14-18 части
XIV На следующее утро я встал рано, вырезал себе палку и отправился за заставу. Пойду, мол, размыкаю свое горе. День был прекрасный, светлый и не слишком жаркий; веселый, свежий ветер гулял над землею и в меру шумел и играл, все шевеля и ничего не тревожа. Я долго бродил по горам, по лесам; я не чувствовал себя счастливым, я вышел из дому с намерением предаться унынию, но молодость, прекрасная погода, свежий воздух, потеха быстрой ходьбы, нега уединенного лежания на густой траве -- взяли свое: воспоминание о тех незабвенных словах, о тех поцелуях опять втеснилось мне в душу. Мне приятно было думать, что Зинаида не может, однако, не отдать справедливости моей решимости, моему героизму... "Другие для нее лучше меня, -- думал я, -- пускай! Зато другие только скажут, что сделают, а я сделал! И то ли я в состоянии еще сделать для нее!.." Воображение мое заиграло. Я начал представлять себе, как я буду спасать ее из рук неприятелей, как я, весь облитый кровью, исторгну ее из темницы, как умру у ее ног. Я вспомнил картину, висевшую у нас в гостиной: Малек-Аделя, уносящего Матильду, -- и тут же занялся появлением большого пестрого дятла, который хлопотливо поднимался по тонкому стволу березы и с беспокойством выглядывал из-за нее, то направо, то налево, точно музыкант из-за шейки контрабаса. Потом я запел: "Не белы снеги" и свел на известный в то время романс: "Я жду тебя, когда зефир игривый"; потом я начал громко читать обращение Ермака к звездам из трагедии Хомякова; попытался было сочинить что-нибудь в чувствительном роде, придумал даже строчку, которой должно было заканчиваться все стихотворение: "О Зинаида! Зинаида!", но ничего не вышло. Между тем наступало время обеда. Я спустился в долину; узкая песчаная дорожка вилась по ней и вела в город. Я пошел по этой дорожке... Глухой стук лошадиных копыт раздался за мною. Я оглянулся, невольно остановился и снял фуражку: я увидел моего отца и Зинаиду. Они ехали рядом. Отец говорил ей что-то, перегнувшись к ней всем станом и опершись рукою на шею лошади; он улыбался. Зинаида слушала его молча, строго опустив глаза и сжавши губы. Я сперва увидал их одних; только через несколько мгновений, из-за поворота долины, показался Беловзоров в гусарском мундире с ментиком, на опененном вороном коне. Добрый конь мотал головою, фыркал и плясал: всадник и сдерживал его и шпорил. Я посторонился. Отец подобрал поводья, отклонился от Зинаиды, она медленно подняла на него глаза -- и оба поскакали... Беловзоров промчался вслед за ними, гремя саблей. "Он красен как рак, -- подумал я, -- а она... Отчего она такая бледная? ездила верхом целое утро -- и бледная?" Я удвоил шаги и поспел домой перед самым обедом. Отец уже сидел, переодетый, вымытый и свежий, возле матушкиного кресла и читал ей своим ровным и звучным голосом фельетон "Journal des Debats", но матушка слушала его без внимания и, увидавши меня, спросила, где я пропадал целый день, и прибавила, что не любит, когда таскаются бог знает где и бог знает с кем. "Да я гулял один", -- хотел было я ответить, но посмотрел на отца и почему-то промолчал. XV В течение следующих пяти, шести дней я почти не видел Зинаиды: она сказывалась больною, что не мешало, однако, обычным посетителям флигеля являться, как они выражались, на свое дежурство -- всем, кроме Майданова, который тотчас падал духом и скучал, как только не имел случая восторгаться. Беловзоров сидел угрюмо в углу, весь застегнутый и красный, на тонком лице графа Малевского постоянно бродила какая-то недобрая улыбка; он действительно