Ежегодный прием у эй-джея
Эй-Джей обращается к гостям:
– Пизды, хуи, а также те, что и нашим и вашим, сегодня я представляю вам всемирно известного импресарио «голубого» кино и коротковолнового телевидения, единственного и неповторимого Великого Бейсуку!
Он указывает на красный бархатный занавес высотой в шестьдесят футов. Сверкает молния, разрывающая занавес сверху донизу. Появляется Великий Бейсуку. Он стоит с совершенно неподвижным лицом, каменным, как погребальная урна чиму. Одет он во фрак с голубой накидкой и голубым моноклем. Кажется, будто из огромных серых глаз с крошечными черными зрачками вылетают иголки. (Его пристальный взгляд способен выдержать лишь фактуалист столь же высокого ранга.) Когда он злится, сила его гнева такова, что монокль улетает в другой конец комнаты. Многим невезучим актерам довелось почувствовать порыв ледяного ветра, вызванный гневом Бейсуку: «Вон из моей студии, бездарный жуликоватый актеришка! Вздумал устроить фальшивый оргазм и надуть меня! ВЕЛИКОГО БЕЙСУКУ! Да мне достаточно посмотреть на большой палец ноги, чтобы понять, кончил ты или нет. Идиот! Безмозглый подонок!! Наглая кошелка!!! Ступай торговать своей жопой и помни: для того чтобы работать на Бейсуку, нужны искренность, преданность и талант. А вовсе не дешевое мошенничество – фонограмма с учащенным дыханием, резиновое говно, пузырьки с молоком, припрятанные в ухе, и уколы йохимбина, украдкой сделанные перед съемкой». (Йохимбин, который получают из коры дерева, растущего в Центральной Африке, является самым безопасным и весьма эффективным половым стимулятором. Он действует, расширяя кровеносные сосуды на поверхности кожи, главным образом в области половых органов.)
Бейсуку отправляет свой монокль в свободный полет, и тот медленно пропадает из виду, а потом бумерангом возвращается к нему в глаз. Он делает пируэты и исчезает в голубой дымке, холодной, как жидкий воздух... затемнение...
На экране. Рыжеволосый зеленоглазый парнишка – белая кожа с редкими веснушками... целует худую брюнетку в широких брюках. Одежда и прически наводят на мысль о богемных барах всех городов мира. Они сидят на белом шелковом покрывале низкой кровати. Девушка нежными пальчиками расстегивает парнишке штаны и вынимает хуй, маленький и уже вставший. На кончике жемчужиной поблескивает капля смазки. Девушка нежно ласкает залупу: «Разденься, Джонни». Раздевшись быстрыми уверенными движениями, он стоит перед ней нагишом, с пульсирующим членом. Она жестом просит его отвернуться, и он, подбоченясь, делает на полу пируэт, пародируя манекенщика. Она снимает блузку. У нее высокие маленькие груди с напряженными сосками. Она быстро снимает трусы. У нее черные блестящие лобковые волосы. Он садится рядом с ней и протягивает руки к ее груди. Она его останавливает.
– Я хочу полизать тебя, милый, – шепчет она.
– Нет. Не сейчас.
– Ну пожалуйста, я хочу.
– Ладно, так и быть. Пойду вымою жопу.
– Нет. Я сама.
– А, ерунда, она не грязная.
– Нет, грязная. Ну идем, малыш Джонни.
Она приводит его в ванную.
– А теперь присядь.
Он опускается на колени и наклоняется вперед, уткнувшись подбородком в коврик возле ванны. «Аллах», – говорит он. Он оборачивается и улыбается ей. Она моет ему жопу горячей водой с мылом, засовывая палец в задний проход.
– Не больно?
– Нееееееет.
– Идем, детка.
