Магическое приключение ёжика

Одним прекрасным летним днём ёжик пошёл убивать белых медведей. Он обнаружил в сугробе огромную берлогу, в которой скрывались два белых медведя, и хотел их оттуда выкурить. Как раз в это время оба медведя вышли из своей берлоги, сели на своих полосатых медведей и поехали в лес. Один из них был высокий и толстый, другой – маленький и толстый. Ёжик решил, что, может быть, они поедут вместе к Большому Сухому дереву, которое недалеко от дома. Спрятавшись в кустах, он стал следить за ними. Сначала он видел только спину толстого медведя – тот сидел очень прямо, свесив лапы в одну сторону. А потом ёжик заметил, что на спине толстого сидит маленький. И тут раздался страшный грохот. Ёжик так испугался, что чуть не выпрыгнул из своего убежища. Но увидел, что медведь и его спутник падают в снег, а большой медведь задними лапами подмял их под себя, взмахнул хвостом и стал рвать медведицу на части. После этого он медленно двинулся прочь от места, где лежал убитый. Подобрался поближе к гигантскому желудю, не глядя перебежал к нему и так же не глядя двинулся в другую сторону. Видно, он часто проделывал такой маршрут, потому что за ним не оставалось следов, и ёжик успокоился. Убрав свой лаз в траве, он направился домой. По дороге он решил всё же показать своего медвежонка приёмной маме и рассказать про большую медведицу. Но, подойдя к дверям дома, он увидел, что входная дверь открыта и во дворе стоит большая медведица, которая рылась в сене в поисках зёрнышек. Ёжик спрятался за огромным дубом и стал ждать, что будет дальше. Медведица подошла к самому кусту, за которым он спрятался, и осторожно поползла к нему, всё время принюхиваясь. Тогда ёжик высунул из- за дерева свой длинный хвост и изо всех сил хлестнул её по морде. Увидев перед собой незнакомого зверька, медведица закричала и пустилась наутёк. Но ёжик опять кинулся за ней и повалил её на землю. Тут на неё накинулись два медвежонка и стали кусать её за хвост, а ёжик изо всех сил толкал её своим тяжёлым носом. Наконец медведица стала слабеть, и ёжик, дав ей отдышаться, снова потащил её в лес. Она бежала за ним, а потом вдруг остановилась, легла на землю и больше не шевелилась. Тогда ёжик лёг рядом и задремал. Проснулся он от каких- то странных звуков, которые доносились откуда- то снизу. Ёжик приподнял голову и посмотрел вниз. Под ним шла подземная река, по берегам которой росли густые камыши. В реке плавали утки. А у берега стояла каменная будка. Над будкой был сделан большой бронзовый люк, из которого доносился человеческий голос. Рядом с будкой лежали два старых льва. Подойдя поближе, ёжик понял, что в будке находится человек. И тут он вспомнил всё, что с ним произошло, и быстро покатился по земле. Но бежать ему было некуда – кругом стояли старые бронзовые львы. А впереди был только один выход – через камыши к реке. Осторожно ползком он стал пробираться вперёд, подальше от львов. И вдруг из камышей прямо на него выскочила медведица. Ёжик хотел спрятаться, но медведица бросилась на него и повалила на землю. Он стал отбиваться, но силы были неравные, и, увидев, что через несколько секунд его съедят, ёжик сказал: « Вот и всё». И вдруг он вспомнил, что в будке находится другой человек. И в тот же миг человек в будке закричал: « Помогите!» Медведица тоже стала звать на помощь, и вдруг из- под берега выскочила лодка и направилась прямо к будке. Это был рыбак, который возвращался на лодке из дальней поездки. Он быстро подплыл к будке, выхватил рыбака из воды и вместе с ним в лодке скрылся в камышах. Испугавшись, что он, как медведь, утащит с собой и рыбака, ёжик стал просить, чтобы его выпустили из будки. Но рыбак очень спешил. Он сказал: « Погоди, сядь на спинку». И тут с будки послышалось громкое щёлканье зубов, и наступила тишина. Так и было – из будки вылез огромный серый ёж и съел всю свою команду. Так погибли пять маленьких отважных зверьков. Правда, они не все погибли, но всё же этот рассказ свидетельствует о том, что даже очень храбрые и сильные зверьки могут иногда потерпеть неудачу. Ясно, что успех или неудача бывают разные, и чтобы не ошибиться в выборе пути, мы с вами будем учиться не бояться испытаний и изо всех сил стараться. А сейчас, к сожалению, нам пора расстаться, потому что скоро стемнеет. Желаю вам успехов, друзья! Следующая встреча – весной, в следующий раз, если вы будете в наших краях. А пока – до свидания! До свидания! До свидания!» С этими словами ёжик спрыгнул со своего шестка в траву и исчез. Оставшись один, я глубоко задумался. Мне было очень грустно. У меня не было ни одного знакомого ёжика, и я даже не знал, как его зовут. И тут мне вспомнился старый детский стишок: « Ходил Ёжик по лесу, бил волков». А это как раз то, что нужно. Я пошёл к куче веток, где были сложены щепки для костра, нашёл маленькую веточку и написал на ней: « Ёжик на Пятом Чрезвычайном