впал в немилость у Зинаиды и с особенным стараньем подслуживался старой княгине, ездил с ней в ямской карете к генерал-губернатору. Впрочем, эта поездка оказалась неудачной, и Малевскому вышла даже неприятность: ему напомнили какую-то историю с какими-то путейскими офицерами -- и он должен был в объяснениях своих сказать, что был тогда неопытен. Лушин приезжал раза по два в день, но оставался недолго; я немножко боялся его после нашего последнего объяснения и в то же время чувствовал к нему искреннее влечение. Он однажды пошел гулять со мною по Нескучному саду, был очень добродушен и любезен, сообщал мне названия и свойства разных трав и цветов и вдруг, как говорится, ни к селу ни к городу, воскликнул, ударив себя по лбу: "А я, дурак, думал, что она кокетка! Видно, жертвовать собою сладко -- для иных". -- Что вы хотите этим сказать? -- спросил я. -- Вам я ничего не хочу сказать, -- отрывисто возразил Лушин. Меня Зинаида избегала: мое появление -- я не мог этого не заметить -- производило на нее впечатление неприятное. Она невольно отворачивалась от меня... невольно; вот что было горько, вот что меня сокрушало! Но делать было нечего -- и я старался не попадаться ей на глаза и лишь издали ее подкарауливал, что не всегда мне удавалось. С ней по-прежнему происходило что-то непонятное; ее лицо стало другое, вся она другая стала. Особенно поразила меня происшедшая в ней перемена в один теплый, тихий вечер. Я сидел на низенькой скамеечке под широким, кустом бузины; я любил это местечко: оттуда было видно окно Зинаидиной комнаты. Я сидел; над моей головой в потемневшей листве хлопотливо ворошилась маленькая птичка; серая кошка, вытянув спину, осторожно кралась в сад, и первые жуки тяжело гудели в воздухе, еще прозрачном, хотя уже не светлом. Я сидел и смотрел на окно -- и ждал, не отворится ли оно: точно -- оно отворилось, и в нем появилась Зинаида. На ней было белое платье -- и сама она, ее лицо, плечи, руки были бледны до белизны. Она долго осталась неподвижной и долго глядела неподвижно и прямо из-под сдвинутых бровей. Я и не знал за ней такого взгляда. Потом она стиснула руки, крепко-крепко, поднесла их к губам, ко лбу -- и вдруг, раздернув пальцы, откинула волосы от ушей, встряхнула ими и, с какой-то решительностью кивнув сверху вниз головой, захлопнула окно. Дня три спустя она встретила меня в саду. Я хотел уклониться в сторону, но она сама меня остановила. -- Дайте мне руку, -- сказала она мне с прежней лаской, -- мы давно с вами не болтали. Я взглянул на нее: глаза ее тихо светились и лицо улыбалось, точно сквозь дымку. -- Вы все еще нездоровы? -- спросил я ее. -- Нет, теперь все прошло, -- отвечала она и сорвала небольшую красную розу. -- Я немножко устала, но и это пройдет. -- И вы опять будете такая же, как прежде? -- спросил я. Зинаида поднесла розу к лицу -- и мне показалось, как будто отблеск ярких лепестков упал ей на щеки. -- Разве я изменилась? -- спросила она меня. -- Да, изменились, -- ответил я вполголоса. -- Я с вами была холодна -- я знаю, -- начала Зинаида, -- но вы не должны были обращать на это внимания... Я не могла иначе... Ну, да что об этом говорить! -- Вы не хотите, чтоб я любил вас, вот что! -- воскликнул я мрачно, с невольным порывом. -- Нет, любите меня -- но не так, как прежде. -- Как же? -- Будемте друзьями -- вот как! -- Зинаида дала мне понюхать розу. -- Послушайте, ведь я гораздо старше вас -- я могла бы быть вашей тетушкой, право; ну, не тетушкой, старшей сестрой. А вы... -- Я для вас ребенок, -- перебил я ее. -- Ну да, ребенок, но