Глава 5
Все когда-то достигает своей кульминации, крайней точки - как любое чувство, так и всякая жизненная ситуация. Эта избитая истина вертелась в голове у меня, когда в январских, морозных предрассветных сумерках я несся вниз по обледенелой улице, что вела от дома миссис Кингс прямо к фабрике. Когда я добрался до конторы, вся фабрика была уже освещена и вовсю работала.
Я, как обычно, направился к своему месту; камин едва горел; Стейтона не было. Я закрыл дверь и подсел к конторке; руки у меня после мытья в ледяной воде и морозного воздуха окоченели, и писать я пока не мог; потому я сидел, погрузившись в мрачные мысли, которые вились все вокруг этой «крайней точки», вселяя в меня все большую неудовлетворенность собой.
«Ну-с, Уильям Кримсворт, - заговорил во мне внутренний голос, - выясните же для себя наконец, чего вы желаете, а чего нет. Вы изволили тут говорить о „крайней точке"; сделайте милость, ответьте: выносливость ваша ее уже достигла? А ведь и четырех месяцев не прошло. Каким, помнится, славным, решительным молодым человеком воображали вы себя, когда заявили Тайнделлу, что „двинетесь по отцовской стезе", - и как замечательно вы продвинулись! А как хорошо живется вам в К***! Как отрадны вашему взору его улицы, лавки, склады и фабрики! До полудня письма, затем обед в пустом, одиноком жилище, снова письма - уже до вечера - и одиночество. Вы не можете развлечься в обществе Брауна, или Смита, или Николла, или Энкла; а Хансден - вы уж имели удовольствие быть выдворенным из его дома... Да, Хансден! Как он пришелся тебе по вкусу давешним вечером? Не сладко ли показалось? Он одаренный, оригинально мыслящий человек - но даже он тебя недолюбливает, и твое самолюбие, естественно, восстает; Хансден всегда видел тебя в невыигрышном свете, и дальше так будет; вы в неравном положении, и, пока это не изменится, вам не найти общего языка. Так что не надейся собрать нектар дружбы с этого защищенного шипами цветка... Кримсворт, на что ты замахиваешься? Для тебя Хансден, что камень для пчелы и пустыня для птицы. Устремления твои возносятся к стране мечты, и сейчас - в рождающемся дне, в К*** - ты отваживаешься искать духовного сродства, единения и гармонии. Ничего подобного ты не встретишь в этом мире, не увидишь ангелов. Души людей праведных, совершенных, возможно, и встретятся на небесах - но твой дух никогда не станет идеальным. Однако бьет восемь! Руки согрелись - давай за работу!»
«За работу? А почему, собственно, я должен работать? - возразил я мрачно. - Надрываюсь как проклятый - и все равно не угодить».
«Работай, работай!» - снова раздался внутренний голос.
«Могу и поработать, только это не поможет», - проворчал я; тем не менее извлек из конторки пачку писем и приступил к своему занятию - неблагодарному и изнурительному, и столь же безнадежному, сколь участь евреев в Египте, искавших солому для кирпича в выжженной солнцем пустыне.
Около десяти часов послышалось, как во двор вкатился экипаж мистера Кримсворта, и через пару минут Эдвард вошел в контору. По прибытии он имел обыкновение одарить долгим взглядом Стейтона и меня, затем повесить свой макинтош, минуту постоять спиной к огню и удалиться. На сей раз он не отступил от своих привычек; единственная разница была в том, что, когда он воззрился на меня, взгляд был не просто тяжелым, как обычно, а сердитым, и вместо прежней холодности теперь в нем полыхала ярость. Кримсворт смотрел на меня минуты на две дольше обычного, однако вышел из конторы, так ничего и не произнеся.
В полдень прозвонили к перерыву. Рабочие разошлись обедать; Стейтон также отбыл, наказав мне закрыть контору и ключи взять с собой.
Я скреплял и раскладывал по местам бумаги, чтобы запереть конторку, когда снова появился Кримсворт и, войдя, плотно закрыл двери.
- Извольте задержаться, - произнес он низким неровным голосом, при этом ноздри его раздувались и глаза выстреливали зловещие искры.
Оказавшись с Эдвардом наедине, я сразу вспомнил о нашем родстве, забыв о различии в положении и отбросив осторожность и необходимую почтительность простого служащего.
- Пора домой, - сказал я, поворачивая ключ.
- Нет, вы задержитесь. И оторвитесь от ключа, оставьте его в замке.
- Почему? - спросил я. - С чего вдруг я должен нарушить свой обычный распорядок?
- Делайте, как я приказал, - последовал ответ, - и без вопросов! Вы у меня служите и извольте подчиняться! Чем это вы занимались... - Он не договорил, словно задохнувшись гневом.
- Можете взглянуть, если желаете, - ответил я. - Конторка открыта, бумаги в ней.
- Поразительная наглость! Чем вы занимались...
- Работал на вас - и, кстати, безупречно.
- Лицемер и пустослов! Подлый нытик! Масляный рожок! - (Сие последнее, мне думается, чисто ***ширское ругательство и происходит от рожка с черной прогорклой ворванью, который подвешивается для смазывания к колесу повозки.)
- Ну, Эдвард Кримсворт, довольно. Пора нам с вами подвести счеты. Я выдержал у вас трехмесячную каторгу, и эту, так сказать, службу нашел самым что ни на есть отвратительным рабством. Поищите себе другого клерка. Я здесь больше не останусь.
- Что?! И вы еще осмеливаетесь мне это говорить! Сейчас я подведу с вами счеты! - И он достал хлыст, висевший у него за спиной.
В ответ я презрительно рассмеялся. Услышав этот смех, Эдвард разъярился и, испустив полдюжины грубых ругательств - не решаясь, однако, поднять на меня хлыст, - продолжал:
- Я вывел вас на чистую воду, теперь я знаю, кто вы такой. Подлый, скулящий по углам мерзавец! Что вы разнесли обо мне по всему К***? Отвечайте немедленно!
- О вас? У меня и в мыслях не было вообще о вас говорить.
- Лжец! Вы плакались всем и каждому на то, что я с вами будто бы дурно обращаюсь. Вы ходили повсюду и жаловались, будто я плачу гроши и обхожусь хуже, чем с собакой. Да лучше б вы были собакой! Я тотчас взялся б за вас и не успокоился, пока этим вот хлыстом не ободрал бы до костей.