Она первой входит в спальню. Он ложится на спину и закидывает ноги за голову, поддерживая их под коленками. Встав на колени, она гладит его сзади по бедрам, по яйцам, проводя пальцами вниз по вечной разделительной линии. Она раздвигает его ягодицы, наклоняется и начинает лизать анус, медленно двигая головой по кругу. Нажимая на бока заднего прохода, она лижет все глубже и глубже. Он закрывает глаза и корчится. Она лижет разделительную линию. Маленькие, тугие яички... На кончике его обрезанного члена появляется большая жемчужина. Ее губы смыкаются вокруг залупы. Она ритмично сосет снизу доверху, делая паузу при движении вверх и двигая головой по кругу. Нежно погладив его яйца, она опускает руку и засовывает средний палец ему в жопу. Опускаясь вниз, к основанию члена, она сосет и ехидно щекочет простату. Он ухмыляется и пердит. Теперь она сосет ему хуй неистово. Его тело начинает сокращаться, подтягиваясь к подбородку. С каждым разом сокращение мышц длится дольше. «И-и-и-и-и!» – вопит паренек, все его мышцы напряжены, тело изо всех сил пытается опорожниться через член. Она пьет его сперму, которая льется ей в рот мощными горячими струями. Он устало опускает ноги на кровать, потягивается и зевает.
Мэри пристегивает резиновый пенис:
– «Безотказный Мужик III» из Йокогамы, – говорит она, поглаживая резиновый стержень, который через всю комнату пускает струю молока.
– Смотри, чтоб молоко было пастеризованным. Не вздумай наградить меня какой-нибудь жуткой коровьей болезнью, вроде сибирской язвы, сапа или афтоза...
– В Чикаго я была лесбиянкой-трансвеститом и подрабатывала дезинсектором. Заигрывала с хорошенькими мальчиками – страшно нравилось, когда меня избивали как мужчину. Потом я ловлю одного малого и одолеваю его приемами сверхзвукового дзюдо, которым научилась у старого дзенского монаха-лесбиянки. Я его связываю, раздеваю, разрезая одежду бритвой, и ебу «Безотказным Мужиком I». Он был очень рад, что я его не кастрировала, и буквально обкончался от моего клопомора.
– А что стало с «Безотказным Мужиком I»?
– Его разорвала пополам одна дюжая лесбиянка. Никогда больше не встречала влагалища с такой мертвой хваткой. Она могла спрятать там свинцовую трубу. Это была одна из ее салонных шалостей.
– А «Безотказный Мужик II»?
– В клочья изжеван подыхающей с голоду кандиру в верховьях Бабуиновой Жопы. И на этот раз нечего верещать «И-и-и-и-и!».
– Почему? Это же так по-мальчишески.
– Босоногий мальчишка, пусть тупицы твои спросят совета у госпожи.
Положив руки под голову, с пульсирующим хуем, он смотрит в потолок.
– Как же мне быть? Когда во мне эта штуковина, срать я не могу. Интересно, можно ли смеяться и кончать одновременно? Помню, во время войны, в каирском Жокей-клубе, мы с моим любимым засранцем Лу, оба джентльмены согласно постановлению Конгресса... больше нигде ни один из нас не получил бы такого подарка... Короче, мы принялись так неудержимо хохотать, что обоссались с ног до головы, а официант и говорит: «Вон отсюда, гнусные анашисты!» То есть если я сумел смехом выдавить из себя всю мочу, почему бы мне не выдавить сперму? Так что попробуй рассмешить меня перед тем, как я кончу. Это ты сможешь определить по особой предупредительной дрожи в предстательной железе...
Она ставит пластинку – кокаиново-металлический би-боп. Смазав штуковину, она закидывает ноги парня ему за голову и винтообразными движениями своих гибких бедер вводит штуковину ему в жопу. Она медленно совершает круговые движения, вращаясь на оси искусственного члена. Трется о его грудь своими жесткими сосками. Целует его в шею, подбородок и глаза. Он проводит руками по ее спине вниз, к ягодицам, и проталкивает ее себе в жопу. Она вращается все быстрее. Его тело подергивается и корчится в конвульсиях. «Быстрее, пожалуйста, – говорит она. – Молоко стынет». Он не слышит. Она прижимается губами к его губам. Их лица сливаются. Легкие, горячие капли его спермы достигают ее груди.
В дверях стоит Марк. На нем черная водолазка. Холодное красивое лицо самовлюбленного человека. Зеленые глаза и черные волосы. Он смотрит на Джонни с легкой усмешкой, склонив голову набок, руки на карманах куртки – изящный хулиганский балет. Он резко поворачивает голову, и Джонни первым входит в спальню. Следом за ними – Мэри.
