Часть четвёртая. Глава 2
Прокурору по спецделам от ЗК (имя, фамилия, установочные данные - то
есть где арестован, где содержится, с какого времени, какая статья
предъявлена /ст. 58, пункт 10 - антисоветская агитация/).
Хочу внести полную ясность в наши отношения. В лиге самоубийц я не
состою и гробить себя не согласен. О чем и предупреждаю. Я не шпион, не
валютчик, не изменник, я лояльнейший и вернейший гражданин Советского
Союза - если хотите, просто обыватель. Политики боюсь. Не мое она дело.
Все это я изложил следователю Хрипушину, и он мне ответил: "Не подпишешь
добром, подпишешь под кулаком. Понятно?" Как не понять? Это-то я давно
понял, только и Хрипушин пусть поймет: кулак-то есть и у меня, а бью я,
пожалуй, похлеще Хрипушина. А так как в делах подобного рода "крайняя
степень недобросовестности связана с необыкновенной юридической
тщательностью" (А.В.Луначарский), то в результате получит Хрипушин пшик, а
крови я испорчу ему целое ведро. На мне лишние лычки не заработаешь -
пусть это запомнят все великие инквизиторы, которыми, по словам Хрипушина,
здесь хоть пруд пруди.
К сему Зыбин.
Нач. внутренней тюрьмы НКВД
от ЗК (те же данные)
Объяснение
На Ваш вопрос "К кому конкретно из работников органов относятся ваши
оскорбительные антисоветские выпады?" - отвечаю: конкретно ни к кому, я
писал вообще. Если же, как Вы мне сообщили, никто ничего на мне не
собирается зарабатывать, а просто ведется следствие, то ясно, что никому я
ничем не пригрозил и никого никак не обозвал.
На Ваш второй вопрос "Что заставило вас представлять советское
правосудие как великую инквизицию?" - объясняю: не что, а кто - мой
следователь Хрипушин. Он обещал сделать из меня "свиную отбивную" и
сказал, что ему в этом патриоты помогут - "их у нас знаешь сколько?". Если
сомневаетесь, устройте очную.
А вот с товарищем Луначарским мне устраивать ее не надо. Он уже давно
спит в "земле сырой", не в земле, а в стене. Заинтересовавшее же Вас, как
Вы определили, "антисоветское высказывание" находится в книге А.Франса
"Жизнь Жанны д'Арк" (предисловие).
На вопрос "Расскажите чистосердечно об антисоветской террористической
организации "лига самоубийц" и о вашем участии в ней" - отвечаю: никак эта
лига не могла быть антисоветской, так как она существовала еще до Советов.
По причине моего тогдашнего малолетства участвовать я в ней никак не мог.
Впрочем, ее, кажется, и вообще не было. Вероятно, ее придумал какой-нибудь
тогдашний Хрипушин с какой-нибудь тогдашней Сонькой Золотой Ручкой.
На вопрос "Объясните, какими конкретно актами террора вы грозите
следствию?" - отвечаю: актами я не грожу, а если ударят, то отвечу
здорово. И из камеры больше не выйду. Придется вам меня тащить на руках. И
сразу же объявлю голодовку. И прокурора республики вызову. Но так как Вы
сказали, что "меры" только для "стоящих" и "настоящих", а об такого
говнюка, как я, даже руки марать не стоит, то, значит, и говорить не о
чем.
Еще очень прошу прислать библиотекаря: целый месяц в камере лежат "Как
закалялась сталь" и "Княжна Джаваха" Л.Чарской - а я эти труды успел
проштудировать еще до тюрьмы. Прошу не отказать.
К сему ЗК Г.Зыбин.
- Да дело не в тоне! Тон как тон! Они часто так пишут! Главное "к
сему"! Главное - это наглое, издевательское "к сему Г.Зыбин". Ну показал
бы я тебе, Г.Зыбин, "к сему"! Сразу бы все стало тебе ни к чему! Барин
пишет дворнику! Ах ты! - Нейман раздраженно швырнул по столу оба
заявления, вынул трубку и стал ее набивать. А набивал ее он не просто, а
по некоему высокому образцу: выбирал из коробки "Герцеговина Флор" пару
папирос, обрывал мундштуки, срывал папиросную бумагу, уминал табак в
люльку оттопыренным большим желтым пальцем, под конец же высекал из
зажигалки огонь, закуривал и с наслаждением затягивался. "Ух, - говорил
он, - хорошо".