милый, хороший, умный, которого я очень люблю. Знаете ли что? Я вас с нынешнего же дня жалую к себе в пажи; а вы не забывайте, что пажи не должны отлучаться от своих госпож. Вот вам знак вашего нового достоинства, -- прибавила она, вдевая розу в петлю моей курточки, -- знак нашей к вам милости. -- Я от вас прежде получал другие милости, -- пробормотал я. -- А! -- промолвила Зинаида и сбоку посмотрела на меня. -- Какая у него память! Что ж! я и теперь готова... И, склонившись ко мне, она напечатлела мне на лоб чистый, спокойный поцелуй. Я только посмотрел на нее, а она отвернулась, и, сказавши: "Ступайте за мной, мой паж", -- пошла к флигелю. Я отправился вслед за нею -- и все недоумевал. "Неужели, -- думал я, -- эта кроткая, рассудительная девушка -- та самая Зинаида, которую я знал?" И походка ее мне казалась тише -- вся ее фигура величественнее и стройней... И боже мой! с какой новой силой разгоралась во мне любовь! XVI После обеда опять собрались во флигеле гости -- и княжна вышла к ним. Все общество было налицо, в полном составе, как в тот первый, незабвенный для меня вечер: даже Нирмацкий притащился; Майданов пришел в этот раз раньше всех -- он принес новые стихи. Начались опять игры в фанты, но уже без прежних странных выходок, без дурачества и шума -- цыганский элемент исчез. Зинаида дала новое настроение нашей сходке. Я сидел подле нее по праву пажа. Между прочим, она предложила, чтобы тот, чей фант вынется, рассказывал свой сон; но это не удалось. Сны выходили либо неинтересные (Беловзоров видел во сне, что накормил свою лошадь карасями и что у ней была деревянная голова), либо неестественные, сочиненные. Майданов угостил нас целою повестью: тут были и могильные склепы, и ангелы с лирами, и говорящие цветы, и несущиеся издалека звуки. Зинаида не дала ему докончить. -- Коли уж дело пошло на сочинения, -- сказала она, -- так пускай каждый расскажет что-нибудь непременно выдуманное. -- Я ничего выдумать не могу! -- воскликнул он. -- Какие пустяки! -- подхватила Зинаида. -- Ну, вообразите себе, например, что вы женаты, и расскажите нам, как бы вы проводили время с вашей женой. Вы бы ее заперли? -- Я бы ее запер. -- И сами бы сидели с ней? -- И сам непременно сидел бы с ней. -- Прекрасно. Ну а если бы ей это надоело и она бы изменила вам? -- Я бы ее убил. -- А если б она убежала? -- Я бы догнал ее и все-таки бы убил. -- Так. Ну а положим, я была бы вашей женой, что бы вы тогда сделали? Беловзоров помолчал. -- Я бы себя убил... Зинаида засмеялась. -- Я вижу, у вас недолга песня. Второй фант вышел Зинаидин. Она подняла глаза к потолку и задумалась. -- Вот, послушайте, -- начала она наконец, -- что я выдумала... Представьте себе великолепный чертог, летнюю ночь и удивительный бал. Бал этот дает молодая королева. Везде золото, мрамор, хрусталь, шелк, огни, алмазы, цветы, куренья, все прихоти роскоши. -- Вы любите роскошь? -- перебил ее Лушин. -- Роскошь красива, -- возразила она, -- я люблю все красивое. -- Больше прекрасного? -- спросил он. -- Это что-то хитро, не понимаю. Не мешайте мне. Итак, бал великолепный. Гостей множество, все они молоды, прекрасны, храбры, все без памяти влюблены в королеву. -- Женщин нет в числе гостей? -- спросил Малевский. -- Нет -- или погодите -- есть. -- Всё некрасивые? -- Прелестные. Но мужчины все влюблены в королеву. Она высока и стройна; у ней маленькая золотая диадема на черных волосах. Я посмотрел на Зинаиду -- и в это мгновение она мне показалась настолько выше всех нас, от ее белого лба, от ее недвижных бровей веяло таким светлым умом и такою