Глава 18
Поначалу Дятел идти не хотел, но когда услышал «за компанию» сразу согласился.
На взрослых он всегда производил хорошее впечатление, и был нужен мне для разговоров. Быстро приняли душ и переоделись.
— О! Юные боги. Прекрасно! Мы вас ждали, — Вениамин Германович, облаченный в бордовый, расшитый золотом халат, широким жестом пригласил войти. — Какие фактурные лица и тела. Жанна будет счастлива. Не поверите, как сейчас сложно с натурой. Раньше, пока она работала в студии, там всегда было полно подрабатывающих студентов, а теперь то помещение выкупили и подыскать что-то новое проблематично.
Он провел нас в гостиную. Тёмный бархатный диван, два огромных кресла с подушками, высокий круглый столик на одной ножке, тяжелые задернутые шторы, под потолком горела массивная хрустальная люстра с подвесками. Все стены были заставлены застекленными книжными шкафами, а между ними висели картины в золоченых рамах. На столике стояла ваза с фруктами, коробка шоколадных конфет и две книги.
— Присаживайтесь, — Вениамин Германович указал на кресла.
Мы оба робко присели.
— Что ж, пока Джейн пишет, я не премину воспользоваться возможностью узнать, чем сейчас живет и дышит молодежь. Ты же Ваня? Твоя бабушка про тебя много рассказывала. Слышал, ты много читаешь.
— Это правда, — обрадовался Дятел.
Выдержав театральную паузу, Вениамин Германович медленно опустился на диван и по-барски раскинул руки.
— А вы знаете, что я пишу книги?
Мы кивнули.
— Знаете о чем?
Мы переглянулись, но ничего не ответили.
— Вот и замечательно. Тогда тебе, Ваня, я сделаю небольшой подарок, — он взял со столика увесистую книгу. — Это мой роман «Прощение».
— Спасибо, я попробую, но обычно такое не читаю, — не моргнув и глазом, сказал тупоголовый Дятел.
— Какое такое? — толстые белые брови Вениамина Германовича взметнулись вверх.
— Про любовь, — вывернулся он.
— Значит, фантастику любишь? — понимающе покачал головой писатель. — Я в твоём возрасте тоже любил пофантазировать о пришельцах.
— Пришельцы — это вчерашний день. Матрица Вселенной гораздо интереснее. Многовариантность во времени и пространстве. Кроличьи норы.
— А ты? — Вениамин Германович перевел взгляд на меня. — Судя по всему, ты продукт веб-поколения.
— Может и веб, но читать я умею, — не знаю, что он во мне такого углядел, но было немного обидно, что я показался ему поверхностным.
— Это хорошо. Тогда тебе я подарю роман о любви и ненависти: «Падение».
Я взял в руки книгу. На обложке была изображена лежащая в красных цветах девушка в белом платье.
— Тебе понравится, — заверил Вениамин Германович.
Тут дверь в соседнюю комнату отворилась, и оттуда появилась на катящемся инвалидном кресле его жена.
Я ожидал увидеть изможденную бессонницей старушку, но Джейн оказалась довольно молодая и красивая. На ней была длинная пёстрая юбка, лёгкая блузка, на шее крупные деревянные бусы, на руках множество браслетов. А волосы у неё были тяжелые, густые, вьющиеся — почти как у Зои, только каштановые. И она даже не вкатилась в комнату, а вплыла. Круглолицая, цветущая и жизнерадостная, взгляд же цепкий и заинтересованный. За ней тянулся шлейф восточных благовоний.
— Привет! — она помахала нам рукой и поцеловала Вениамина Германовича в щёку. — Я Джейн. Очень рада, что вы всё-таки надумали прийти. Веня говорил, что нашел подходящую фактуру, но вы, оказывается, ещё лучше, чем я могла себе вообразить.
— Веня уже рассказал вам над чем я работаю?
— Нет, мы ещё про это не знаем, — отчеканил Дятел, будто на уроке.
Она протянула ему ладонь:
— Тогда идем.
Он послушно поднялся. Мы следом.
Комната была мастерской и спальней одновременно. Возле окна мольберт, маленький стульчик, голубые холщовые шторы на подвязках, высокий светильник на штанге, деревянный столик у стены, уставленный баночками с красками и кистями, а по другую сторону большая двуспальная кровать, покрытая шелковым покрывалом. Над кроватью висела картина с пышной обнаженной женщиной.