Прокурор Мячин молча смотрел на него. Не любил он Неймана. То есть он
этого толстого, жизнерадостного, розовощекого и ясноглазого карапуза с его
туманным загадочным взором попросту терпеть не мог.
- Так покажите! - сказал он любезно.
Нейман взглянул на него и выпустил длинную струю дыма.
- А почему вас заинтересовал Луначарский? - спросил он отрывисто.
Прокурор привстал, поднял со стола оба заявления, спрятал их в
портфель, запер его и только после этого ответил:
- Он же какое-то время работал в его секретариате порученцем!
- А-а, да-да, был, был! Еще студентом! - кивнул головой Нейман. - И вы,
значит, подумали, что нарком мог пооткровенничать в добрую минуту со своим
студентом. - Он вдруг добродушно засмеялся. - Нет, нет, дорогой Аркадий
Альфредович, такое исключается. Философствовать Анатолий Васильевич - ваша
правда - очень любил. И разговаривал со студентами тоже свободно, легко,
широко. Я, когда учился на историческом, слышал, как он разливается, - но
чтоб такое... нет, нет, никогда!
- Ну хорошо, а что же мы все-таки будем решать вот с этим красавцем? А?
Очевидно, теперь уж ничего не поделаешь - придется послать в ОСО. Как вы?
Нейман по-прежнему курил. Мячин уколол его очень больно. В Особое
совещание, как правило, посылались только фактически уже проигранные дела
- такие, которые даже суды не принимали. "На нет и суда нет, но есть
Особое совещание", - острили заключенные, а за ними и потихонечку
следователи. Высокому начальству эти шуточки совсем не нравились. Циников
оно не любило, потому что больше всего ценило идеалы.
- Будьте щепетильны, будьте крайне щепетильны в отношении ОСО, -
заклинал на общем собрании наркомата Роман Львович Штерн - высокий гость
из Москвы и двоюродный брат этого самого Неймана. - Не теряйте чувства
стиля! Каждый должен получить то, что заслуживает! Да! Верно! Троцкист,
диверсант, агент иностранной разведки - это все поручики Киже, "арестанты
секретные, фигуры не имеющие". Из нашей жизни эти черные тени должны
исчезать бесследно и бесшумно. Ваш наркомат должен быть могильным склепом
для этих врагов народа. Но, повторяю, - _врагов_! А вот, например, такой
случай: арестовывается какой-нибудь любитель политических бесед и
анекдотов. Скажем, бухгалтер Иван Иванович Иванов. А вместе с ним заодно
Марья, Дарья и тетка Агафья - и вот вся эта компания пропадает без суда и
приговора. Вот это уже крупный просчет, товарищи! Ибо что, по совести,
может сказать рядовому человеку вот такая бумажка: "Ваш родственник
осужден тогда-то постановлением Особого совещания на восемь лет лагерей за
КРД". Ведь это же темный лес, товарищи! Что это за совещание? Почему оно
Особое? Где оно? Зачем оно, если есть суды? И почему в бумажке какие-то
буквы, когда в уголовном кодексе цифры? Я вот даже не представляю, как вы
сможете все это объяснить! И совсем другое дело суд. Тут -
председательствующий, заседатель, защитник, прокурор. Свидетель уличает,
защитник защищает, прокурор обвиняет, судья осуждает. Обвинили, осудили,
усадили в "воронок" и покатили! Подавайте кассации! Адрес такой-то! Срок
для обжалования такой-то! Все ясно, зримо, просто. К сожалению,
далеко-далеко не всегда бывает так. Попадаются случаи, и их даже немало,
когда следственные работники стараются спихнуть любое неприятное дело в
ОСО. Но почему именно в ОСО? Отвечаю: для суда надо свидетелей, а их нет!
