Часть первая
История, которую я хочу вам поведать, произошла совсем недавно — всего лишь полвека назад, если считать от дня сегодняшнего, когда вы в числе других усталых путников остановились на ночлег в Аламосе и пришли в этот неприметный бар, чтобы угоститься моим знаменитым мескалем с остренькой сангритой.
История, которую я вам поведаю, начинается здесь же, в маленьком неприметном городке Аламос, в ночь тысячи тысяч звезд в День Ангелочков Dia de los Angelitos.
История начинается с неумелой песни одного мальчика, который очень сильно хотел стать мужчиной.
Эта история начинается с юного Хоакина Окоморениа Каррильо Мурьеты и гитары его отца.
Но всем историям необходимо, чтобы мы выжили.
«Ханна Грин и ее невыносимо обыденное существование»
Хоакин Мурьета, четырнадцати лет и пяти месяцев от роду, сидел с отцовской гитарой, скрючив ноги в невообразимый узел, на деревянном настиле своей веранды. Веранда эта была старой, как весь дом Хоакина, но крепкой и широкой, и раз в неделю здесь собиралась вся семья Мурьета — дядя и тетя, кузены и кузины приходили в дом отца Хоакина, чтобы провести вместе пару часов в компании хороших людей и их песен. Тетя Имельда часто говорила, что у отца Хоакина голос соловья и язык змея, и за «Челиту» в его исполнении можно было отправиться хоть к самому эль Дьябло.
Хоакин не знал, высоко ли ценит дьявол талантливых певцов, но тоже любил слушать, как поет отец, и хотел когда-нибудь иметь такой же дар привлекать к себе внимание всех в округе силой одного только своего голоса.
И хотел бы он, чтобы это «когда-нибудь» настало совсем скоро; самое позднее — завтра в полночь, на Dia de los Difuntos, где очаровательная дочь местного святого, Элена Каррильо, будет танцевать на площади Армас.
Прямо перед Хоакином шелестела, раскинувшись по обе стороны от дома, плантация черомойи, и ее наливные плоды с каждого второго дерева шлепались друг об друга при резких порывах ветра с глухим звуком, похожим на шпок. Хоакину казалось, будто это глупые плоды вздыхали над его потугами сыграть что-то приличное на отцовской гитаре.
— Gi-irl on ma-my mi-ind... please sa-ay you'll be mine![1]
Палец соскользнул со струны, и та обиженно взвизгнула, а едва затянувшаяся кожа у ногтя левой руки вновь треснула. Хоакин чертыхнулся и сунул кровоточащий палец в рот.
Проклятье. Элена могла бы выбрать одну из трех песен Маленького Вилли Джона или любую песню Роя Орбисона, которую Хоакин мог наиграть на трех струнах из пяти. Но самой известной красавице Аламоса нравился Бадди Холли, приличный очкарик с севера, окончивший жизнь «так печально и так скоро, что от этого разрывалось сердце». И ничего другого бедному Хоакину не оставалось, кроме как три дня подряд наигрывать его «Девушку в голове».
Все еще держа палец во рту, Хоакин покрутился, пытаясь отыскать себе в помощь хотя бы лист черомойи, но до ближайшего дерева на плантации нужно было идти шагов триста, не меньше. Вставать с теплого деревянного настила не хотелось настолько, что проще было терпеть зудящую боль от пореза. Хоакин решил, что сыграет еще пару раз, а потом наградит себя кесадильей, которую он стащил с ужина, и пластырем Беатрис, который та постоянно таскала в своей сумочке, как истинная сеньора.
Справляться с трудностями и не сдаваться даже в самый тяжелый момент — это и было, как говорил отец, уделом настоящих мужчин. А Хоакин был мужчиной.
Его старший кузен Даниэль — шестнадцати лет и четырех месяцев от роду — конечно же, считал Хоакина глупым мальчишкой. Впрочем, он стал задирать нос с тех пор, как ему стукнуло шестнадцать, а до этого играл с Хоакином, как с равным себе другом, и за это Хоакин справедливо считал его «недостаточно взрослым».
Его старшая кузина Беатрис — восемнадцати лет и девяти месяцев от роду — разговаривала с Хоакином, как с глупым ребенком. Впрочем, она и в детстве не обращала на Хоакина никакого внимания, поэтому Хоакин справедливо не считался с ее мнением.