Дятел тут же отвернулся и отошел к окну.
— Как здорово. Я с этой стороны ещё никогда не смотрел. У вас двор, а у нас трубы и лес.
— Стой! Не двигайся, — вдруг воскликнула Джейн.
От удивления он распахнул глаза и замер. Она подъехала к нему вплотную, очень близко и, наклонив голову, принялась рассматривать.
— Знаешь, какой ты красивый? — серьёзно спросила она.
Дятел так смутился, что не смел в её сторону и краем глаза посмотреть.
— Ну что вы. Спасибо, конечно. Мама тоже так говорит.
— Я не мама, — отрезала Джейн.
Затем взяла его за локти и развернула к себе.
— Великолепно. Настоящий Ганимед. Ты прекрасен. Всё, быстро все уходите, — замахала она на нас с Вениамином Германовичем. — Вот он ответ, этот взгляд. Да! Я же никак не могла понять, почему не получается. Какой прекрасный мальчик! А ну, брысь.
Мы попятились, а Дятел растерянно, точно моля о помощи, посмотрел на меня.
— А ты, — велела она ему. — Быстро раздевайся.
— Что? — Дятел заморгал.
— Давай, давай, — она принялась поспешно протирать кисточки.
Он попятился. Теперь на его лице читался не просто страх, а самая настоящая паника.
— Но мы про это не договаривались, — пробормотал я.
— Конечно, договаривались, — заверил Вениамин Германович. — Я же говорил тебе про Ганимеда. Ты ведь знаешь, кто это? Это самый прекрасный юноша Олимпа. Он так очаровал Зевса, что тому пришлось его похитить. Но не волнуйся, обнаженка всегда оплачивается дороже.
— Да, да, Веня заплатит, — пробормотала Джейн уже в каких-то своих мыслях. — Вещи можешь сложить вон в то кресло.
— Может, лучше Никита, — взмолился Дятел. — У него мышцы есть.
— Нет, — категорично отрезала Джейн. — Он не подходит. Мне нужна невинность во взгляде.
Подобное заявление озадачило, а Вениамин Германович, быстро схватив меня за локоть, вывел из комнаты. Последнее, что я успел услышать, это беспомощный голос Дятла:
— Никита, так нечестно.
— Ух, — Вениамин Германович поёжился, точно по нему пробежали мурашки. — Творчество — это такая затейливая штука. Если вдруг случился приход, то нельзя терять ни минуты.
— Приход?
— Подъем вдохновения, — пояснил он. — Джейн очень талантливая. Очень. Она смотрит в прошлое, а видит будущее, она будто суть настоящего. Ты же видел её глаза?
Я кивнул, будто понимая, о чем он говорит.
— Никогда не думал, что женщина сможет занять в моей жизни такое важное место. Что она станет самой этой жизнью. Я ведь раньше был страшно амбициозен и независим, дал клятву, что никогда не женюсь, потому что если ты отдаешь себя творчеству, то больше никому не можешь принадлежать. Но когда я встретил Джейн, то всё изменилось. Хотя мне далеко за сорок было, а ей всего двадцать. Я вдруг увидел, что в свои годы она столь глубока и целостна, будто жила всегда, испокон сотворения мира. Будто вечна и знает, как всё на самом деле устроено. Я смотрел на девушку, а видел себя в отражении вселенной. И такая появилась страстная потребность принадлежать, просто не передать словами. Чтобы она смотрела на меня, а не сквозь меня, чтобы быть рядом и хоть немного касаться её жизни. Я думал, что я свободен, самодостаточен и независим, как ветер, летающий по свету, но оказалось, что ветер — это всего лишь мечущиеся потоки теплого и холодного воздуха, которые не могут отыскать пристанище. Только с приходом Джейн я нашел покой, обрел смысл, понял, что нужен. Не только мои книжки, а я сам, мои мысли и чувства, все они имеют большое значение и занимают особое место в устройстве всего мира.
— Ты вообще понимаешь, о чем я говорю? — он вдруг решил возвратиться в реальность.
— Ну, так, — признался я. — Смутно.
Пока он всё это болтал, я не переставал обдумывать, как мне лучше попросить снотворное взамен гонорара, ведь он станет задавать кучу лишних и ненужных вопросов.