Ну знаете, когда я от вашего работника слышу эдакое, я ему очень ласково и
тихо говорю: "Дорогой товарищ! А не рано ли вас поставили на эту
труднейшую работу?" Потому что перед настоящим следователем преступнику
все время хочется упасть на колени, и никакие тут свидетели не нужны.
Товарищи, берегите ОСО! Это острейшее орудие борьбы за идейную чистоту и
сплоченность нашего общества. Просто невозможно, чтоб кто-нибудь из нас
использовал его для оправдания своей плохой, неряшливой работы! Ведь тогда
и ошибки возможны! Впрочем, я уж давно отказался от этого слова. Я говорю
- преступление! "Объективно или субъективно - это все равно", - так сказал
наш Вождь. И последнее. Будьте гуманны и справедливы. Оттуда уже не
возвращаются! Там нет ни пересмотров, ни амнистий! Кто осужден вами, тот
осужден навеки! Вы - его последняя инстанция, и мы - прокуроры - не глядя
- слышите, не глядя и не споря, подписываем ваши заключения! Потому что не
имеем права заглядывать в них! Никогда никому не было оказано такого
доверия! Только вам! Только вам! Вдумайтесь, товарищи, хорошенько в это!
После этой речи Романа Львовича количество дел, поступающих в ОСО из
наркомата Казахской ССР, резко сократилось: Москва стала оценивать работу
следователя в зависимости от количества дел, прошедших через суд. Неймана
это не затронуло. Он всегда умел доставать свидетелей.
- Ну что ж, - сказал он, - если ничего так и не отыщем, пошлем в ОСО.
Не выпускать же! - И добавил: - Испортил мне песню, дурак!
- Это вы так о Белоусове? - улыбнулся Мячин.
- О нем, идиоте! Шерлок Холмс говенный! "Только сейчас, только сейчас!
Сейчас к нему баба приехала! Как возьмем по горячему следу - он сразу
колонется! Он же псих!" Вот и взял. И схватил полную пригоршню
горяченького! Предъявить-то нечего!
- А десятый?
- Во-во-во! - словно обрадовался Нейман. - Этого дерьма мне только и не
хватало! Ходило ботало десять лет, ну и еще бы походило годик! Может,
что-нибудь и получше себе за этот срок наговорил бы! Десятый! Бросьте,
пожалуйста! Я от шпионов и террористов задыхаюсь, а вы мне десятый! - Он
схватил трубку, закусил ее и выхватил обратно. - Кадров у меня нет!
Кадров! Захлебнулись! Вот вы позавчера не приняли у моего следователя
обвинительное заключение. Ну что ж, правильно, ну а кто у меня работает,
вы знаете? Практиканты, курсанты третьего курса! Племянницу свою к нам
сватаю! Только что кончила с отличием, девчонке отдохнуть надо, а я ее
сюда! Сюда! А в городской пересылке вы уже бывали? Ну и что, понравилось?
- И Нейман снова закурил.
- Да-а, - протянул прокурор, - да, пересылка, картина, как говорится,
достойная кисти Айвазовского.