Его младший кузен Гектор — четырех лет и двух дней от роду — в гостях у отца Хоакина всегда держался в стороне от других детей и, как говорила его мама, «был тем еще tranquilo». Кем он считал Хоакина, никто не знал.
Хоакин мог бы целыми днями бегать со своим младшим братом Алехандро и представляться кем угодно: мальчик смотрел старшему Хоакину в рот и ловил каждое его слово. Но Хоакин Мурьета, почти-мужчина, считал себя слишком взрослым для игр с Алехандро, девяти лет и месяца от роду.
И в тот вечер, когда Алехандро прибежал домой с блестящими от радости глазами и закричал прямо с порога, заставив маму вздрогнуть и уронить на пол целую тарелку с пшеничными лепешками: «Элене так нравится Бадди Холли, что она готова отдать свое сердце тому, кто сыграет его «Девушку в голове!», — старший братец Хоакин решил, что сможет покорить прекрасную, но пока не доступную девочку своей мечты и доказать всем, каким он стал большим и самостоятельным.
Вот только третий день подряд у Хоакина ничего не выходило: проклятый американец не поддавался коротким пальцам мальчика-почти-мужчины, а голос ломался на второй же строчке.
И пока Хоакин старательно тянул три октавы в своем будущем музыкальном шедевре, его семья в составе папы Энрике, мамы Исабелы и младшего брата Алехандро, дяди Хуана, тети Имельды, кузенов и кузины, о которых вы уже знаете, собиралась на кладбище.
Потому что, как я и говорил, история, которую вы имеете удовольствие слушать, начинается в ночь тысячи тысяч звезд в День Ангелочков Dia de los Angelitos, то есть, в первый день всеобщего торжества Dia de los Muertos.
Мама Хоакина Исабела собрала корзинку с острой кесадильей и соусом из гуакамоле, раздала каждому представителю младшего поколения семьи Мурьета по мешочку со сладостями, а взрослым выдала по букетику рыжих, как язычки пламени, бархатцев. Все они, наряженные в яркие платья в пол и чарро [2] черного и синего цветов, выстроились перед домом Хоакина, готовые отправиться на север к единственному кладбищу в Аламосе, Пантеону.
— Ты можешь взять гитару с собой, querido, — сказала мама Исабела и протянула Хоакину ярко-зеленый мешочек с черной атласной ленточкой. — Вот твои сладости. Идем же.
Хоакин не мог ответить, потому что дулся на нее уже два часа и тридцать семь минут, с тех самых пор, как она не разрешила ему пропустить праздник, хотя Хоакин Мурьета, четырнадцати лет и пяти месяцев от роду, был уже взрослым мужчиной.
Будет правильным упомянуть в этой истории маму и папу Хоакина. Эти мужчина и женщина, Энрике и Исабела Мурьета, — сорока трех лет и семи месяцев и тридцати девяти лет и одиннадцати месяцев от роду, — любили своих сыновей и детей старшего брата Энрике, и всегда приходили им на помощь в трудную минуту и слушали их независимо от того, жаловались ли Хоакин или Алехандро на соседских детей, которые не хотели играть с ними, или проклинали судьбу за то, что в их семье нельзя было заводить собак.
Но и папа Энрике, и мама Исабела не считали обоих своих сыновей достаточно взрослыми, чтобы называть их настоящими мужчинами. И если Алехандро никак этому не противился, то Хоакин с присущей мальчику его возраста вспыльчивостью и нетерпением ждал момента, когда оба родителя назовут его взрослым.
И хотел бы он, чтобы этот момент настал совсем скоро; самое позднее — завтра в полночь.
— Я никуда не иду, — заявил Хоакин как можно громче, чтобы вся семья расслышала его правильно. Голос после натужного пения у него хрипел и ломался в самые неподходящие моменты. — Хоакин Мурьета больше не отмечает День Мертвых.
Папа Энрике, мама Исабела и Алехандро ничего не ответили: родители полагали, что Хоакин поворчит и успокоится, а младший брат слишком расстраивался, что тот ведет себя, как babosa.