– Ладно, мальчики, – говорит она, сев нагишом на обтянутый розовым шелком помост, а не на кровать. – Займитесь делом!
Марк, плавно вихляя бедрами, начинает раздеваться; извиваясь, он стаскивает с себя водолазку, обнажая прекрасный белый торс в шутливом танце живота. Джонни с невозмутимым видом – лицо одеревенелое, дыхание учащенное, губы сухие – снимает одежду и бросает ее на пол. Марк снимает трусы, и они спадают на ногу. Резко подняв ногу, словно девица из кордебалета, он швыряет трусы в другой конец комнаты. И вот он стоит голый, с твердым членом, который поднимается и вытягивается. Неторопливо окинув взглядом тело Джонни, он улыбается и облизывается.
Марк падает на одно колено и одной рукой обхватывает Джонни за спину. Встав, он бросает его на кровать, стоящую в шести футах от них. Джонни падает на спину и подскакивает. Марк запрыгивает на кровать, хватает Джонни за щиколотки и закидывает ему ноги за голову. Губы Марка растянуты в застывшей улыбке. «Хорошо, малыш Джонни». – Все его тело сжимается медленно и равномерно, как хорошо смазанный механизм, и он заталкивает член в жопу Джонни. Джонни глубоко вздыхает, корчась в экстазе. Марк сцепляет руки под лопатками Джонни и насаживает его на свой член, который целиком погружается в жопу Джонни. Он громко свистит сквозь зубы. Джонни кричит птицей. Марк трется лицом о лицо Джонни, улыбка исчезла, лицо невинное, мальчишеское, а вся его жидкость струится в трепещущее тело Джонни.
Сквозь него с грохотом проносится поезд, свистит паровоз... гудит пароход, воет туманный горн, над загрязненными нефтью лагунами вспыхивает сигнальная ракета... дверь грошового пассажа ведет в лабиринт с непристойными картинками... в порту гремят выстрелы церемониальной пушки... белый больничный коридор оглашается пронзительным криком... он доносится до широкой пыльной улицы, обсаженной пальмами, пулей, со свистом, проносится через пустыню (крылья грифов с хриплым звуком рассекают сухой воздух), сразу тысячи мальчиков кончают в садовых сортирах, унылых школьных уборных, на чердаках, в подвалах и домиках на ветвях деревьев, на чертовых колесах и в заброшенных домах, в известняковых пещерах, лодках и гаражах, в амбарах и за глинобитными стенами, среди развалин на продуваемых ветром городских окраинах (запах высохших испражнений) ... ветер носит черную пыль над худыми бронзовыми телами... изорванные штаны упали к исцарапанным и кровоточащим босым ногам... (место, где грифы дерутся из-за рыбьих голов) ... в джунглях, на берегах лагун, злые рыбы клюют белую сперму, плавающую на поверхности глубокой черной воды, бронзовую задницу кусают москиты, обезьяны-ревуны подобны ветру среди деревьев (страна больших бурых рек, где плавают целые деревья со змеями яркой окраски в ветвях, а задумчивые лемуры смотрят на берег грустными глазами), в голубой субстанции неба выводит арабески красный самолет, нападает гремучая змея, кобра поднимается, распускает капюшон, плюется белым ядом, сквозь прозрачный, как глицерин, воздух медленным бесшумным дождем опускаются вниз осколки жемчуга и опала. Время перескакивает вперед, как сломанная пишущая машинка, мальчики состарились, детские бедра, дрожащие и подергивающиеся в мальчишеских судорогах, становятся дряблыми и отвислыми, под ними теперь сортирное сиденье, скамейка в парке, каменная стенка в лучах испанского солнца, продавленная кровать в меблированной комнате (за окном – трущобы красного кирпича, освещенные ярким зимним солнцем) ... старики дрожат и подергиваются в грязном нижнем белье, нащупывают вену на утренних ломках, что-то бормочут, пуская слюни, в арабском кафе... «Меджуб», – шепотом говорят арабы, пытаясь незаметно улизнуть (меджуб – это особо фанатичный приверженец мусульманской религии... нередко страдает эпилепсией и другими расстройствами). «Мусульманам нужны кровь и