Он и в самом деле был потрясен до глубины души. Не тюрьму он увидел, а
развеселый цыганский табор, вокзал, барахолку, москворецкий пляж! Огромный
квадрат двора администрация заставила палатками, шалашами, юртами, чем-то
вроде харчевок. Когда прокурор вместе с начальником проходил по двору, вся
эта рвань высыпала наружу. Кто-то что-то сказанул, и все загрохотали. "А
ну, порядочек! А то сейчас эти веселые пойдут в карцер!" - крикнул для
приличия старший надзиратель, прохаживающийся между палатками, но его так
и не услышали. А взглянув на зека, прокурор понял и другое. Эти оборванцы
и доходяги были счастливейшими людьми на свете. Они уж ничего больше не
боялись! Их не расстреляли. Их не забили. И все страшное - глазированные
боксы, цементные одиночки, ледяные карцеры, стойки, бессонница - осталось
позади. Они снова топтали траву, мокли под дождем, жарились на солнце. А
чего же человеку, по совести, еще надо? Шум, гам, смех висели над этим
проклятым местом. Оправдывалась старинная тюремная прибаутка: "Там вечно
пляшут и поют". Да, и плясали, и пели, и, кроме того, еще забивали козла,
гадали на бобах, меняли хлеб на тряпки, тряпки на сахар, сахар на махорку,
и все это на конверт, марку и лист бумаги - письмо можно будет выбросить
по дороге на вокзал или даже из окна вагона. Всюду сидели "адвокаты" и
строчили жалобы. Писали Сталину, Кагановичу, Ежову. А с воли просачивались
вести одна отрадней другой. Вот посажен начальник тюрьмы, на столе у Вождя
лежит проект нового уголовного кодекса - расстрела нет, самый большой срок
пять лет; на приеме какой-то делегации иностранных рабочих Вождь сказал:
"Мы можем дать такую амнистию, которую еще мир не видал", на Колыме второй
уж месяц работает правительственная комиссия по пересмотру. Только бы
скорее попасть туда, а там уж... и менялись адресами, и звали друг друга в
гости, и назначали встречи. "Через год - дома", - говорили они.
И только начальник пересылки, старая острожная крыса, работавший в
тюрьме с начала века, знал и сказал прокурору, что через год из них
останется половина, через два года четверть, и только, может быть, один из
десяти дотянет до свободы.
(Их осталось четверо из сотни, и, встречаясь, они удивлялись, что их
столько уцелело! "Нет, есть, есть Бог", - говорили они.)
- Именно, - сказал Нейман, - именно картина, достойная Айвазовского!
Так вот, Аркадий Альфредович, с теми данными, что мы имеем, я бы Зыбина
никогда не стал брать. Я бы ждал. Это фигура с горизонтами, за ним многое
что ходит. Пускать его сейчас по десятке, да еще через ОСО - это просто
преступление. Я так работать не привык. И вот видите, приходится. Да, да,
оперотдел подвел.
- А золото? - поддразнил прокурор.
- Что? Зо-ло-то? - как будто удивился Нейман. - Так для золота и
требуется зо-ло-то, уважаемый Аркадий Альфредович! Это вам не
разговорчики, а благородный металл! Вот сейчас, если он мне пришлет полное
признание, я изорву и брошу в корзину. А его пошлю в карцер. Потому что
это значит, что опять что-то надумал, подлец. Нет, из этого, видно, уж
ничего не извлечешь! ОСО! Конечно, если бы мне разрешили санкции. Но вы
ведь не разрешите? - спросил он в упор.
Мячин слегка передернул плечами.
- Я? Нет! Я просто не имею права на это. Вы же знаете директиву!
Просите свое начальство, он может. Вот ведь... - Он полез зачем-то в
портфель.
- Не надо, - с отвращением отмахнулся Нейман. - "С ответственностью!
Как исключение! В оправданных случаях! В соответствующих обстоятельствах!
К бешеным агентам буржуазии! К смертельным врагам!" - После каждого
восклицания он вскидывал ладонь. - А Зыбин проходит как болтун, а не как
бешеный пес!
- А если так, по-домашнему? Закрыть глаза на все, - улыбнулся прокурор,
- вызвать двух практикантов поздоровее да часа в два ночи и поговорить с
ним, а? - Было непонятно, говорит ли он всерьез или опять поддразнивает.
- Да, - грубо усмехнулся Нейман, - как раз! И закатит он мне хорошую
голодовку, и будет держать ее с полмесяца. А врачи, которые будут кормить
его через задницу, подадут на меня рапорт. И вы тоже напишете: "Без всяких
разумных на то оснований майор Нейман усложнил следствие. Профессиональная
беспомощность майора привела к тому, что..." Это же ваш стиль! И получу я
по вашей милости хо-о-роший выговор. А если он сдохнет, тогда что?
Прокурор засмеялся.
- Еще вам и этого бояться! - сказал он. - При ваших-то... - он нарочно
не окончил.