властию, что я подумал: "Ты сама эта королева!" -- Все толпятся вокруг нее, -- продолжала Зинаида, -- все расточают перед ней самые льстивые речи. -- А она любит лесть? -- спросил Лушин. -- Какой несносный! все перебивает... Кто ж не любит лести? -- Еще один, последний вопрос, -- заметил Малевский. -- У королевы есть муж? -- Я об этом и не подумала. Нет, зачем муж? -- Конечно, -- подхватил Малевский, -- зачем муж? -- Silence! [Тише! -- фр.] -- воскликнул Майданов, который по-французски говорил плохо. -- Merci, -- сказала ему Зинаида. -- Итак, королева слушает эти речи, слушает музыку, но не глядит ни на кого из гостей. Шесть окон раскрыты сверху донизу, от потолка до полу; а за ними темное небо с большими звездами да темный сад с большими деревьями. Королева глядит в сад. Там, около деревьев, фонтан; он белеет во мраке -- длинный, длинный, как привидение. Королева слышит сквозь говор и музыку тихий плеск воды. Она смотрит и думает: вы все, господа, благородны, умны, богаты, вы окружили меня, вы дорожите каждым моим словом, вы все готовы умереть у моих ног, я владею вами... А там, возле фонтана, возле этой плещущей воды, стоит и ждет меня тот, кого я люблю, кто мною владеет. На нем нет ни богатого платья, ни драгоценных камней, никто его не знает, но он ждет меня и уверен, что я приду, -- и я приду, и нет такой масти, которая бы остановила меня, когда я захочу пойти к нему, и остаться с ним, и потеряться с ним там, в темноте сада, под шорох деревьев, под плеск фонтана . Зинаида умолкла -- Это выдумка? -- хитро спросил Малевский. Зинаида даже не посмотрела на него. -- А что бы мы сделали, господа, -- вдруг заговорил Лушин, -- если бы мы были в числе гостей и знали про этого счастливца у фонтана? -- Постойте, постойте, -- перебила Зинаида, -- я сама скажу вам, что бы каждый из вас сделал. Вы, Беловзоров, вызвали бы ею на дуэль; вы, Майданов, написали бы на него эпиграмму. Впрочем, нет -- вы не умеете писать эпиграмм, вы сочинили бы на него длинный ямб, вроде Барбье, и поместили бы ваше произведение в "Телеграфе". Вы, Нирмацкий, заняли бы у него ... нет, вы бы дали ему взаймы денег за проценты, вы, доктор -- Она остановилась. -- Вот я про вас не знаю, что бы вы сделали. -- По званию лейб-медика, -- отвечал Лушин, -- я бы присоветовал королеве не давать балов, когда ей не до гостей... -- Может быть, вы были бы правы. А вы, граф... -- А я? -- повторил со своей недоброй улыбкой Малевский.. -- А вы бы поднесли ему отравленную конфетку. Лицо Малевского слегка перекосилось и приняло на миг жидовское выражение, но он тотчас же захохотал. -- Что же касается до вас, Вольдемар... -- продолжала Зинаида, -- впрочем, довольно; давайте играть в другую игру. -- Мсьё Вольдемар, в качестве пажа королевы, держал бы ей шлейф, когда бы она побежала в сад, -- ядовито заметил Малевский. Я вспыхнул, но Зинаида проворно положила мне на плечо руку и, приподнявшись, промолвила слегка дрожащим голосом: -- Я никогда не давала вашему сиятельству права быть дерзким и потому прошу вас удалиться -- Она указала ему на дверь. -- Помилуйте, княжна, -- пробормотал Малевский и весь побледнел. -- Княжна права, -- воскликнул Беловзоров и тоже поднялся. -- Я, ей-богу, никак не ожидал, -- продолжал Малевский, -- в моих словах, кажется, ничего не было такого. . у меня и в мыслях не было оскорбить вас... Простите меня. Зинаида окинула его холодным взглядом и холодно усмехнулась. -- Пожалуй, останьтесь, -- промолвила она с небрежным движением руки. -- Мы с мсьё Вольдемаром напрасно рассердились. Вам весело жалиться