сперма... Смотрите, смотрите, вот где сперманентно течет кровь Христова», – завывает меджуб... Он встает с пронзительным криком, и от его последней эрекции непрерывно струится черная кровь, потускневшее белое изваяние, стоящее там, словно он перемахнул наконец через Великую Ограду, перелез через нее спокойно, без всякой задней мысли, так же, как перелезает через ограду мальчишка, чтобы половить рыбу в запретном пруду – через несколько секунд он поймает огромного сома, – из маленькой черной лачуги вот-вот выбежит, чертыхаясь, Старик с вилами, и мальчишка, смеясь, бросается бежать через поля Миссури – он находит красивый розовый стрелолист и срывает его на бегу, плавно устремив вниз юные мышцы и кости (его кости сливаются с полем, он лежит мертвый под деревянной оградой, с дробовиком под боком, и кровь, струйкой стекающая с окровавленных губ, сочится в зимнее жнивье Джорджии) ... У него за спиной бьется сом... Он подходит к ограде и через нее бросает сома в испещренную кровью траву... рыба лежит, выгибаясь и жалобно открывая рот... Он перепрыгивает через ограду, быстро подбирает сома и уходит вдаль по усыпанной кремневой галькой красной грунтовой дороге меж дубами и персимонами, роняющими на ветреном осеннем закате красно-бурую листву, зеленую и мокрую на летнем рассвете, черную при ясном свете зимнего дня... Старик выкрикивает ему вслед проклятия... его зубы вылетают изо рта и со свистом проносятся над головой мальчишки, он из последних сил устремляется вперед, мышечные складки стягивают ему шею, как стальные обручи, на ограду бьет сплошной струей черная кровь, и он бесплотной мумией падает возле лимонного сорго. Между его ребрами растет терновник, в его лачуге разбиты окна, пыльные осколки стекла в черной замазке – по полу носятся крысы, а в темной, пропахшей плесенью спальне дрочат летними днями мальчики и едят ягоды с кустов, выросших на его останках, губы измазаны лилово-красными соками...
Старый джанки нашел вену... кровь распускается в пипетке, как китайский цветок... он проталкивает героин домой, и тот мальчик, который дрочил пятьдесят лет назад, лучится непорочностью сквозь измученную плоть, наполняя сортир сладким пряным запахом юношеской похоти...
Сколько лет нанизано на окровавленную иглу? Положив дряблые руки на колени, сидит он и смотрит в окно на зимний рассвет потухшими джанковыми глазами. Старый гомик ерзает на известняковой скамейке в парке Чапультепек, когда мимо, обняв друг друга за бока и шеи, идут юные индейцы, и пытается напрячь свою умирающую плоть в попытке овладеть юношескими ягодицами и бедрами, тугими яйцами и хуями, способными пускать мощные струи.
Марк и Джонни сидят лицом к лицу в вибрационном кресле, Джонни насажен на член Марка.
– Все готово, Джонни?
– Включай.
Марк щелкает выключателем, и кресло начинает вибрировать... Марк запрокидывает голову и снизу смотрит на Джонни, лицо его бесстрастно, взгляд, устремленный на лицо Джонни, холоден и насмешлив... Джонни пронзительно кричит и хнычет... Его лицо распадается на отдельные черты, словно расплавленное изнутри... Джонни вопит, как мандрагора, теряет сознание, когда бьет струей его сперма, и падает на тело Марка – отрубившийся ангел. Марк рассеянно похлопывает Джонни по плечу... Помещение, напоминающее спортзал... Пенорезиновый пол покрыт белым шелком... Одна стена сплошь стеклянная... Восходящее солнце заливает помещение розовым светом. Мэри и Марк, идущие по бокам, вводят Джонни со связанными руками. При виде виселицы Джонни обмяк с громким «О-о-о-ох!», едва не достав подбородком до хуя, у него подгибаются коленки. Почти вертикальная струя спермы изгибается дугой перед самым его лицом. Марк и Мэри вдруг возбуждаются и теряют терпение... они заталкивают Джонни на помост виселицы, заваленный заношенными суспензориями и спортивными свитерами. Марк поправляет петлю.