- Во-во! - подхватил азартно Нейман. - Во-во! Вот это самое и есть! За
это самое вы меня все и ненавидите...
- Ну! Я вас ненавижу, - снова улыбнулся прокурор и сделал движение
встать. Нет, он, конечно, не ненавидел этого Неймана, это не то слово,
просто Нейман, этот мясник с лицом младенца, ему был физически противен,
но сейчас он еще и недоумевал: в первый раз он видел, чтоб Нейман отступал
перед своей жертвой. И под каким еще дурацким предлогом! Закатит ему этот
болван голодовку! Придется его кормить! А вдруг сдохнет? Действительно,
нашел, кому дурить голову! Да пусть все они подыхают! Первый раз, что ли,
майору Нейману вбивать человека в гроб! И вдруг его как кольнуло. Глядя в
голубые загадочные глаза Неймана, этого брата своего брата, он остро
подумал: "А ведь это, пожалуй, неспроста! Верно, что-то такое случилось в
Москве, чего никто еще не знает. Может быть, спущены новые установки?
Может быть. Вождь что-то изрек? Или кто-то из руководящих проштрафился?
Уже было однажды такое!"
Приподнявшись, он неуверенно смотрел на Неймана, не зная, что сказать
или сделать. И тут зазвонил телефон. Нейман хмуро снял трубку, послушал и
вдруг заулыбался.
- А, доброе утро, доброе утро, дорогая, - сказал он очень по-доброму, -
то есть те, которые работающие, те уж давно отобедали, а всякие
бездельницы да мамины дочки... Да, представь себе, уже два часа. Ну как
нога-то? А кто у тебя был? Так и сказал? Ну слава Богу! А теперь вот
подумай, что, если бы ты трахнулась не коленкой, а головой? Ну да, тебе на
все наплевать, а вот что бы я моей дражайшей сестре стал бы говорить? Ну
вот то-то и оно-то! Теперь возьми карандаш, запиши: Анатоль Франс. "Жизнь
Жанны д'Арк". Знаю, что нет. Позвони в библиотеку. Если и у них нет, пусть
от моего имени закажут в Публичной. Да, очень надо! Слушай, да не будь ты
уж чрезмерно-то догадливой! У нас был один чрезмерно догадливый, так ему
потом родственники посылки посылали. Да, вот так. Буду как обычно. Лежи
смирно и никого не приглашай. Отлично! Исполняйте!
Он повесил трубку и поглядел на прокурора. Лицо его было теперь
ласковым и простым. А глаза - как глаза у всякого пожилого, потрепанного
жизнью человека, усталые и с прожелтью.
- Вот какая она у меня, - похвалился он, - лед и пламень!
- А что это у нее с ногой? - поинтересовался Мячин.
- Да сумасшедшая же, дура! - выругался Нейман нежно и восторженно. -
Поехала на моем велосипеде ночью провожать подругу, ну и шарахнулась в
темноте о столб. Когда подруга позвонила мне и я примчался, у нее на месте
коленки была пачка подмокшего киселя, меня даже замутило, не переношу
кровь! Видеть не могу! А она смеется! Что же, видно, родовое, отец грузин.
Тамара Георгиевна Долидзе - как? Звучит?
- Звучит, - улыбнулся Мячин, удивленно приглядываясь к Нейману, - таким
он его еще не видел.
- Но и наша кровь тоже есть в девчонке! Мой дед был кантонистом, а
отец...
Снова зазвонил телефон, теперь вертушка. Нейман снял трубку и сразу
погрузнел и потяжелел.
- Да, - сказал он скучным голосом, - майор Нейман вас слушает. Да,
слушаю вас, Петр Ильич. Так точно! Так Аркадий Альфредович как раз сейчас
у меня. Да вот сидим, разговариваем о жизни. Слушаюсь. Ждем, - он положил
трубку. - Сейчас полковник придет, какие-то вопросы у него к вам.
Он плотно уселся в кресло, вынул трубку, набил и закурил.
- Ух! Хорошо! - сказал он.