Собрании». Потом я пошёл домой, сел возле дома на лавочку и стал думать о Ёжике на Пятом Чрезвычайном Собрании. Я никогда раньше о нём не слышал, но мне почему- то казалось, что это такой замечательный ёжик, который мне обязательно поможет. И в самом деле, я отлично знал, что если написать слово « Ёжик» крупно, получится что- то вроде восклицательного знака. Почему- то я был уверен, что Ёжик именно на этом совещании выступает. А когда пришло время ужина, я пошёл в кладовку за повестью « Деревянный Ёжик», и её уже ждало полено с моим стишком. Теперь можно было идти. Мне хотелось взять с собой ветку с моим стихотворением, но я побоялся, что она помнётся и потом её станет трудно выбросить. В кладовке я вставил этот стишок в бутылку с чернилами и заткнул горлышко пробкой. Потом я пошёл домой. Когда я дошёл до дома, Ёжик был уже в зале. Я положил на стол бутылку и поставил на неё зажжённую свечку. Все сидели вокруг стола, и Ёжик говорил о чем- то. Я стал тихонько подкрадываться к бутылке. Я старался делать это очень тихо, потому что Ёжик не любил, когда его отвлекали от важных мыслей. Вдруг Ёжик перестал говорить и, прищурившись, посмотрел на меня. Я с перепугу замер на месте. Но потом понял, что Ёжик меня не видит. Я взял со стола вилку и изо всех сил ударил его по голове. Ёжик взмахнул руками, упал на пол и затих. Все подняли на меня глаза, а Ёжик поднял руку и что- то закричал. В следующую секунду он схватил меня за шиворот и швырнул на диван. Тут я понял, что надо скорей бить Ёжика в морду. И я изо всех сил ударил его в ухо вилкой. Ёжик упал. Я быстро схватил бутылку и изо всех сил ударил её Ёжика по носу. Ёжик выронил руки и стал сползать с дивана на пол. Я схватил табуретку и изо всех сил ударил Ёжика по голове. Ёжик упал на пол и затих. Я схватил бутылку и изо всех сил ударил Ёжика по носу. Ёжик повалился на бок. Тогда я схватил тряпку, намочил её под краном, вылез в окно и залил Ёжика водой из бочки. Тут со всех сторон стали кричать: « Ёжик тонет! Ёжик тонет!» И стали звать Марью Тимофеевну. А я выбежал в сени, схватил шапку и со всех ног побежал из дома. Я уже не знал, где я, но мне всё время казалось, что за мной гонятся и вот- вот схватят. Я побежал через огороды. Бежал я быстро и долго бежал, а потом устал и упал на траву и заплакал. Вдруг я увидел возле себя большую красивую лошадь, запряжённую в сани. Я вскочил на неё, и она быстро понесла меня по полю. И вдруг я увидел маленькую девочку. Она бежала мне навстречу, а в руках у неё была жёлтая подушка. Я остановил лошадь, и девочка подбежала ко мне. Лошадь тут же остановилась, и девочка села на её шею. Я поехал дальше. Я всё думал про девочку и всё время чувствовал, что она совсем близко. Я знал, что она со мной рядом, потому что слышал её смех, а когда она рядом, мне ни с кем не бывает страшно. Она совсем не походила на других людей. И я тогда стал петь ей песню про белую лодку. А потом я вспомнил, что надо остановиться и перевести лошадь на шаг. Когда я это сделал, я вдруг увидел, что впереди за полем уже идёт лес, и в лесу стоит белый дом. И я подумал: « Вот я приехал в гости к одному мальчику, и он, наверно, ждёт меня». Но я не знал, что мальчик этот белый. Я так испугался, что изо всех сил ударил лошадь и понёсся во весь опор, а потом я понял, что если девочка сидит на лошади, значит, я уже давно давно еду не по тому полю и сбился с дороги. Когда я пришёл домой, все уже спали, и мне ничего не сказали. Наверно, они думали, что я ничего не заметил. Но я сразу всё понял. И я узнал, что мальчик тот и есть. Вот только имени у него не было. Но теперь уже не важно. Я думаю, что всё это с тех пор со мной и происходит каждый раз, когда я слышу песенку про белую лодку. Но только тогда это не белая лодка, а просто музыка. И очень красивая музыка. И совсем как раньше». То есть я слышал эти слова. Вот только никак не мог понять, что имеет в виду странный Мажорчик. Наверно, он хотел сказать, что теперь всё снова пришло в норму, всё стало как прежде. Только раньше его друзья не думали, что он чёрный, а теперь они точно знали. И теперь его знали все, кроме меня. И никто даже не догадывался, что я чёрный. Но потом я вспомнил, что точно так же думает и весь наш класс, и тогда меня вдруг осенило. Оказалось, всё дело в том, что я написал эту песню. А то, что с нами случилось, это просто ещё один сон. И от этого мне сразу стало очень легко и хорошо. И я даже не стал больше расстраиваться по этому поводу. Вот так всё просто. Больше я не задавал Мажорчику никаких вопросов. И до самой весны никогда его не видел. А летом он снова объявился и снова стал бегать со своей пластмассовой маской за четвёркой, которую получал после сдачи контрольной работы. И весь наш класс об этом знал, потому что в тетради стояла двойка, а на обложке была нарисована гипсовая голова Ленина, которую мы с таким удовольствием и