизнь, которую нужно спасти. Наконец, она выпрямилась, пот стирался с лица тыльной стороной ладони. — Жить будешь, — выдохнула тихо. Рана была закрыта, кровь остановлена. Она встала. И тут — тень. Прямо перед ней, как гора в доспехах. Мужчина с мечом на боку и белым плащом с красным крестом. Он смотрел на неё пристально. Не с удивлением — с решением. Тамплиер. Он ничего не сказал. Просто сделал шаг назад, кивнул — идти за ним. И она пошла. Не потому что хотела — потому что не могла иначе. Потому что силы были на исходе, потому что не было другого выхода, и потому что взгляд его не оставлял выбора. Так она впервые вошла в сердце Иерусалима. Не как пленница. Не как посланница. А как врач. Женщина из другого времени, чьё присутствие уже начинало менять ход истории. Тронный зал был полутёмным. Каменные стены ловили дыхание свечей, и тени скользили по ним, как призраки. Воздух пах воском, ладаном и пылью старых пергаментов. Стража стояла вдоль колонн — неподвижная, как статуи. Её провели внутрь, не объясняя, кто звал. Но она поняла сразу, как только увидела его. Трон. Белая мантия. Железная маска на лице и перчатка на одной руке, скрывающая что-то большее, чем просто кожу. Молодой, с ясными глазами — и с чем-то, что пронзало до самых костей. Король. Она остановилась и опустила голову. Горло пересохло. В груди что-то оборвалось — не от страха, а от внезапного осознания того, куда она попала. — Вы вылечили человека, — произнёс он тихо. Голос его был ровным, почти усталым, но в нём таилась сила. — Моим лекарям он казался обречённым. — Я… Я только обработала рану, — ответила она, стараясь говорить спокойно. — Она была серьёзной, но... не смертельной. У него ещё есть шанс, Ваше Величество. Он чуть склонил голову, наблюдая за ней, как охотник — за птицей, упавшей с неба. — Кто Вы? Как Вас зовут? — Эвелин, — тихо. — Я… лекарь. Странница. Простите, но я не знаю, где именно нахожусь. Мне казалось, я во сне. Или в бреду. — Вы — в Иерусалиме, — сказал он. — В сердце войны и веры. Он встал. Сложил руки за спиной и подошёл ближе, медленно, с царственным достоинством и невидимой болью, что скрывалась в каждом шаге. — Вас боятся. Говорят, Вы коснулись умирающего — и он открыл глаза. Что использовали? — Лекарства, — выдохнула она. — То, что всегда ношу с собой. Перекись водорода. Мазь с антисептиком. Чистые бинты. Я просто... сделала то, что знала. — Эти слова мне не знакомы. — Он стоял совсем рядом, и теперь она чувствовала, как от него исходит холод — не телесный, но... властный. Леденящий. — Вы не похожи на нищенку. И не на ведьму. У Вас в глазах — опыт. Горе. Решимость. Она подняла взгляд и встретилась с его глазами. И тут же опустила. — Простите, Ваше Величество. Я не хотела нарушить покой. Я только хотела помочь. — Вы не нарушили. Вы встревожили. Это другое. Он подошёл ближе, почти до опасной грани, и вдруг сказал негромко, словно проверяя её реакцию: — Останьтесь во дворце. Мне нужно понять, что Вы умеете. И кто Вы на самом деле. Она молча кивнула, всё ещё опустив взгляд. Не время говорить правду. Не здесь. Не ему. Пока что — просто лекарь. Комната была почти пуста. Тяжёлые занавеси скрывали окна, пропуская только дрожащие отблески света от факелов во дворе. Воздух был густым, как перед грозой. Где-то в углу потрескивал уголь в жаровне. Эвелин стояла у стены, пока слуга молча поставил на стол таз с тёплой водой и чистую ткань. Ни слов, ни взглядов. Лишь тишина, сквозь которую она слышала, как стучит её сердце. Король сидел в кресле. Без перчатки, без покрывала. Рубашка расстёгнута, правая рука вытянута вперёд. Свет коснулся кожи — изъеденной, бледной, неровной. Проказа. Она знала, как это выглядит. Видела фото, читала статьи. Но никогда не стояла перед этим лицом к лицу, не так, чтобы человек на другом конце смотрел прямо ей в глаза и ждал. — Вы уверены, что хотите этого? — спросила она тихо. — Я приказал. Значит — хочу. Он наблюдал за ней. Не с враждебностью, но как человек, привыкший, что от него отшатываются. Или — лгут. Она подошла. Молча. Села на корточки, как привыкла делать с ранеными, и осторожно взяла его руку. Тепло. Живая. Вопреки всему. — Будет немного больно, — предупредила она. — Но я не причиню вреда. Обещаю. Он не ответил. Только сжал пальцы. Они были сухими, ногти — ломкие, кожа трескалась в складках. Её пальцы двигались уверенно: она протёрла, осмотрела, надавила на одну область, затем на другую.