на здоровье. -- Простите меня, -- еще раз повторил Малевский, а я, вспоминая движение Зинаиды, подумал опять, что настоящая королева не могла бы с большим достоинством указать дерзновенному на дверь. Игра в фанты продолжалась недолго после этой небольшой сцены; всем немного стало неловко, не столько от самой этой сцены, сколько от другого, не совсем определенного, но тяжелого чувства. Никто о нем не говорил, но всякий сознавал его и в себе и в своем соседе. Майданов прочел нам свои стихи -- и Малевский с преувеличенным жаром расхвалил их. "Как ему теперь хочется показаться добрым", -- шепнул мне Лушин. Мы скоро разошлись. На Зинаиду внезапно напало раздумье; княгиня выслала сказать, что у ней голова болит; Нирмацкий стал жаловаться на свои ревматизмы... Я долго не мог заснуть, меня поразил рассказ Зинаиды. -- Неужели в нем заключался намек? -- спрашивал я самого себя, -- и на кого, на что она намекала? И если точно есть на что намекнуть... как же решиться? Нет, мет, не может быть, -- шептал я, переворачиваясь с одной горячей щеки на другую... Но я вспоминал выражение лица Зинаиды во время ее рассказа, я вспоминал восклицание, вырвавшееся у Лушина в Нескучном, внезапные перемены в ее обращении со мною -- и терялся в догадках. "Кто он?" Эти два слова точно стояли перед моими глазами, начертанные во мраке; точно низкое зловещее облако повисло надо мною -- и я чувствовал его давление и ждал, что вот-вот оно разразится. Ко многому я привык в последнее время, на многое насмотрелся у Засекиных; их беспорядочность, сальные огарки, сломанные ножи и вилки, мрачный Вонифатий, обтерханные горничные, манеры самой княгини -- вся эта странная жизнь уже не поражала меня более... Но к тому, что мне смутно чудилось теперь в Зинаиде, -- я привыкнуть не мог... "Авантюрьерка" [авантюристка, искательница приключений -- фр. aventunere], -- сказала про нее однажды моя мать. Авантюрьерка -- она, мой идол, мое божество! Это название жгло меня, я старался уйти от него в подушку, я негодовал -- и в то же время, на что бы я не согласился, чего бы я не дал, чтобы только быть тем счастливцем у фонтана!.. Кровь во мне загорелась и расходилась. "Сад... фонтан... -- подумал я. -- Пойду-ка я в сад". Я проворно оделся и выскользнул из дому. Ночь была темна, деревья чуть шептали; с неба падал тихий холодок, от огорода тянуло запахом укропа. Я обошел все аллеи; легкий звук моих шагов меня и смущал и бодрил; я останавливался, ждал и слушал, как стукало мое сердце -- крупно и скоро. Наконец я приблизился к забору и оперся на тонкую жердь. Вдруг -- или это мне почудилось? -- в нескольких шагах от меня промелькнула женская фигура... Я усиленно устремил взор в темноту -- я притаил дыхание. Что это? Шаги ли мне слышатся -- или это опять стучит мое сердце? "Кто здесь?" -- пролепетал я едва внятно. Что это опять? подавленный ли смех?.. или шорох в листьях... или вздох над самым ухом? Мне стало страшно... "Кто здесь?" -- повторил я еще тише. Воздух заструился на мгновение; по небу сверкнула огненная полоска; звезда покатилась. "Зинаида?" -- хотел спросить я, но звук замер у меня на губах. И вдруг все стало глубоко безмолвно кругом, как это часто бывает в средине ночи... Даже кузнечики перестали трещать в деревьях -- только окошко где-то звякнуло. Я постоял, постоял и вернулся в свою комнату, к своей простывшей постели. Я чувствовал странное волнение: точно я ходил на свидание -- и остался одиноким и прошел мимо чужого счастия. XVII На следующий день я видел Зинаиду только мельком: она ездила куда-то с княгинею на