Зато за всех ответила кузина Беатрис. Она закатила глаза и вздохнула так, словно несла тяжкое бремя быть самой серьезной из детей Мурьета, хотя в действительности грезила лишь об удачном замужестве и красивом платье из лавочки сеньоры Химены, а такие мечты, согласитесь, нельзя назвать взрослыми — особенно на взгляд четырнадцатилетнего мальчика-почти-мужчины.
— Маленький Хоакин решил, что семейные праздники не для него, — сказала Беатрис, сильно растягивая слова — специально, зная, как раздражает это ее братьев. — Наш малыш Хоакин считает себя слишком большим для сладостей в честь Ангелочков и бабули Пилар.
Голос у нее был такой противный, что обиженный ранее матерью Хоакин не мог стерпеть вредную сестру. Он резко выдохнул.
— Хоакин Мурьета больше не слушает девчонок, особенно Беатрис Мурьета! — вскрикнул, вернее, взвизгнул он и вскочил на ноги.
Взрослые посмотрели на него с насмешкой (дядя Хуан), снисхождением (мама и папа Хоакина) и возмущением (тетя Имельда и Беатрис), а кузены совсем никак не отреагировали. И, разумеется, ни одна из этих реакций не была для Хоакина удовлетворительной. Он хотел бы, чтобы его сейчас же посчитали взрослым и равным взрослым, чтобы мелодия Бадди Холли срывалась с кончиков его пальцев, как родная, и чтобы голос его перестал скрипеть и визжать, точно испорченная пластинка.
— Хватит устраивать спектакли, chico, — сказала тетя Имельда. — Бери сладости, надевай чарро и иди вместе со всеми. Или оставайся здесь в одиночестве.
Поскольку Хоакин так и не сдвинулся с места, его семья, повздыхав, медленно побрела в сторону кладбища. Алехандро оборачивался через каждый шаг, но вскоре и его утянули за обе руки. Родители оставили Хоакина по наставлению тети Имельды, чтобы «преподать урок этому заносчивому terco», считая, что, оставшись наедине с гитарой под темнеющим небом, Хоакин одумается и бросится вслед за родными к шуму, веселью и семейному торжеству.
Но Хоакин и в самом деле был тем еще упрямцем: он сел обратно на веранду, скрестив ноги, и перекинул гриф в правую руку. Играть так играть. До последнего, не сдаваясь.
Его обступали сумрачные тени — солнце уже садилось за горизонт и окрашивало в огненно-рыжий все, до чего дотягивало свои лучи: деревья на плантации, песок у дома и даже руки и голые ступни Хоакина обрастали крадущимися по земле темными очертаниями, и пока растения, дом и сам Хоакин полыхали в заходящем солнце, силуэт мальчика обретал четкие границы.
Хоакин мучил гитарные струны, совсем не замечая, как его тень ползет выше и выше по сваям и уползает, отрываясь от его ног, на крышу.
— No one could a-ask for more, you're mine to ado-o-ore!..
Слова у Хоакина выходили весьма прилично, а вот мелодия никак не давалась. И, вероятно, думал Хоакин, дело здесь было вовсе не в его неумелых руках: в голове вместо песни или яркого образа Элены Каррильо засели слова Беатрис и неприятно пульсирующее в висках возмущение тети Имельды. Не быть ему равным взрослым, пока не научится себя вести! Не стать ему большим, пока он будет страдать ерундой!
«Не стать взрослым, не стать большим», — отозвался в шелесте деревьев чей-то протяжный вздох. В этот же момент колокола на площади Армас пробили девять вечера: время помянуть ушедших в Мир Мертвых ангелочков, младенцев и детей, не доживших до своих восемнадцати.
В этот же момент его тень, окончательно оторвавшись от настоящего тела, кинулась вслед за прошелестевшем листьями ветром на юг, в сторону кладбища. Хоакин поежился, будто его разом обдало волной холода, а по спине побежали мурашки — словно его потрогали ледяными пальцами за лопатки и плечи, — и заозирался по сторонам.
Ему ведь все это послышалось, верно? На День Мертвых каких только шепотков не услышишь, да и дядя Хуан все время твердил, что с мертвыми в Dia de los Muertos шутить нельзя. Говорить ласково. Поминать хорошее. Не бросаться громкими словами почем зря.