– Ну вот, все готово. – Марк собирается столкнуть Джонни с помоста.
Мэри: «Нет, давай я». Она сплетает пальцы на ягодицах Джонни, прижимается к нему лбом, с улыбкой смотрит ему в глаза и, попятившись, стаскивает его с платформы в пустоту... Его лицо наливается кровью... Марк резко протягивает руки вверх и ломает Джонни шею... звук такой, точно сломалась палка, завернутая в мокрое полотенце. По телу Джонни пробегает дрожь... одна ступня подергивается, как пойманная птица... Марк повис на перекладине турника и, изображая судороги Джонни, закрывает глаза и высовывает язык... Хуй Джонни резко встает, Мэри заправляет его себе в пизду, трется о тело Джонни, извиваясь в плавном танце живота, стонет и визжит от наслаждения... по телу ее течет пот, волосы мокрыми прядями спадают на лицо. «Срежь его, Марк!» – кричит она. Марк берет кусачки, протягивает руку, перерезает веревку и, поймав падающего Джонни, бережно укладывает его на спину вместе со все еще пронзенной и извивающейся Мэри... Она откусывает у Джонни губы и нос, с шумом высасывает его глаза... Отрывает большие куски щеки... Теперь она закусывает его хуем... К ней подходит Марк, и она отрывается от недоеденных гениталий Джонни, лицо ее залито кровью, глаза фосфоресцируют... Марк ставит ногу ей на плечо и пинком переворачивает ее на спину... Он набрасывается на нее и ебет как безумный... они катаются по полу из угла в угол, делают кульбиты и вертушки и подскакивают высоко в воздух, словно огромные рыбы, пойманные на крючок.
– Дай мне тебя повесить, Марк... Дай мне тебя повесить... Ну пожалуйста, Марк, дай мне тебя повесить!
– Ну конечно, детка. – Он грубо поднимает ее на ноги и сжимает ей руки за спиной.
– Нет, Марк!! Нет! Нет! Нет! – вопит она, обсираясь и обоссываясь в ужасе, пока он тащит ее к помосту. Связав ее и бросив на помост в кучу старых использованных презервативов, он закрепляет веревку в другом конце зала... и возвращается с петлей на серебряном подносе. Он рывком поднимает Мэри на ноги и затягивает петлю. Вонзив в нее хуй, он принимается вальсировать на помосте, а прыгнув в пустоту, раскачивается по большой дуге... «И-и-и-и-и!» – верещит он, превращаясь в Джонни. Шея Мэри ломается. Сквозь все ее тело катится мощная жидкая волна. Джонни спрыгивает на пол и замирает, насторожившись, как молодой звереныш.
Он мечется по залу. С отчаянно тоскливым воплем, от которого вдребезги разбивается стеклянная стена, он выпрыгивает в пустоту. Кувыркаясь и мастурбируя – три тысячи футов вниз, рядом с ним летит его сперма, – он непрерывно вопит на фоне убийственной синевы неба, восходящее солнце обжигает так, словно тело облито бензином, он падает мимо больших дубов и персимонов, болотных кипарисов и махагони, чтобы с облегчением выпустить всю жидкость, разбившись среди развалин, на городской площади, вымощенной известняком. Между камнями растут сорняки и ползучие растения, в белый камень вкручены ржавые железные болты в три фута толщиной, и от ржавчины он становится бурым, как дерьмо.
Джонни обливает Мэри бензином из непристойного кувшина Чиму, сделанного из белого нефрита... Намазывается бензином сам... Они обнимаются, падают и катаются по полу под громадным увеличительным стеклом, установленным в крыше... вспыхивают с криком, от которого вдребезги разбивается стеклянная стена, выкатываются в пустоту, с воплями ебутся в воздухе и, обливаясь кровью, объятые пламенем, измазанные сажей, падают на бурые камни, нагретые солнцем пустыни. Джонни в страшных мучениях мечется по залу. С воплем, от которого вдребезги разбивается стеклянная стена, он стоит, широко раскинув руки, лицом к восходящему солнцу, из члена струится кровь... беломраморный бог, он резко падает в припадках эпилепсии и, превратившись в старого меджуба, корчится в дерьме и отбросах под глинобитной стеной, в лучах солнца, которое ранит плоть и покрывает ее гусиной кожей... Он – мальчик, спящий, прижавшись к стене мечети, и во «влажном сне» извергающий семя в тысячи влагалищ, гладких и розовых, как морские раковины, испытывая наслаждение, когда вверх по хую скользят колючие лобковые волосы.