треском ломали все вместе. А летом он опять исчез, и о нём больше никто никогда не слышал. Так вот он какой, мир. Вот почему там все время что- то происходит. А ты с самого начала знал, что ты чёрный. Ты просто ничего не говорил, и никто не понимал почему. А потом ты просто подумал, что так будет лучше, и промолчал. И это тебе удалось. Но вот интересно, а что дальше? Ты, наверно, хотел бы узнать, что будет дальше? И что я, например, буду делать, когда вырасту? Меня, наверное, возьмут в какое- нибудь рекламное агентство. В какое- нибудь бюро путешествий. В них все хотят работать. Меня уже взяли. Мне уже скоро восемнадцать. Или двадцать четыре. А потом я уеду туда, где теперь ты. И что я там буду делать, если ещё не знаю? Разве что... Ну да, конечно. Теперь всё ясно. Ты мне сам всё расскажешь. Помнишь, я не успел даже слово сказать, а ты уже написал на своей тетрадке... Ты очень умный и всё понимаешь. И ты не станешь меня дразнить. Не надо. Я не хочу быть твоим учеником. И я не хочу быть твоим врагом. Только другом, потому что я тебя люблю. Как маленький, да? Ты знаешь, что я тебя люблю? Теперь уже можно признаться. Мне нечего скрывать. Теперь можно. Только прошу тебя, если у тебя когда- нибудь появится желание, как у тебя, например, выпить стакан воды, скажи мне об этом прямо сейчас. Мне будет интересно узнать. Только не обмани меня. Я- то знаю, что ты всегда всё знаешь. И всё можешь, несмотря на свою немоту. Я и сейчас, когда мы сидим здесь с тобой, всё понимаю. Вот смотри. Я вижу, как ты поднимаешь голову от газеты. Ты никогда не смотришь на нас, на людей. Для тебя мы просто цветные пятнышки. Нет, ты просто листаешь журнал. Просто смотришь на себя в зеркало. Тебе интересно, что я говорю, да? Тебе интересно, как я говорю по- английски. Видишь, я даже не спрашиваю, можешь ли ты, как мы, выговаривать слова. Я даже не прошу тебя тебя во что- нибудь играть. Если тебе будет это интересно, ты поиграешь со мной, когда мы будем одни. Ты ведь уже не совсем человек. Ты уже другой. И знаешь, что, когда ты играешь в слова, я чувствую. Я чувствую, как ты пытаешься понравиться мне, чтобы я согласился оставить тебя в покое, хотя тебя и так уже почти не видно. Я вижу твой взгляд. И всё понимаю. С тобой невозможно играть. Тебя невозможно уничтожить. Но ты нужен мне. Понимаешь, нужен? Я хочу стать твоим новым зеркалом. Я хочу, чтобы ты взглянул на меня из прошлого. Чтобы ты узнал меня, но чтобы я этого не заметил. Ты знаешь, как трудно быть собой? Вот ты и не узнаешь. Ты и не хотел бы. Для тебя быть собой – это просто быть собой. Ты не помнишь, как играть словами, ты не знаешь, что такое настоящий кайф. Зато ты хорошо знаешь, что значит быть никому не нужным. А мне нравится быть кому- то нужным. Давай поиграем. Я обещаю, что не буду разговаривать с тобой. И даже вспоминать не буду. Но если ты хочешь, чтобы я осталась с тобой, ты должен сказать мне об этом сам. Я слышала много разных историй про человеческие отношения. Но люди, которых я встречаю, не знают того, что знаю я. Они притворяются. Вот и с тобой – притворяешься ты. Не хочешь ничего помнить, совсем ничего. Ну, представь, что ты, наконец, умеешь летать. Чем ты будешь тогда играть? Разве это игра? Впрочем, не отвечай. А вот я могу быть чем угодно, хоть дымом от факела. Но и ты можешь быть чем угодно. У тебя есть новый мотоцикл, за который ты заплатил десять тысяч долларов, и мой новый свитер. Что тебе теперь от этого? Или твои длинные волосы, которые тебе колет ветер, когда ты едешь на нем, оторвались от твоей головы и улетели? У тебя есть нож, которым ты можешь резать сахар. И эта зажигалка, которую ты мне подарил, может все, что угодно. Вот я – в этот момент ты со мной. Я могу даже сейчас, сейчас... Да, да. Даже сейчас. Представь себе. Вот так, как сейчас, например. Представь себе, что ты отбрасываешь волосы с моего лица и смотришь на меня своими красивыми глазами. Ты представляешь, что я снова становлюсь тобой, а ты – мной. И нам не нужно притворяться, а нужно быть собой. Как это приятно, когда ты снова делаешь вид, что только что взял меня с собой на прогулку. Как это хорошо. А что может быть лучше? Ты знаешь, что такое это счастье? Это то, чего ты и не мечтал никогда в жизни. А что такое счастье? Ты никогда не спрашивал об этом у своего друга Балалая. Но я тебе скажу. Это когда ты знаешь, что завтра, или послезавтра, или через неделю, а то и через месяц ты снова можешь стать собой. И так будет всегда. Тебе нравится этот мир? Я тебе скажу. Это самый прекрасный мир из всех, какие есть на свете. Так что тебе остается сделать? Сбежать в него и больше никогда не приходить. Кто знает, может, ты опять будешь есть этот отравленный сахар. Вот тогда ты это поймешь. И тогда я тоже тебе скажу, что тебе осталось сделать, прежде чем твой друг Балалай опять возьмет тебя с собой на прогулку. Послушай, если ты все- таки