— Вы всё ещё чувствуете? — спросила, осторожно. — Пальцы — нет. Запястье — немного. Она кивнула. Обычный процесс. Ранняя стадия. Но без лечения... Без ухода... Всё станет хуже. Она промолчала. Затем осторожно отогнула ткань рубашки у плеча. Кожа здесь была чище, но под ней — напряжение. Она чувствовала, как он затаил дыхание. — Простите, если это слишком... — — Нет. — Его голос был глухим. — Вы — первая, кто прикасается ко мне без страха. Она замерла. И не знала, что ответить. Не потому что не хотела. А потому что страх был, но не перед болезнью. Перед ним. Перед тем, как он смотрел. Словно видел в ней то, что она сама не осознала. — Я просто делаю то, что умею, — прошептала. Он посмотрел на неё. Долго. Тяжело. — Тогда, быть может, Вы единственная честная душа в этом городе. Она убрала руки. Поднялась. Словно внезапно стало холодно. — Я могу перевязать. Смягчить кожу, нанести крем, чтобы замедлить разрушение. Но вылечить... — — Вы не бог, — сказал он. Она не ответила. Только посмотрела — на мгновение, глубоко, в эти глаза, где жила и боль, и власть, и усталость от того, что все смотрят — но не видят. — Благодарю Вас, Ваше Величество, — тихо. И добавила после паузы: — Я не отступлю, если Вы позволите мне помогать дальше. Он закрыл глаза. -Оставайтесь Ночь во дворце. Сон Эвелин. Комната была слишком тиха. И слишком чужая. Она лежала на узкой кровати с резной спинкой, под тяжёлым покрывалом, запах которого был чужим, сладковатым, пряным — смесь ладана, древесной пыли и чего-то ещё, старого, как сама каменная кладка. Эвелин смотрела в потолок. Там не было ничего — только тени от колышущегося пламени лампы. Но в этих тенях мерещились образы: песок, кровь, белый бинт, пальцы, стиснутые в боли. Голос, сухой и ровный: "Вы — первая, кто прикасается ко мне без страха." Я не боюсь тебя. Я боюсь того, что это реально. Она коснулась шеи — привычный жест. Там не было подвески, никаких приборов, ни телефона, ни связи. Всё осталось — в другом времени, в другой реальности. А может, она умерла? Сон подкрался исподтишка. Не сразу. Как будто тьма вползла в комнату и забрала её не тело, но сознание. Во сне она стояла в пыльной пустыне. Всё вокруг было выжжено добела, как кадры пересвеченного фильма. Иерусалим был за её спиной, но башни были искривлены, как в старых гравюрах — невозможные, гротескные. На них горели символы, которых она не знала. Перед ней — фигура. Мужчина. В белом плаще. Но лица нет — только тень под капюшоном. Он медленно протянул к ней руку, и голос — глухой, шепчущий, древний — произнёс: "Ты принесла с собой то, что не должно было прийти." — Я не выбирала, — ответила она во сне. "Ты не одна." И тут из-за спины фигуры выступил ребёнок. Мальчик лет семи, с лицом, покрытым пятнами, словно ожогами. Он смотрел прямо на неё, и губы его дрогнули: "Ты забыла нас. Ты оставила нас там." — Кого? — Эвелин шагнула вперёд. — Я не знаю, кто вы! Мир завихрился. Земля под ногами стала вязкой, как смола. Иерусалим сгорел у неё за спиной, башни оплывали, как свечи, и где-то далеко-далеко звучал звон — то ли колокол, то ли сигнал тревоги. "Проснись." Она дёрнулась. Окно было приоткрыто. За ним начинался день — ещё серый, как промокшая ткань. Голоса во дворе. Лязг металла. Запах хлеба и конского пота. Эвелин села на постели. Вся в холодном поту. Волосы прилипли к шее. Сердце колотилось, как после бега. Сон? Или предупреждение? Что-то было в том голосе… не просто слова. Не угроза — тоска. Она подошла к кувшину. Умылась холодной водой, дрожа. В зеркале — старинном, с тусклым стеклом — отразилось её лицо. Незнакомое. Уставшее. Слишком живое для мёртвого мира. Тихий стук. На пороге — паж. Юный, смущённый. В руке — сложенный кусок ткани: одежда, простая, но чистая. За ним, чуть дальше — тот самый стражник, с чьего раненого всё началось. Он поклонился