Джон и Мэри в гостиничном номере (звучит «Прощание с Восточным Сент-Луисом»). Теплый весенний ветерок дует в открытое окно и колышет линялые розовые занавески... На пустырях, где растет кукуруза, квакают лягушки, а под разбитыми известняковыми стелами, испачканными дерьмом и оплетенными ржавой колючей проволокой, мальчишки ловят маленьких зеленых подвязочных змей...
Неоновый свет – хлорофиллово-зеленый, фиолетовый, оранжевый – то загорается, то гаснет.
Джонни кронциркулем извлекает из пизды Мэри кандиру... Бросает ее в бутылку мескаля, где та превращается в мескального червяка... Он делает Мэри промывание размягчителем костей из джунглей, и вместе с жидкостью вытекают влагалищные зубы, смешанные с кровью и кистами... Пизда сверкает, став свежей и душистой, как весенняя травка... Джонни лижет пизду Мэри – сначала медленно, потом в нарастающем возбуждении раздвигает губки и лижет внутри, ощущая покалывание лобковых волос на своем распухающем языке... Руки отброшены назад, груди торчат, указывая прямо вверх – Мэри лежит, прибитая к полу неоновыми гвоздями... Джонни движется по ее телу вверх, его член с блестящим круглым опалом смазки у открытой щели скользит сквозь ее лобковые волосы и полностью входит в пизду, втянутый внутрь всасывающей силой голодной плоти... Его лицо наливается кровью, в глазах вспыхивают зеленые огоньки, и он мчится вниз по американским горкам мимо вопящих девиц...
Влажные волосы на тыльной стороне его яичек сохнут, превращаясь в траву на теплом весеннем ветру. Высокогорная долина в джунглях, в окно вползают лианы. Хуй Джонни набухает, буйно лопаются большие почки. Из пизды Мэри, нащупывая землю, выползает длинный корневой побег. Тела разлагаются среди быстрорастущей зелени. От лачуги остаются лишь груды щебня. Мальчик стал известняковой статуей, из его хуя пускает побеги какое-то растение, губы растянуты в полуулыбке отрубившегося джанки.
* * *
Гончий Пес заначил дозу героина, завернув ее в лотерейный билет.
Еще один укол – завтра лечиться.
Путь долог. То сухостой, то депрессия.
Долго пришлось добираться по каменистой пустыне до финиковых пальм в оазисе свиданий, где арабские мальчишки срут в колодец, танцуют рок-н-ролл в песках пляжа для культуристов и едят хот-доги, выплевывая самородки золотых зубов.
Беззубые и явно долгое время голодавшие, с рифлеными боками, на которых можно стирать грязную спецодежду, они, дрожа, покидают шлюпку на острове Пасхи и крадучись выходят на берег, с трудом передвигая ноги, одеревенелые и тонкие, как ходули... они клюют носом в окнах клубов... испытывая острую нужду-потребность, заставляющую их торговать своими стройными телами.
Финиковые пальмы погибли из-за отсутствия свиданий, колодец наполнен высохшим дерьмом и мозаикой тысяч газет: «Россия отрицает... Министр внутренних дел с глубокой тревогой оценивает... Люк был открыт в 12:02. В 12:30 доктор вышел поесть устриц, вернулся в 2:00, чтобы весело похлопать повешенного по спине.
– Как, ты еще не умер?! Похоже, придется потянуть тебя за ногу. Ха-ха! Нельзя помирать так долго – меня же Президент уволит. Да и позору не оберешься, если труповозка увезет тебя отсюда живым. У меня от стыда просто яйца отсохнут, а ведь я пошел в ученики к опытному быку-кастрату. Раз, два, три – тяну».