хочешь сделать вид, что ты тоже и есть я, то не прикидывайся, будто ты никак не можешь поверить, что я остался собой. Ты можешь взять меня в руку и посмотреть, что у меня на уме. Ведь это действительно так? Да, это так. Хорошо. Но это не поможет тебе понять. Дело в том, что если ты позволишь мне увидеть тебя, как я вижу тебя, то ты увидишь не только себя самого. Ты увидишь, каким ты был. Ты увидишь, каким ты стал из- за своих измышлений. О да, я вижу, как ты ухмыляешься. Да. Когда ты это увидишь, тебе станет стыдно, и ты поймешь, что я прав. Это происходит, когда ты пытаешься сделать вид, что, если ты позволишь мне заглянуть в твой ум, я увижу твой ум. Но это невозможно, потому что я не собираюсь становиться для тебя зеркалом. А я хочу стать зеркалом для тебя самого. Когда я собираюсь стать зеркалом для тебя самого, я позволяю тебе увидеть себя таким, каким ты хотел бы увидеть меня. И это самое главное. Понимаешь, о чем я говорю? Вот и хорошо. И еще – ты можешь рассказать мне о своем сне. О том, что ты видел... Возможно, он был таким же реальным, как то, что я пытаюсь тебе рассказать. О да, это было так же реально. Я бы не удивился, если бы дело обстояло именно так. Итак, что же ты видел? Наверняка это было важным. Что ты помнишь о своем сне? Все. Пожалуй, стоит уточнить – очень важным. Да, потому что это и есть самое важное. Ты вспомнил, каким ты был во сне. Это было... наверно, так. Да, пожалуй, так. Это был самый интересный сон в твоей жизни. О да. Ты был в нем. Какой же он был? О, ты должен помнить это во всех подробностях. Его не надо запоминать, это просто надо помнить. Его надо вспоминать, чтобы вспомнить то, что ты видел, когда просыпаешься... Значит, что же ты видишь сейчас? Сейчас ты видишь своих родителей. Да, это и был самый важный сон в твоей жизни. Это, конечно, тоже важно. Ты помнишь, что ты испытывал в тот момент? По правде говоря, ты и сам не знаешь, что это было такое. А мы, его создатели, знаем. Оно было таким удивительным, таким волнующим... Странно. Да, это очень странно. Значит, ты проснулся и стал свидетелем своего путешествия в прошлое. Как раз в это время твой ум представил себе это путешествие и поэтому проснулся. А теперь ты вспомнил, что видел сон. Да, теперь ты вспомнил. И в каком же из своих снов ты побывал? Ну как же. В том, который только что закончился. Видишь ли, нам пришлось немного изменить его развязку. Нас очень расстроила смерть твоего друга. Мы сами опечалились, но, увы, таковы, к сожалению, обстоятельства. К счастью, тебе удалось проснуться. Расскажи, что было потом. Как ты спал? Ну вот, например, только что ты смотрел на потолок, а в следующий момент уже стал стоящим на площадке лифта. Наверно, это произошло мгновенно. Мы только что взошли на мост. Да, да, ты уже стоишь на ступенях. А сейчас что ты видишь? Ну конечно же. Ты смотришь на этого проклятого генерала, который только что погубил свою душу, попытавшись обмануть нас своей хитрой игрой. Знаешь, мы наслышаны об этой истории. Но как это могло случиться? Скажи, пожалуйста, ты ведь всегда был удивительно наблюдательным. Это случайно не что- то с будущим, о котором говорил мертвый?» Каждый вопрос ставил меня в тупик. В конце концов я не выдержал и отвел глаза. Вдруг я почувствовал, что снова стою на полу. Я находился в собственной квартире. На моем столе был открыт бар. Увидев бар, я захотел достать из него бутылку « Боготу», но мои руки двигались сами по себе. От страха я повернулся к двери. Там никого не было. Наверное, я только что смотрел « Нескольких капитанов». Придя в себя, я быстро закрыл бар и спрятал его на место. После этого я посмотрел на часы – было только десять минут десятого. Сон продолжался. Я увидел капитана в красном берете. Он стоял у штурвала, а за его спиной выстроились матросы с автоматами. Я заглянул в книгу – она была открыта на той же странице, где во сне стоял капитан. Я знал, что это сон, но мои глаза были приклеены к строчкам. Я хотел открыть их, но они не двигались. Зато по их полю стал бегать странный свет. Через несколько минут он погас, и я опять увидел капитана. Он повернулся к стоявшему рядом матросу и сказал: « Господин боцман, прикажите спускать якорь!» Поднявшись с банки, я поглядел на стоящего на палубе матроса, а потом перевел взгляд на руку капитана. На его руке был вытатуирован якорь. Я подумал, что это, должно быть, каюта. Закрыв книгу, я понял, что не могу больше держать ее в руках. Я разжал пальцы и уронил ее на пол. Она раскрылась на фотографии дочери капитана и ее мужа. Я опять посмотрел на капитана, а потом на фотографию. Это была она. Я хотел встать и пойти в каюту, но вдруг увидел перед собой дырку в полу и пол исчез, а затем из темноты надвинулся коридор и открыл перед нами дверь. За дверью был капитан, а рядом с ним стоял какой- то капитан. Они о чем- то говорили. Я догадался, что это тот самый