извозчике. Зато я видел Лушина, который, впрочем, едва удостоил меня привета, и Малевского. Молодой граф осклабился и дружелюбно заговорил со мною. Из всех посетителей флигелька он один умел втереться к нам в дом и полюбился матушке. Отец его не жаловал и обращался с ним до оскорбительности вежливо. -- Ah, monsieur le page! [А, господин паж! -- фр.] -- начал Малевский, -- очень рад вас встретить. Что делает ваша прекрасная королева? Его свежее, красивое лицо так мне было противно в эту минуту -- и он глядел на меня так презрительно-игриво, что я не отвечал ему вовсе. -- Вы все сердитесь? -- продолжал он. -- Напрасно. Ведь не я вас назвал пажом, а пажи бывают преимущественно у королев. Но позвольте вам заметить, что вы худо исполняете свою обязанность. -- Как так? -- Пажи должны быть неотлучны при своих владычицах; пажи должны все знать, что они делают, они должны даже наблюдать за ними, -- прибавил он, понизив голос, -- днем и ночью. -- Что вы хотите сказать? -- Что я хочу сказать! Я, кажется, ясно выражаюсь. Днем -- и ночью. Днем еще так и сяк; днем светло и людно; но ночью -- тут как раз жди беды. Советую вам не спать по ночам и наблюдать, наблюдать из всех сил. Помните -- в саду, ночью, у фонтана -- вот где надо караулить. Вы мне спасибо скажете Малевский засмеялся и повернулся ко мне спиной Он, вероятно, не придавал особенного значенья тому, что сказал мне; он имел репутацию отличного мистификатора и славился своим умением дурачить людей на маскарадах, чему весьма способствовала та почти бессознательная лживость, которою было проникнуто все его существо... Он хотел только подразнить меня; но каждое его слово протекло ядом по всем моим жилам. Кровь бросилась мне в голову. "А! вот что! -- сказал я самому себе, -- добро! Стало быть, мои вчерашние предчувствия были справедливы! Стало быть, меня недаром тянуло в сад! Так не бывать же этому!" -- воскликнул я громко и ударил кулаком себя в грудь, хотя я, собственно, и не знал -- чему не бывать. "Сам ли Малевский пожалует в сад, -- думал я (он, может быть, проболтался: на это дерзости у него станет), -- другой ли кто (ограда нашего сада была очень низка, и никакого труда не стоило перелезть через нее), -- но только несдобровать тому, кто мне попадется! Никому не советую встречаться со мною! Я докажу всему свету и ей, изменнице (я так-таки и назвал ее изменницей), что я умею мстить!" Я вернулся к себе в комнату, достал из письменного стола недавно купленный английский ножик, пощупал острие лезвия и, нахмурив брови, с холодной и сосредоточенной решительностью сунул его себе в карман, точно мне такие дела делать было не в диво и не впервой. Сердце во мне злобно приподнялось и окаменело; я до самой ночи не раздвинул бровей и не разжал губ и то и дело похаживал взад и вперед, стискивая рукою в кармане разогревшийся нож и заранее приготовляясь к чему-то страшному. Эти новые, небывалые ощущения до того занимали и даже веселили меня, что собственно о Зинаиде я мало думал. Мне всё мерещились: Алеко, молодой цыган -- "Куда, красавец молодой? -- Лежи...", а потом: "Ты весь обрызган кровью!.. О, что ты сделал?.." -- "Ничего!" С какой жестокой улыбкой я повторил это: ничего! Отца не было дома; но матушка, которая с некоторого времени находилась в состоянии почти постоянного глухого раздражения, обратила внимание на мой фатальный вид и сказала мне за ужином: "Чего ты дуешься, как мышь на крупу?" Я только снисходительно усмехнулся ей в ответ и подумал: "Если б они знали!" Пробило одиннадцать часов; я ушел к себе, но не раздевался, я выжидал