ДУБОВАЯ РУБАХА

- Все в порядке, Катя? - в дверном проеме возник мужчина, весь собранный творцом из каких-то немыслимых многоугольников. Его квадратная голова крепилась к шее, довольно таки вытянутому, точенному цилиндру и двигалась то влево, то вправо, попеременно глядя на меня и Катерину Викторовну. Мне было боязно смотреть на этого широкоплечего человека, с какой-то досадой опустившего сейчас свои мускулистые, сильные руки, которыми он верно мог бы запросто задушить медведя. Воображение невольно рисовало мне сцену, бывшую неминуемой в виду изрядного количества грешком на моем счету, в которой этот богатырь своими огромными, с голову размером, кулаками выбивает из меня всю дурь. Предчувствие это подтверждалось и тем, что неизвестный всякий раз при взгляде на меня хмурился, отчего суровое лицо его, будто бы выточенное из камня, становилось слишком уж зловещим.

- А это еще кто такой?! - невольно воскликнул я, принужденный к этому возгласу испугом и удивлением, вызванным появлением этого мужчины.

- Ой, Саша, знакомься, это Семен Александрович, мой знакомый, - как-то смущенно проговорила Катерина Викторовна, и щеки её зарделись пунцовым румянцем. Она так помолодела в эту минуту, что я глаз не мог отвести с её очаровательного лица и чуть было не выказал себя последним грубияном перед Семеном Александровичем, протянувшем мне руку для приветствия.

Обменявшись рукопожатиями мы недоуменно друг на друга уставились, словно желая высказаться, но не зная с чего начать. Вглядываясь сейчас в лицо Семена Александровича я по глазам его понял, что моя с Катериной Викторовной история ему известна, и известна быть может в самых мельчайших подробностях. Оттого верно и было в его взгляде, пристально прикованном ко мне, что-то осуждающее.

- Приятно познакомиться, - проговорил я, чтобы хоть как-то снять напряжение воцарившееся в моей комнате.

- А мне, молодой человек, не совсем чтобы приятно, а даже гадко иметь такие вот знакомства, - отчеканил он и я заметил как правый кулак его до бела сжался.

- Сеня! - простонала моя мать.

- Что, Сеня? Да он знаешь ли! А! - воскликнул он и воздев руки к небу, тут же поспешил удалиться из комнаты, преисполненный отвращения ко мне.

Катерина Викторовна бросилась за ним, оставив меня наедине с моими мыслями, совершенно перевернувшимися с ног на голову по завершению этой сцены. Только сейчас вспомнив тогдашний растрепанный вид своей матери, я тут же догадался какой природы было их знакомство. Семен Александрович мне совсем не нравился. Была в этом человеке какая-то врожденная предрасположенность к порядку, доходящая верно и до деспотизма. Конечно было бы глупо судить об этом сейчас, когда человек питавший к Катерине Викторовне теплые чувства, порицал меня за содеянные постыдные поступки, ведь что ни говори, а проговорил он все это, явно находясь в состоянии аффекта. Но я словно смотрел на него сквозь эту ситуацию, и даже не беря её в расчет, не мог не видеть, что этот человек в обыденной жизни остается тем же строгим судьей, каким он был и сейчас. Передо мной поднимался образ этакого педанта, вечно ратующего за справедливость и доходящего в этом до произвола и уязвления прав и чувств других людей.

Но с другой то стороны, чувствовалось в нем немало той силы, которая пробуждается лишь в сердце влюбленного мужчины, силы способной противоборствовать всем постыдным мыслям и действиям нашим. В этом я ошибаться никак не мог, потому как видел, что выражение лица Семена Александровича бывшее при взгляде на меня колючим, жестким и быть может чуточку жестоким, тут же смягчалось, при обращении к Катерине Викторовне. Не было сомнений и в том, что именно этот человек способен составить счастье моей матери, заключенной до сей поры в определенного рода вакуум, в пузырь, чья оболочка не позволяла ни радости, ни счастью проникнуть в жизнь этой многострадальной женщины.

В комнату, улыбаясь и вся сияя от радости зашла моя мать и даже будто бы подпрыгнув от переполнявшей её радости, опустилась на кровать подле меня.

- Между вами что-то есть? - спросил я, чтобы устранить могущую возникнуть неловкость.

- Ой, нет-нет, как тебе такое только в голову пришло, - проговорила Катерина Викторовна, снова покраснев.

- Мам, я может быть еще и мальчишка, да кое-что знаю об этом. Вернувшись той ночью в бреду, я сослался было на то, что ты дожидаешься меня и оттого не спишь, но признайся, ты ведь с ним была? Прости мою наглость, но я должен знать.

- Да как ты, - пробормотала она и вся, целиком и полностью обратилась в недоумение, сверлящее меня насквозь своими серыми глазами.