капитан, который стоял на палубе в виде капитана. Он был в светлом кителе, и у него был высокий лысый череп. Видимо, он удивился, что я смотрю на него. Тогда я закрыл глаза. После этого я пошел по коридору. Рядом со мной шел капитан, а за ним шел кто- то в шляпе, похожей на черную. С обеих сторон коридор был освещен лампами в стальных чашах. Я смотрел в их прозрачные стенки, а потом разглядел в коридоре буфет. На вешалках висели разноцветные куртки, а на стенах было несколько полотен, в которых было что- то нарисовано: от одного веяло запахом колбасы, а другое пахло рыбой. И вдруг я увидел свой палец, высунувшийся из дверного проема. Я вскрикнул и открыл глаза. Я знал, что это та самая каюта, где я только что был. Я сел на свое место, опустил на пол босые ноги и увидел на полу обломок зуба. Мне стало страшно. Потом я заметил, что за мной стоит старик. Он говорил: « Не пугайтесь, Константин, все хорошо». Я не понимал, чего он хочет от меня. Тогда он вдруг спросил: « Вы с « « Чапаевым» знакомы?» Я ответил: « Да, конечно». Он вздохнул и сказал: « Я сам раньше на нем плавал, в черном кожаном сюртуке». Я с удивлением посмотрел на него, потом на свой обломок зуба, валявшийся на полу, и заметил, что моя правая рука испачкана кровью. Старик, видимо, догадался о моем недоумении. « Мы тут недавно тоже пили, Константин, за тех, кто в море», — сказал он и перекрестился. Потом он присел на корточки и приподнял с пола мою бутылку. Она была совсем целой. Выпив сам, он протянул мне кусок колбасы. « Во, хавайте», — сказал он, — « будете потом им закусывать». Я понял, что сам стал жертвой стоматологической ошибки, и почему- то успокоился. В эту минуту я совсем не помнил о смерти. Тем более, что на своей собственной могиле я никогда не питался таким великолепным салатом. Я съел колбасу и угостил своего нового знакомого. У него не было руки, но мне удалось уловить его радость, и это еще больше сблизило нас. Я почувствовал себя в полной безопасности. Через некоторое время старик перестал есть и спросил, как меня зовут. Я ответил, и он вдруг спросил, не намерен ли я вернуться на судно. « Еще бы», — сказал я, — « сейчас только попью». Он протянул мне бутылку. Сняв кепку, я глотнул. Там был портвейн « Адлер» — замечательный сорт! Когда я посмотрел на старика, чтобы объяснить, как я к нему отношусь, он уже был мертв. Еще один покойник лежал рядом — тоже в кепке, и тоже без руки. Ни на одном из них не было даже лохмотьев одежды. На моих ногах тоже не было никакой обуви, и вообще непонятно, были ли они на мне — хотя я отчетливо помнил, что обулся перед тем, как прыгнуть за борт. На секунду я почувствовал, как вместе с видением на меня наваливается тяжелая вселенская тоска. Через несколько секунд она прошла. Я пожал плечами и пошел к водному мотоциклу — искать руль. Никогда еще мне не приходилось иметь дело с мертвой техникой. Все мои попытки завести двигатель не привели к успеху. На рулевом колесе не было ни проводов, ни педали. В нескольких местах он просто расплющился и скрутился. Несколько раз качнувшись туда- сюда, я подошел к единственной двери на корме, вставил ключ в замок и открыл его. За дверью оказалась большая комната, в центре которой стоял топчан, на котором я проспал всю дорогу. В стене напротив был проделан люк, закрытый решеткой с железными шипами — я подергал за нее и понял, что этот люк заперт снаружи. Осторожно, чтобы не звякнуть цепью, я положил на пол полотенце, привязал к одному из шипов свой ботинок и столкнул его в дыру. Раздался тихий всплеск — утопленник вынырнул в потолке. Немного успокоившись, я залез на топчан и закрыл глаза. Я ощущал настоятельную потребность заснуть — события прошедшей ночи истощили мой внутренний запас сил. Но прежде я должен был рассказать о волшебном знании своего тела. Повернув голову набок, я закрыл глаза и сказал: « Области тела Янь- Ян. Правая нога, левая нога». В следующий миг моя правая нога оказалась в районе левой. « Левой рукой... Поднимается ветер с гор». Левая рука поднялась. « Луна на небе». Моя левая рука поднялась. « Пожирает коршун сову». Обе руки поднялись. « Поворачиваются звезды». Моя левая рука поднялась. Потом, к моему удивлению, я заснул. Уже засыпая, я успел отметить, что загадал желание: хотел выспаться, но без помощи тела. Мне и в голову не пришло, что это может оказаться невозможным. Это и стало началом моего нового дня. Но до конца забыть ночное происшествие я не смог. Вернувшись в зал для пиршеств, я первым делом спросил хозяина: не проверял ли кто моего ужина. Произнеся слово « ужин», я ощутил запах горелого мяса, потому что все знали, что обоняние мне отказано. Я продолжил спрашивать, и выяснилось, что никто не подходил к моему столику. От этого мне сразу же сделалось не по себе. « Так и не узнал я, как это делается. Но все же постарался». С этими словами я принялся есть. И съел свою свинину с бобами. Я