***
Есть один таксист. Скажем, что это выдумано.
Днём он спит и помогает людям, которые болт на него клали. Возит, привозит. По ночам работает.
В его работе нет никакого стремления к лучшей жизни. Все деньги уходят на развозы левых людей и кормежку себя в кфс.
У человека нет дома, он спит в машине. Но ест всегда в кфс. Боксмастер-хуястер — и нет денег. Каждый день он будто доживает последний. Ложится спать, просыпается в вонючей от носков и немытой головы машине — и нет денег. Надо их где-то достать.
Такая жизнь нормальна, в чём-то полезна, где-то и романтична в наши, молодые годы. Не в 45.
Но делать ему нечего. Поменять что-то нет сил. Не хватает наглости. Той животной, жизнетворной наглости, без которой и Иисус не стал бы Иисусом (красивая метафора, но библию не читал).
Много историй про него можно рассказать, знаю его давно. Но сегодня меня поразило это. Тебе может показаться это бессмыслицей. Тут я не властен.
Загнали мамину машину на замену лобового стекла и остались без колёс. Надо было как-то доехать до его машины. Он позвонил своему сыну, что тоже работает в такси. Это единственный родной ему человек в городе. Если не в стране.
— ... ты где, родной? Можешь забрать нас? — и назвал наш адрес. Неправильно назвал. Ну, ошибся улицей. За рулём-то я был, а он че то запекся на южном солнце.
Нет, ответили ему. Сказали, что везут клиента на аэропорт, а это, мол, ещё 40 минут.
Ну, ничего, возьмём такси, какие проблемы, — говорю я.
Ладно, давай, что, — говорит он. Таким фирменным армянским акцентом, который поймут только те, кто видели. Видели, как сильно можно надавливать всем голосом на последний слог последнего слова в предложении.
Курим, ждём. Наше такси уже подъехало.
— Пусть подождёт, братик, — говорит мне, — докурим.
Он как обычно рассказывает мне то, что я не слушаю. Ко всем его историям, его непонятной, нескладной, колхозной речи — ненависть и отторжение. Вдруг он стопарнулся и залип куда-то взад меня. В сторону перекрестка.
Я повернулся на секунду и отвернулся. Сделал вид, что ничего не происходит, но начал за ним пристально следить.
Секунды хватило, чтобы увидеть. Увидеть, как какие-то пацаны в машине, с сигами — кто в руках, а кто в зубах — стоят на перекрёстке. Один из них — его сын.
Сзади послышалась шлифовка. Музыка все отдалялась.
Он все смотрел туда. Дым свободно, без выдоха, выплывал изо рта, носа.
Мы сели в такси и ехали минут 30. Я спрашивал про его жизнь. Сначала из сострадания, но все больше из интереса. Мне стало интересным всё — его молодость, отношения с родителями, его детские мечты и цели, жизненный путь.
Мне стало интересно, потому что я увидел боль. В глазах этого человека.
И пусть кто-то, может, даже весь город, считает его ебланом. Но теперь он для меня — живой.
Потому что я увидел его личную трагедию. Одиночество и разочарование. И, сколько я его знал, общался, только сегодня он стал мне родным.