— Когда мне было семнадцать, я тоже ничего не знал не то, что про любовь, про себя самого ничего не знал. И это было и хорошо и плохо одновременно. Это как первозданный человек, человек ещё не изгнанный из рая, чистый и простодушный. Неведающий ни страстей, ни боли, ни падения, ни раскаяния, ни страданий. Счастливое безмятежное блаженство. Глупое наивное счастье. Которого, увы, и не осознаешь, а когда понимаешь, то уже слишком поздно.
Договорить Вениамин Германович не успел, потому что из комнаты вдруг раздался отрывистый женский крик, двери с грохотом распахнулись, и к нам выкатилась перепуганная насмерть Джейн.
— Мальчику плохо!
Мы бросились в комнату. Полуголый Дятел, скрючившись, валялся на кровати под простыней, и всё тело его сотрясалось в мелких конвульсиях.
— Боже! — писатель схватился за сердце. — Жанна, звони немедленно в неотложку.
— Никуда не нужно звонить, — поспешно выкрикнул я. — Это пройдет.
Вспомнил, что сто раз говорила мне Аллочка: Главное, не паниковать и не трогать.
— Минут через пять-десять должно закончиться.
Я всегда так боялся, что это произойдет, но в последнее время почти позабыл про его припадки. Мне казалось, что если такое случится на моих глазах, я первый убегу в неизвестном направлении и буду сидеть там, пока всё не закончится. Но сейчас почему-то кинулся к нему. Знал же, что делать ничего не нужно, но всё равно испугался.
— Как так вышло? — строго спросил Вениамин Германович.
— Да откуда я знаю? — пожала плечами Джейн. — Он сидел, сидел, а потом раз, как упадет.
Я тоже недоумевал. Свалиться в обморок только от того, что его попросили снять штаны. Представил, что по этому поводу сказал бы Лёха, и вдруг эта мысль так дико развеселила меня, что я не выдержал и громко закатился от хохота.
— Ты чего? — удивился Вениамин Германович.
— Да вот, думаю, что бабушке про это говорить.
— Как бабушке? — ахнула Джейн. — Зачем бабушке? Это просто неудачное стечение обстоятельств.
Дятел уже почти перестал дёргаться и просто затих.
— Бабушке совсем не обязательно знать про этот эксцесс, — согласился Вениамин Германович. — А давай я оплачу работу, как если бы вы оба позировали? То есть на руки получите двойной гонорар.
— Этого не нужно, — сказал я. — Дайте нам просто снотворного. Пожалуйста. Он выпьет, поспит и встанет, как огурчик. Это на нем школа так сказывается. Перезанимался. На Золотую медаль идет.
— Ах, да, точно, — вспомнил Вениамин Германович. — Валентина Анатольевна говорила про медаль.
— Бедные дети, — всплеснула руками Джейн, поехала на кухню и привезла полную упаковку лекарства. — Оно очень хорошее. Мягкое. Действует за десять минут, но зато после него ни голова не болит, ни вялости не чувствуешь. Только что с картиной-то делать? Я в отчаянии. Он так хорошо подходил: светленький, ясноглазый. Худенький только.
— Не волнуйтесь, — сказал я, очень довольный результатом своей операции. — Я вам другого Ганимеда приведу, ещё прекраснее. Только вот за взгляд его не отвечаю.
Я довел Дятла до дома и уложил в кровать. Он был совсем бледный, руки холодные, жаловался на тошноту и головную боль, однако ещё больше изводился от того, как всё получилось. Ему даже передо мной было стыдно. А когда я его положил и укрыл одеялами, взял и расплакался, как маленький.
— Ты был прав, — всхлипывал он в подушку. — Со мной лучше дела не иметь. Я очень впечатлительный и совсем ненадежный. Сам не знаю, как так получилось. Просто в голове такая дрянь закрутилась, я хотел на чем-то сосредоточится, но не мог. И раздеться тоже не мог. Я, наверное, совсем трус.
— Да ладно тебе, ничего страшного не произошло, я как её увидел, тоже чуть в обморок не грохнулся.
— Правда? А по тебе и не скажешь, — он наконец улыбнулся и вытер слёзы. — Ну, тогда я всё же посплю. Как ты и говорил, чтобы мама с бабушкой не заметили.