чувствовал: с тех пор что- то во мне изменилось. Мне больше не хотелось есть — я просто знал, что поесть нужно. Это и есть моя подлинная, настоящая жизнь. Я так и говорю: « Моя подлинная, настоящая жизнь». Слова « моя подлинная, настоящая жизнь» повторяются часто, и это не вполне удачный символ — я имею в виду, что они более приличествуют человеку, не имеющему рта, чем человеку, имеющему рот. У нас, у птиц, он есть. Но нас этому никто не учит. Поэтому надо очень серьезно относиться к тому, что вы говорите или пишете, особенно если выражаете мысли вслух, а у вас, похоже, этого не слишком получается. А у меня хорошо получается. Каждый день, примерно в одно и то же время, я о чем- нибудь думаю. Я часто произношу разные звуки — хоть это и не совсем слова, но они помогают мне почувствовать то, что происходит в моей голове. Впрочем, не во всем. В основном я думаю о том, что происходит в моей голове каждый день. Не буду утомлять читателя подробным изложением моего мироощущения — я старался об этом не писать, ибо не хочу писать слишком много. Скажем так, я ощущаю, как моя жизнь устроена и чем она кончается. Но это не то же самое, что понимать, как устроено мироздание или, если угодно, наша галактика. Насколько я знаю, даже в простой терминологии нет единства. Ну и пусть. Мне эта тема, слава Богу, не интересна. Это было бы неправильно. В науке каждый занимается своим делом. А все, что нас может интересовать — это частота и характер звука. То есть значение, которое, как в том анекдоте, слово « старость» имеет для старухи, слышащей его на рынке. Так вот, мое мироощущение состоит в следующем. Все вокруг — это звуки. Но я их слышу. А смысл их бывает прямо противоположным. В частности, та часть природы, которая вечно молчит, не понимает, что такое смерть. Она думает, что у мира есть прообраз, и именно поэтому тишина его постоянна. Некоторые говорят, что это и есть смерть. А другие считают, что это просто некая пограничная зона, за которой мы снова становимся слышны. Как это выглядит со стороны, точно не знаю. Но я думаю, что там — абсолютная инаковость. То, чего нет у смерти. А как мы слышим тишину, абсолютно непонятно, потому что в этой вселенной она вообще не возникает. Но мы это все- таки слышим. Мы, кажется, слышим всего один звук, который вроде бы ничто другое как сам мир. Мы его называем тишиной. А еще у нас есть Бог, где он время от времени появляется. Но об этом лучше спросить Бога. Может, он и сам не знает. А теперь я, кажется, говорю достаточно понятно. И не буду утомлять вас подробностями. Ведь мы все- таки люди. Счастливого пути. Пейте чай. А мне пора к моему другу — директору психиатрической клиники. Он даже сказал, что от вас. Спокойной вам дороги. Спасибо за внимание. Дима. Дима. Дима. Дмитрий. Дима. Дима. Вот и все. Это действительно было трудно, не так ли? Конечно, не слишком приятно, но жить можно. Жить — это жить. Ты никогда не считал, что живешь? А я всегда думал, что это сон. И был не так уж неправ. А потом я наконец понял, что это и есть смерть. Когда- нибудь я тоже умру. Не знаю когда. Но мне все равно. Это ведь неважно, когда. Ведь можно и не родиться совсем. Вот об этом я и хотел с вами поговорить. Впрочем, я вижу, у вас дел по горло. Позвольте и мне отвести душу в своем последнем слове? Да, разумеется. Пьем чай. Хорошая штука этот ваш чай. Знаете, в нашей клинике есть одна старая травка, которая называется " Анна", или, еще правильнее, " Анна Тысяча". Если вы его будете пить, вы никогда не вспомните этого человека. И никто не вспомнит. А если вы его совсем забудете, и тогда не вспомните. Никогда. Это не главное. Главное, чтобы в том, что с вами происходит, был смысл. Чтобы вы успели узнать себя. А в остальном... Как знать, может быть, именно так и происходит каждое утро. А после каждого — каждый вечер. И так всю жизнь. Вся жизнь? Да, можно, наверное. Но все равно ведь никто не знает, где и когда он закончится. Не так ли, профессор? Я не ответил. Саша сказал: Ну, хватит, что вы теперь говорите. Не надо думать. Мы вам задали вопрос, а вы в ответ. К чему это. Давайте лучше будем пить чай. Продолжать дискуссию на эту тему я не собирался. Разговора не вышло. Я попробовал встать. Саша с удивительной быстротой вскочил и бросился к бару, где на нижней полке стоял магнитофон. Он включил его и поставил первую попавшуюся песню. Она была незнакомой. На экране замелькали бегущие строки и титры. Это оказалась " Классическая симфония" Чайковского, но какой- то инструменталист орал во все горло нечто совершенно не подходящее к моменту. Я решил, что Саша приготовил мне сюрприз, и поэтому заставил себя встать. Тем более, что он уже включил магнитофон и теперь по радио передавали латинскую песенку, которую, как мне показалось, когда- то исполнял знаменитый Валерий Гердт. Я стал раздеваться. Саша спросил: " Тебе помочь?" Я посмотрел на него. Он понял