- Постой, сейчас разговор не о моей нравственности идет, - резко перебил я, чтобы все Катерине Викторовне объяснить, и быть может тем заслужить прощение за свою бесцеремонность - а о твоей будущем. Ты столько времени была одна после смерти отца, и даже слушать не хотела о том, что это неправильно. Семен Александрович вроде бы приличный человек, а ты ни с кем ранее не сходилась, как раз по тому, что не было достойных кандидатов. Никто тебе по вкусу не приходился, про одного говорила пьяница, про другого пустозвон, про третьего распутник, и ни с кем дел никаких иметь не хотела. Ты еще молода, и не надо на своей жизни крест ставить. В жертве, которую ты приносишь, нет никакого смысла, тем более если ты на плаху из-за меня лишь идешь.

К горлу моему подступил ком, и от одной лишь мысли о том, что сейчас будет произнесено я стал на себя злиться.

- Возможно это прозвучит и глупо, - продолжил я, напрягая голос - но внутри меня словно, что-то поселилось. Нечто такое, что никогда не позволит мне стать тем самым сыном, коего всегда хотела иметь ты. Я не знаю, что это за чувство и чувство ли, но могу сказать с полной уверенностью, что до конца дней моих, будет жить эта потребность к бегству. Я люблю тебя, и люблю самой огромной любовью, но однажды мне надоест эта комната, эта квартира и я покину её. Ты скажешь, что это все глупости, ребячество в чистом виде, но сердце убеждает меня в обратном. А я не хочу чтобы ты снова страдала, и потому молю тебя, отпусти отца и запусти в душу свою этого замечательного человека, с которым счастлива.

Говорить более я не мог. Слабость вызванная болезнью прямым образом сказывалась и на нервах, которые подобно стальным струнам обмотали тело моё, и секунда за секундой затягиваясь чьей-то неведомой рукой, разрывали кожу, и уходя все глубже в плоть, скоблили по костям.

- Ты вылитой он, - улыбнулась какой-то неожиданной и от того странной улыбкой Катерина Викторовна - такая же беспокойная голова. Он представляешь ли один раз ушел из дому, ничего мне не сказав и на полгода исчез. Это еще до нашей свадьбы было. А потом выяснилось, что он в Астане все это время был.

- И ты его простила? - спросил я запросто, словно и не тяготился ничем до этого.

- Конечно же, когда любишь всегда прощаешь. Но о причинах не спрашивай, хоть убей не знаю почему так происходит. И это даже к лучшему, то, что недоступно пониманию, должно таковым и оставаться.

- Почему же? Вот ты не хотела наверняка мне про этот случай с отцом рассказывать, но посвятила же меня в эту небольшую тайну тем не менее.

- Ты вырос сын, и теперь готов не только об этом знать, но и о многом другом. Так и человеку надобно вырасти, чтобы природа сама посвятила его в свои тайны. Но оставим это, тебе и вправду понравился Семен Александрович?

- Честное слово, мам, он показался мне очень достойным человеком, - покривил я перед ней душой, - мне кажется вы будете счастливы вместе.

В ответ она лишь улыбнулась.

- Мне нужно подумать об этом, - проговорила она спустя время - но спасибо, что одобряешь мой выбор. А то я подумала было, что ты воспримешь это известие в штыки.

- Я много разочаровывал тебя в последнее время, но единственное, что представляется мне действительно важным, так это твоё счастье.

- Ладно, поговорим об этом позже, - проговорила она как-то небрежно, очевидно торопясь обрадовать его - тебе нужен покой.

Поцеловав меня в щеку, Катерина Викторовна погасила свет и вышла из комнаты. Я лег на спину и уставился в потолок, как-то незаметно обратившийся из золотого полотна в сплошь черную плоскость, таящую под собой что-то недоброе.

А в притоне должно быть пьют и веселятся, а я тут без ног лежу, - подумалось мне и перед глазами тут же возник образ гуляющей клаки, без удержу аплодирующей игре безумия на подмостках их собственных жизней. Демон, загнанный раскаянием в глубины существа моего, злобно оскалился и выбравшись наружу, стал вносить неразбериху в мои и без того путающиеся мысли.

- Зачем тебе эта жертва? - шипел он - Не ты ли говорил о том, что это все бессмыслица полнейшая, а? Да ты бы только знал, что в спальне Катерины Викторовны сейчас происходит, - тут он гаденько засмеялся - может быть сходишь и посмотришь? Откроет же тебе мать природа свои тайны, это как пить дать.Да не будь же дураком, зачем тебе страдать? Ведь ты умен, красив, очарователен. В притоне сейчас столько девиц, и каждая высший сорт, пальчики оближешь, а ты здесь лежишь. Неужели ты забыл как она бросила тебя, как забыла о твоем существовании? Неужели ты простишь ей те слезы, пролитые тобой ночами? Простишь? Вспомни как ты просыпался в ужасе и комкая в руках семейную фотографию, звал её. Пришла ли она к тебе, нет!

- Это к делу не относиться, - прошептал я, весь сотрясаясь от какой-то злости - так было нужно, и ты сам прекрасно это знаешь.

- Теперь ты как она говоришь, убедила же тебя старая стерва в собственной правоте, - злобно прошипел демон - недолго же ты сопротивлялся. Совсем скоро забыл о той боли, а сердце то ведь до сих пор кровоточит, ну вот признайся! А гонору то сколько было! Да я, я так обижен, да ни за что на свете, я к этой карге не вернусь. Быстро же ты сдался.