полночи; наконец пробила и она. "Пора!" -- шепнул я сквозь зубы и, застегнувшись доверху, засучив даже рукава, отправился в сад. Я уже заранее выбрал себе место, где караулить. На конце сада, там, где забор, разделявший наши и засекинские владения, упирался в общую стену, росла одинокая ель. Стоя под ее низкими, густыми ветвями, я мог хорошо видеть, насколько позволяла ночная темнота, что происходило вокруг; тут же вилась дорожка, которая мне всегда казалась таинственной: она змеей проползала под забором, носившим в этом месте следы перелезавших ног, и вела к круглой беседке из сплошных акаций. Я добрался до ели, прислонился к ее стволу и начал караулить. Ночь стояла такая же тихая, как и накануне; но на небе было меньше туч -- и очертанья кустов, даже высоких цветов, яснее виднелись. Первые мгновенья ожидания были томительны, почти страшны. Я на все решился, я только соображал: как мне поступить? Загреметь ли: "Куда идешь? Стой! сознайся -- или смерть!" -- или просто поразить... Каждый звук, каждый шорох и шелест казался мне значительным, необычайным... Я готовился... Я наклонился вперед... Но прошло полчаса, прошел час; кровь моя утихала, холодела; сознание, что я напрасно все это делаю, что я даже несколько смешон, что Малевский подшутил надо мною, -- начало прокрадываться мне в душу. Я покинул мою засаду и обошел весь сад. Как нарочно, нигде не было слышно малейшего шума; все покоилось; даже собака наша спала, свернувшись в клубочек у калитки. Я взобрался на развалину оранжереи, увидел пред собою далекое поле, вспомнил встречу с Зинаидой и задумался... Я вздрогнул... Мне почудился скрип отворявшейся двери, потом легкий треск переломанного сучка. Я в два прыжка спустился с развалины -- и замер на месте. Быстрые, легкие, но осторожные шаги явственно раздавались в саду. Они приближались ко мне. "Вот он... Вот он, наконец!" -- промчалось у меня по сердцу. Я судорожно выдернул нож из кармана, судорожно раскрыл его -- какие-то красные искры закрутились у меня в глазах, от страха и злости на голове зашевелились волосы... Шаги направлялись прямо на меня -- я сгибался, я тянулся им навстречу... Показался человек... боже мой! это был мой отец! Я тотчас узнал его, хотя он весь закутался в темный плащ и шляпу надвинул на лицо. На цыпочках прошел он мимо. Он не заметил меня, хотя меня ничто не скрывало, но я так скорчился и съежился, что, кажется, сравнялся с самою землею. Ревнивый, готовый на убийство Отелло внезапно превратился в школьника... Я до того испугался неожиданного появления отца, что даже на первых порах не заметил, откуда он шел и куда исчез. Я только тогда выпрямился и подумал: "Зачем это отец ходит ночью по саду", -- когда опять все утихло вокруг. Со страху я уронил нож в траву, но даже искать его не стал: мне было очень стыдно. Я разом отрезвился. Возвращаясь домой, я, однако, подошел к моей скамеечке под кустом бузины и взглянул на окошко Зинаидиной спальни. Небольшие, немного выгнутые стекла окошка тускло синели при слабом свете, падавшем с ночного неба. Вдруг -- цвет их стал изменяться... За ними -- я это видел, видел явственно -- осторожно и тихо спускалась беловатая штора, спустилась до оконницы -- и так и осталась неподвижной. -- Что ж это такое? -- проговорил я вслух, почти невольно, когда снова очутился в своей комнате. -- Сон, случайность или... -- Предположения, которые внезапно вошли мне в голову, так были новы и странны, что я не смел даже предаться им. XVIII Я встал поутру с головною болью. Вчерашнее волнение исчезло. Оно заменилось тяжелым недоумением