мой взгляд и кивнул. В следующие пять минут я понял, как мне повезло. Оказалось, что мне надо только снять майку, под которой у меня был купальный халат. Саша выключил магнитофон и теперь просто сидел на краю кровати и глядел на меня. Я снял халат и бросил его на пол. Саша встал и подошел ко мне. Когда он оказался рядом, я почувствовал в его руках что- то длинное и узкое. Кажется, это была складная зубная щетка. Я взял ее, поднялся с кровати и стал бриться. Саша стоял сзади. Поворачиваясь, я заметил, что он поднимает и кладет мне на спину что- то вроде полотенца. Чистить зубы, наверное, не следовало. Я стал играть зубной щеткой, и из этого ничего не вышло. Зато Саша стал писать мне в спину; пока я приводил в порядок зубы, он намылил мне спину. Потом он принялся брить меня. Я успел докончить несколько операций - удалил пену с подбородка, надел халат, а потом уж сел за стол и взялся за тостер. Некоторое время Саша стоял сзади и смотрел, как я работаю. Потом я почувствовал его руку у себя на бедре. Я обернулся и увидел, что он стоит у меня за спиной. Наши глаза встретились, и мне показалось, что он что- то хочет мне сказать. Я улыбнулся. Саша кивнул головой и взял с тумбочки две бутылки пива. Мне, как всегда, следовало выходить первой, но я медлила. Саша подошел ко мне и стал делать мне в шею что- то вроде поцелуев, очень щекотных и совсем не возбуждающих. Это мне, как всегда, не понравилось, и я повернулась к нему спиной. Он сделал то же самое. Я вышла из- за стола, и он пошел за мной. Мы пришли в спальню, и я сразу же спросила:

- Саша, что ты хочешь со мной сделать? Я хочу быть нормальной.

- А я этого и не собираюсь делать, - ответил Саша, расстелил на кровати свою белую простыню и лег. Я удивленно посмотрела на него. Потом он встал и откинул одеяло. Я хотела повернуться и посмотреть, что он делает.

- Ну и что, - сказал он, глядя на меня снизу, - когда ты будешь одна, ты и будешь нормальной.

- А если я разденусь? - спросила я.

- Тогда совсем по- другому. Ты только не бойся. И если тебе понравится, я тебя научу, как я делаю. А сейчас извини. Я спать хочу.

- Подожди, - сказала я, - если ты сейчас не станешь меня возбуждать, я приду к тебе завтра.

- Приходи, - сказал Саша. - Только если сегодня получится, не приходи завтра. Но если ты хочешь, иди.

Я села на кровать. Мой живот был полностью обнажен, но из одежды на мне не было ничего. Я не знала, что делать. Конечно, я очень хотела, чтобы он возбудился, и для этого у меня были все средства, но перед этим я никогда не испытывала ничего подобного. Он больше не смотрел на меня, а смотрел в стену.

- Мне как- то не по себе, - сказала я. - Что мне, к тебе голым задом подойти?

- Подойди, - сказал он. - Мне уже все равно.

Я взяла свечу и подошла к нему. Подняла на него глаза. У него было молодое лицо с большим носом и усами и маленькие глаза. Он лежал на боку, подложив под голову согнутую в локте руку. У него были красивые мужские руки. Я опустила свечу вниз, и все внутри меня заныло. Это было не по- настоящему, но все же...

- Раздвинь мне ноги, - сказала я.

- Ты сначала раздвинь свои. Он уже не смотрел на меня, а уставился на свои руки, и я поставила свечу так, чтобы он мог видеть ее горящий уголек. Все произошло очень быстро. Мне даже не надо было снимать трусики. Но я почему- то испугалась, когда он приподнялся, сел и прижался ко мне своим большим телом. Я решила, что он опять захочет сделать мне больно, и попыталась отодвинуться. Но он схватил меня за ноги, прижал их к кровати и сильным толчком вогнал в себя свое достоинство. Я вскрикнула от боли. Мне показалось, что он там застрял, но я понимала, что это глупо. Это вообще было невозможно. Но я почувствовала что- то странное. Я даже сама не могла понять, что это такое. Такое ощущение бывает, когда летишь в пропасть. Потом стало больно, и я подумала, что это от его удара. Но он вдруг закричал от боли. Я видела, как он корчится на кровати, а потом он опять упал на меня, ударился о кровать и замер. Мне показалось, что он умер. Я открыла глаза, приподнялась и заглянула ему в лицо. Оно было спокойным и сосредоточенным, как у спящего. Потом он медленно поднял на меня глаза, и мы оба издали какие- то звуки. Я уже не помню, что я сказала ему. Помню только, что мне стало не по себе. Может быть, мне просто было страшно. Но я даже не могла плакать. У меня вообще не осталось слез, и я не знала, что с ними делать. Я опять забралась к нему под одеяло и долго лежала без движения, глядя в потолок и всхлипывая. Но через некоторое время мне все же удалось заснуть. А когда я проснулась, я опять заметила, что на мне все тот же запах смерти. Я вышла в коридор и постучала в одну из комнат, где жили женщины, но мне никто не ответил. Тогда я зашла в их спальню. Их кровать была пуста. Я заглянула в душевые кабинки. Все были совершенно голыми, и полотенца висели на