- Так ведь и ты не лучше, - смеясь в подушку выпалил я - видел бы ты свою жалкую рожу тогда на улице. Я умираю, Господи, я умираю! Трясся весь, чуть ли не рыдал, противно смотреть было.

- Ах, черт возьми, но зачем? Скажи мне - Зачем же тебе страдать?! В мире столько удовольствия и радости, а ты чуть ли ни рясу на себя натягиваешь. Зачем? Пускай кривые и хворые в святые подвязываются, а тебе-то, тебе небом предначертано править миром, брать от него все, что он может дать. Ты даже не представляешь какие возможности откроются перед тобой, если ты перестанешь корчить из себя святого.

- Это ты хорошо про святого сейчас сказал, но иначе ведь и быть не могло. Ты прекрасно знаешь о чем надо говорить, ведь все мои мысли известны тебе во всех мельчайших подробностях. По крайней мере те, в которые я тебя посвящаю. А известно ли тебе о страхе?

- О чем ты говоришь, не пойму? Страх? - демон и вправду немало удивился тому, что я сказал и пристально разглядывая меня, как какую-нибудь диковинку, хрустел пальцами - Чего же тут бояться? Да и как ты можешь, я ведь знаю, что тебя ничто в этой жизни не страшит.

Перевернувшись на живот и уткнувшись лицом в подушку, я захохотал, словно в каком-то припадке, настолько эта сцена меня веселила. Очевидно смутившись этой выходкой до крайности, мой визави только и мог, что без конца повторять своё "Что?! Ну что?!", чем лишь усугублял истерическое состояние, в котором я прибывал.

- Меньше знаешь - крепче спишь, - проговорил в моей голове кто-то дрожащим от смеха голосом - а он знает о существовании великого Ничто, и до одури боится быть им проглоченным.

- А каким это образом моё предложение имеет хоть какое-то отношение к этому вашему великому Ничто? - как-то недовольно спросил демон и насмешливо улыбнулся, радуясь видимо заковыристости своего вопроса.

- Самым прямым, - отчеканил голос - твои гадкие речи соблазняют его вступить на скользкий будь и буквально ходить по лезвию бритвы. А это неприемлемо, потому как и ты верно знаешь, к чему все это может привести.

- К чему? К чему, а? - затрепетав от испуга, протараторило существо, предлагавшее мне править миром.

- К смерти, а за ней уже и великое Ничто следует, - смакую каждое слово, и как-то даже мурлыкая от удовольствия пропел голос в моей голове.

- Из ваших слов видно, что ровным счетом ничего вы об этом человеке не знаете, - воскликнул кто-то, и я даже не знал откуда доносился его голос - за смертью следует вечная жизнь, и ему это прекрасно известно, именно в то он и верит, а соблазну не поддается потому лишь, что это гадко.

Хватит, - шепотом произнес я, и в мозгу моем что-то щелкнуло. Демон растворился в воздухе, а голоса стихли, будто их и не было вовсе. Отринув в сторону все свои страхи и надежды, заткнув пасть, сидевшему во мне животному, я на какое-то мгновение почувствовал себя чрезвычайно легко, словно болезнь отступила, а сомнения коими кишел мой разум, потеряли своё значение. В сущности, человек не бывает по настоящему одинок. Покинутый людьми, он не столько тоскует по ним, сколько досадует на их забывчивость и пренебрежение. Предаваясь воспоминаниям, он переносится из настоящего в тот момент, когда был окружен близкими ему людьми и неминуемо обнаруживая различия своего нынешнего положения с минувшим, грезит грядущим, в котором по разумению его все будет иначе. Именно так, выдержав испытание тем, что принято называть одиночеством, разочарование и становится мечтой.

Я же ровным счетом ничего не видел, словно никогда и не принимал участие в жизни, а лишь наблюдал за ней со стороны, особо и не вглядываясь. Не испытывая более страха, и не питая особых надежд на что-то, я каким-то образом потерял связь с миром, с его различными временными составляющими, к которым имел самое непосредственное отношение. Великое Ничто было здесь и сейчас, и порожденное моим разумом, безразличием его сковавшим сулило лишь погибель. Но так не должно быть, - говорило во мне что-то, не имеющее никакого отношения к логике, а являющееся более предчувствием, даже инстинктом, потому как нельзя посредством ряда последовательных силлогизмов решить жить тебе, или умереть, если конечно не все еще кончено.

У меня же вся жизнь была впереди, в том демон был прав, но каким образом моя будущность могла основанием своим взять ту мутную субстанцию сплошь состоящую из сумбура, коей являлась все то, что я до сегодняшнего момента делал?

Незаметно, я в своем отрицании подвергся пагубному воздействию со стороны предметов на которое оно распространялось и опосредовано ставил себя в положение несуществующего. Таким образом разочарование овладевшее мною по возвращении домой, и прошедшее через одиночество действительное (одиночество человека отказавшегося от других и самого себя) никоим образом в надежду не обратилось. Позади меня было нечто постыдное, к чему я, как и к грядущему, бывшему пустотой, не мог опустить ни одной проекции.