Ерунда все это! Хоакин рассердился на самого себя за суеверные мысли, подкинутые дядей, и тряхнул головой. Ничего мистического в округе не водилось, чего ему следовало бы опасаться — тем более в этот день. Рядом с его домом не бегали койоты и не летали совы, а все живые и мертвые сейчас чествовали друг друга на городском кладбище.
С южной стороны донесся протяжный крик, слабый, точно вырвался из чьего-то горла далеко на юге и пронесся вперед, постепенно теряя силу, так что до ушей Хоакина долетел только несмелый вздох. Хоакин обернулся, оставив несчастную гитару.
Ему послышалось, что звали Алехандро.
Становилось прохладнее; поерзав на ставшем неудобном деревянном настиле, Хоакин ушел в дом, чтобы набросить чарро — он упрямо не хотел идти на праздник, но решил, что будет глупо отказываться от теплого костюма.
Он успел натянуть только черную куртку с белыми узорами на лацканах, когда услышал неуверенное Хоакин?, что принесло с улицы. Вдоволь наслушавшись шепотков, гуляющих вместе с ветром, и неожиданно почувствовав себя брошенным и беззащитным (чувство явилось к нему в тот миг, когда, ничего не подозревая, он лишился тени), Хоакин не сразу нашел в себе смелость выглянуть из дома.
— Хоаки-ин! — снова окликнули его, и на этот раз голос прозвучал отчетливее и не походил уже на неправдоподобный шелест листьев.
Хоакин приоткрыл входную дверь и вытащил в прохладный сумрак двора один только нос.
— Идем скорее на праздник! — позвал Алехандро. За сеткой на двери Хоакин видел лишь его очертания и не мог бы и самому себе признаться в том, что его так смутило в облике младшего брата в этот момент. Голос, не похожий на Алехандро, с тихим скрежетом между гласными? Темный силуэт, словно очерченный бледным желтым светом? Или же лепестки рыжих бархатцев, покрывающие его плечи?
Хоакин сделал несколько шагов по деревянному настилу веранды и только потом понял, что его смущало все это время — кроме зудящего внизу затылка щекочущего ощущения тревоги, что поселилось там с тех пор, как он услышал слабый окрик со стороны города.
Фигура Алехандро была бледна и, несмотря на то, что покрыта лепестками бархатцев с дороги Мертвых, которые он наверняка принес с кладбища, еще и выглядела очень слабой. Словно любой порыв ветра мог сдуть Алехандро в дымку и унести вслед за собой.
— Chamo? Что ты здесь делаешь?
Он хотел спросить «Что случилось?», но вопрос застрял в горле и так и не сорвался с его уст. Алехандро выглядел обеспокоенным и странным, и как бы Хоакин ни жмурился, брат не становился плотнее. Наоборот, с каждым вздохом Хоакина Алехандро словно становился прозрачнее, растворялся в прохладном осеннем воздухе.
— Я хотел позвать тебя на праздник, к остальным, — ответил Алехандро — снова тем же скрежещущим голоском. — Пойдем с нами, Хоакин, пойдем с нами...
— С нами... с нами... — отозвался кто-то издалека, с юга. Хоакин невольно дернул плечом и, чтобы не паниковать и не пугаться — он же не мог так по-ребячески испугаться каких-то шепотков на ветру! — для верности подхватил забытую на веранде гитару отца.
— Я пришел за тобой, брат, — повторил Алехандро. И на этот раз Хоакину показалось, что голос у него изменился окончательно и прозвучал совсем не по-доброму.
— Алехандро?
Тот вскинул подбородок, на мгновение показавшись Хоакину высокомерным мальчишкой, каким был он сам, а не Алехандро, его младший наивный братец, и неожиданно улыбнулся.
— Ты найдешь меня по Flor de Muerto, amigo. Поторопись и приходи на праздник, мы ждем тебя.
И с этими словами фигура Алехандро окончательно растворилась на ветру, а лепестки бархатцев с его плеч повисли в воздухе на секунду и только затем осыпались на землю, словно не сразу вспомнили о силе притяжения.
[1] Песня Бадди Холли, американского певца и одного из первых первопроходцев рок-н-ролла
[2] Мексиканский праздничный костюм