и какою-то еще небывалою грустью -- точно во мне что-то умирало. -- Что это вы смотрите кроликом, у которого вынули половину мозга? -- сказал мне, встретившись со мною, Лушин. За завтраком я украдкой взглядывал то на отца, то на мать: он был спокоен, по обыкновению; она, по обыкновению, тайно раздражалась. Я ждал, не заговорит ли отец со мною дружелюбно, как это иногда с ним случалось... Но он даже не поласкал меня своей вседневною, холодною лаской. "Рассказать все Зинаиде?.. -- подумал я. -- Ведь уж все равно -- все кончено между нами". Я отправился к ней, но не только ничего не рассказал ей -- даже побеседовать с ней мне не удалось, как бы хотелось. К княгине на вакансию приехал из Петербурга родной ее сын, кадет, лет двенадцати; Зинаида тотчас поручила мне своего брата. -- Вот вам, -- сказала она, -- мой милый Володя (она в первый раз так меня называла), товарищ. Его тоже зовут Володей. Пожалуйста, полюбите его; он еще дичок, но у него сердце доброе. Покажите ему Нескучное, гуляйте с ним, возьмите его под свое покровительство. Не правда ли, вы это сделаете? вы тоже такой добрый! Она ласково положила мне обе руки на плечи -- а я совсем потерялся. Прибытие этого мальчика превращало меня самого в мальчика. Я глядел молча на кадета, который так же безмолвно уставился на меня. Зинаида расхохоталась и толкнула нас друг на друга: -- Да обнимитесь же, дети! Мы обнялись. -- Хотите, я вас поведу в сад? -- спросил я кадета. -- Извольте-с, -- отвечал он сиплым, прямо кадетским голосом. Зинаида опять рассмеялась... Я успел заметить, что никогда еще не было у ней на лице таких прелестных красок. Мы с кадетом отправились. У нас в саду стояли старенькие качели. Я его посадил на тоненькую дощечку и начал его качать. Он сидел неподвижно, в новом своем мундирчике из толстого сукна, с широкими золотыми позументами, и крепко держался за веревки. -- Да вы расстегните свой воротник, -- сказал я ему. -- Ничего-с, мы привыкли-с, -- проговорил он и откашлялся. Он походил на свою сестру; особенно глаза ее напоминали. Мне было и приятно ему услуживать, и в то же время та же ноющая грусть тихо грызла мне сердце. "Теперь уж я точно ребенок, -- думал я, -- а вчера..." Я вспомнил, где я накануне уронил ножик, и отыскал его. Кадет выпросил его у меня, сорвал толстый стебель зори, вырезал из него дудку и принялся свистать. Отелло посвистал тоже. Но зато вечером, как он плакал, этот самый Отелло, на руках Зинаиды, когда, отыскав его в уголку сада, она спросила его, отчего он так печален? Слезы мои хлынули с такой силой, что она испугалась. -- Что с вами? что с вами, Володя? -- твердила она и, видя, что я не отвечаю ей и не перестаю плакать, вздумала было поцеловать мою мокрую щеку. Но я отвернулся от нее и прошептал сквозь рыдания: -- Я все знаю; зачем же вы играли мною?.. На что вам нужна была моя любовь? -- Я виновата перед вами, Володя... -- промолвила Зинаида. -- Ах, я очень виновата... -- прибавила она и стиснула руки. -- Сколько во мне дурного, темного, грешного... Но я теперь не играю вами, я вас люблю -- вы и не подозреваете, почему и как... Однако что же вы знаете? Что мог я сказать ей? Она стояла передо мною и глядела на меня -- а я принадлежал ей весь, с головы до ног, как только она на меня глядела... Четверть часа спустя я уже бегал с кадетом и с Зинаидой взапуски; я не плакал, я смеялся, хотя набухшие веки от смеха роняли слезы; у меня на шее, вместо галстучка, была повязана лента Зинаиды, и я закричал от радости, когда мне удалось поймать ее за талию. Она делала со мной все, что хотела.