неловко. — Его Величество просит Вас вновь осмотреть руку. Он велел подготовить кабинет. Вам покажут. Она оделась. Руки дрожали. Не от страха — от тревожного предчувствия. Свет в галерее был странный: не совсем утренний, не совсем дневной. Золотисто-серый, почти мерцающий — будто пыль и свет переплелись в одно дыхание. Эвелин шагала неслышно. Камень под ногами холодил, в сердце глухо стучала тревога — не паника, но тревога опытного человека. Тревога, которая приходит, когда всё слишком тихо перед бурей. Она знала, к кому идёт. Знала — и всё равно не могла до конца понять, как говорить с ним, как смотреть. Не как с равным — как с умирающим юным королём, который уже видел слишком много боли. И всё ещё смотрел так, будто знал о ней больше, чем она хотела бы. Он сидел у окна. — Вы снова пришли, — сказал он, не поворачиваясь. — Это уже почти традиция. — Ваше Величество велели, — ровно ответила она. — Я исполняю приказ. — Какое это удобное слово — «приказ». Он повернулся. Глаза в прорезях маски — ясные, живые, горящие. Он уже не юноша. И ещё не старик. Но в его взгляде жила усталость человека, который слишком долго терпел боль, не имея права от неё отвернуться. — Я велел Вам осмотреть руку. Но сегодня хочу большего. Вы не против? Она склонила голову. — Конечно нет, Ваше Величество. Я готова. Он встал. Резким движением расстегнул застёжки на правом рукаве, стянул ткань. Рука была в язвах — от кисти до локтя. Кожа местами потемнела, местами — побелела, будто горела и гнила одновременно. Но не было гноя, не было резкого запаха. И всё же — это была проказа, во всей своей безысходной медлительности. Она приблизилась. Молча. Спокойно. — Вы молчите, — заметил он. — Страх? Отвращение? — Внимание, — тихо ответила она. — Я оцениваю состояние тканей. Наблюдаю. Думаю, чем помочь. — Вы сказали — «наблюдаю». Не «ужасаюсь». Не «терплю». Вы знаете, как выглядят гниющие тела? — Знаю, — спокойно. — И Вы не одно из них. Он замолчал. Потом, будто пробуя слова: — Вас не отвращает то, что Вы видите? — Меня отвращает жестокость. Не кожа. Не раны. Не чужая плоть. Только то, как к ним относятся другие. Он усмехнулся. И в этой усмешке было нечто острое, как нож под языком. — Вы говорите, будто из другого мира. — Я — просто человек, Ваше Величество. Он наклонился ближе. Тень от маски легла на её лицо. — Ложь даётся Вам плохо. Она не дрогнула. — Почему Вы так считаете? — Потому что Вы не спрашиваете меня о проказе. Не креститесь. Не отводите взгляда. И даже сейчас — когда я показываю Вам то, чего стыдятся даже в исповеди — Вы смотрите на меня не как на короля. И не как на чудовище. А как… на пациента. Он сделал паузу. И тихо добавил: — Значит, либо Вы очень добрая. Либо — очень опасная. Эвелин молчала. Пальцы её были уже на его руке. Она открыла баночку с мазью, аккуратно нанесла. Касалась мягко, но точно. Без рвения, без отвращения. Только осторожность. Только опыт. Он не дёрнулся. Но она видела, как затаилось дыхание. Как напряжены мышцы под кожей. Как человек внутри маски сдерживает себя — от боли ли, от желания ли что-то сказать. Когда она закончила, повязала бинт, снова подняла на него взгляд. — Несколько часов — и я заменю повязку. Реакция будет заметна сразу. Нужно время.
Он не кивнул. Только отвёл руку. Натянул рукав обратно, застегнул. Осторожно — как человек, у которого тело больше не служит ему, а терпит его. — До вечера, лекарь. — Буду ждать, Ваше Величество. Он уже повернулся к окну, как будто всё было закончено. Но в воздухе осталась фраза — невысказанная, но слишком ощутимая. «Вы слишком молчаливая для тех, кто не врёт» — она почти слышала это, даже если он и не сказал вслух. А когда вышла в коридор, ей казалось, что всё ещё чувствует тепло его кожи на кончиках пальцев. И страшное, тяжёлое знание: он не верит ей. Но даёт шанс — пока.