Планер падает, бесшумный, как эрекция, бесшумный, как смазанное стекло, разбитое молодым вором со старушечьими руками и потухшими джанковыми глазами... С беззвучным взрывом он проникает в дом через разбитое окно, стараясь не наступать на осколки смазанного стекла, в кухне громко тикают часы, его волосы ерошит жаркий ветерок, в голове пусто из-за слишком большой дозы... Старик щелчком вынимает красный патрон и делает пируэты вокруг своего дробовика.
– Черт возьми, ничего у вас не выгорит, братва... Рыбы в бочке... Деньги в банке... да это юный потаскун, один точный выстрел, мозги всмятку, и он шмякнется в непотребной позе... Ты меня слышишь оттуда, малыш? Когда-то и я был молод, и у меня в ушах звучал чарующий зов легких деньжат, женщин и худых мальчишеских задниц, только не выводи меня из себя, ради всего святого, я должен кое-что рассказать, чтобы хуй у тебя встал и с песней потянулся к жемчужно-розовой юной пизденке или к смуглой, покрытой слизью трепещущей мальчишеской жопе, слушай свой хуй, как магнитофон... а когда ты доберешься до тех острых, жемчужного цвета, алмазов простаты, что скапливаются в яйцах золотого мальчика, безжалостные, точно камни в почках... Прости, придется тебя убить... Старая серая кобыла не та, что прежде... Публику уже с ног не сбить... Остается сбивать зрителей меткими выстрелами – на лету, на бегу или на месте... Да, старому льву трудно жить с гнилыми зубами, ему нужна зубная паста «Амидент», чтобы кусаться, постоянно сохраняя свежее дыхание... Ясное дело, все эти знаменитые старые львы нынче западают на мальчиков... А кто их упрекнет, раз мальчики так холодны, так сладки, так чисты в Сент-Джеймском лазарете?? Короче, сынок, не вгоняй меня в трупное окоченение. Прояви уважение к стареющему хую... Когда-нибудь и ты превратишься в скучного старого мудозвона... А впрочем, может, и нет... Подобно бесстыжему босоногому хаусмановскому катамиту, этому вечно юному простодушному шропширцу, ты готов к резким переменам... Только вот убить этих шропширских мальчишек просто невозможно... одного так часто вешали, что он сопротивляется, точно наполовину кастрированный гонококк, который каждый раз сызнова делается мерзким и сильным и при этом размножается в геометрической прогрессии... Так что в суде остается лишь проголосовать за приемлемое оправдание и положить конец тем гнусным публичным представлениям, за просмотр которых шериф взимает целый фунт плоти.
Шериф: «За фунт я с него штаны спущу, братва. Спешите видеть! Ценный научный экспонат, связанный с местонахождением Жизненного Центра. Данный экземпляр достигает девяти дюймов в длину, дамы и господа – заходите и измерьте сами. Всего один фунт, такой же сомнительный, как трехдолларовая купюра, и вы увидите, как по меньшей мере три раза кончает мальчишка – а я никогда не поступаю настолько низко, чтобы подвергать этой процедуре кастрата, – причем сам того совсем не желая. Когда у него сломается шея, данный экземпляр, как пить дать, ритмично встанет по стойке «смирно» и всех вас забрызгает».
Мальчишка стоит на крышке люка, переминаясь с ноги на ногу:
– Боже мой, чего только не приходится терпеть на этой работенке! Того и гляди какой-нибудь гнусный старый хрыч возбудится и вспомнит о плотских утехах.
Люк открывается, веревка гудит, как ветер в проводах, шея ломается с громким и отчетливым звуком китайского гонга.
Мальчишка перерезает веревку пружинным ножом, спрыгивает и гонится за каким-то вопящим педиком по ярмарочному проспекту. Педрила бросается вниз сквозь стекло кинетоскопа грошового пассажа и принимается лизать жопу ухмыляющемуся негру. Постепенное затемнение.
(Мэри, Джонни и Марк раскланиваются с веревками на шеях. Они не так молоды, как выглядят в «голубом кино»... Вид у них усталый и недовольный.)