стене. Тогда я заплакала. Сначала я никак не могла остановиться, а потом успокоилась и посмотрела в зеркало. Оттуда на меня взглянула девочка с большими глазами и копной светлых волос. Мне показалось, что в ее глазах мелькнуло сочувствие, но когда я снова заглянула в нее, она уже отвернулась. Некоторое время я смотрела на нее, а потом поняла, что я осталась одна. Тогда я заплакала еще сильнее и стала думать, что делать. Я не знала, где я нахожусь, и не могла понять, почему никто не приходил меня искать. Тогда я пошла в ванную. Там было пусто. Тогда я пошла в кухню. Там тоже было пусто. Я пошла в комнату. Здесь тоже было пусто. Я пошла в ванную и посмотрела в зеркало. Оттуда на меня глянуло маленькое бледное существо в черных чулках и черной шелковой рубашке. На ней было несколько красных пятен. Я заплакала. А потом вошла в комнату и стала смотреть на эту комнату. В ней тоже ничего не было. Тогда я вспомнила про телевизор, который был выключен, потому что был сезон дождей. Телевизор был большим и черным, и я с трудом подошла к нему. Он оказался закрытым. Тогда я стала смотреть на экран. Он оказался черно-белым, и я поняла, что ничего не вижу, потому что у меня в глазах была вода. Потом экран стал светлее, и на нем появился какой- то человек, очень похожий на Рудольфа Валентиновича. Я даже не заметила, когда он вошел. Он сидел в красном кожаном кресле, закинув ногу на ногу, и с улыбкой глядел на меня. Потом он сказал что- то, и у меня возникло ощущение, что он смеется. А потом он закрыл глаза и поцеловал свою ладонь. Когда он их открыл, я уже ничего не могла рассмотреть. Теперь на экране было черно. Затем на экране стали появляться какие- то смутные цветные пятна. Я опять закрыла глаза и стала смотреть в окно. А потом и это кончилось, и все исчезло. Тогда я пошла в туалет и стала смотреть в зеркало. Ничего не изменилось, но на руках и ногах у меня были какие- то полоски, и эти полоски двигались, я не понимала, что это такое, но они были очень красивыми. Сначала они были светлыми и размытыми, но постепенно становились все отчетливей и отчетливей. Потом появилось лицо, и я не испугалась – наоборот, мне стало страшно. Я попыталась сказать ему что- то и не смогла, а потом оно превратилось в маленькую белую крысу. Она стала прыгать мне на руку, и я никак не могла ее отогнать. Потом я увидела перед собой маленькое белое пламя, и крыса в нем исчезла. Я стала вглядываться в темноту. Постепенно огни в комнате потускнели, и я почувствовала, что засыпаю. На следующий день мне было очень плохо, а за обедом я ничего не могла есть и даже перестала смотреть телевизор. Мне опять стало плохо. И тогда опять на экране появились мерцающие разноцветные точки, которые вдруг превратились в маленькую белую крысу. Она стала прыгать мне на ладонь, и в этот момент я подумала – а кто это, собственно, такой? И тут я его узнала. Это был ты. Ты был совсем как на моем рисунке, только у тебя на руках были полоски, похожие на шерстяные варежки. У тебя были большие задумчивые глаза. Ты был похож на обычного человека, и на твоем лице было написано то же самое, что на моем рисунке. Мне стало очень страшно. Я стала молиться, чтобы ты поскорее появился, и ты пришел. Когда я тебя увидела, мне стало легко и хорошо. Я поняла, что ты все помнишь и все понял. А потом ты вдруг исчез. Я опять увидела перед собой разноцветные точки, и я решила их потрогать. Под ладонью что- то дрогнуло, и я увидела перед собой таракана. У него на голове была деревянная шапочка, а глаза были сделаны из маленьких кусочков черной резины. Он двигался со смешной скоростью и даже не замечал, что я на него смотрю. Потом он перешел на другой край стола, а я не удержалась на ногах и упала. И опять там появилась крыса. Я посмотрела на нее, и она мне подмигнула. Потом она переместилась в самый центр изображения. Теперь на моем рисунке ты сидел за столом и играл с резиновым медвежонком. Ты держал его перед своим лицом, как будто хотел от него отделаться. А потом ты отодвинул медведя, и перед моим взглядом возник ты сам. Ты сидел спиной ко мне и играл на флейте, и мне было очень приятно на нее смотреть. Я попыталась сесть на кровати, но мне что- то помешало. Это были мои ноги. Сначала я решила, что это веревки, но когда я их ощупала, оказалось, что это мои чулки. Я встала и стала ходить по комнате. Я ходила от стены к стене, и ты удивленно смотрел на меня. Потом ты встал и подошел ко мне. Тогда я заметила, что у тебя на голове металлическая полоска, которая очень похожа на твою дубинку. Я догадалась, что это очки. Ты сказал мне: « Девочка, иди- ка в свою комнату». Я побежала в свою комнату, а ты за мной. Ты зашел за угол и закрыл дверь. Теперь перед твоим столом горела свеча, а у тебя на столе стояла коробка с кукурузой. Ты сказал мне: « Девочка, ложись на кровать». Я подошла к своей кровати. Ты сделал так, что кровать оказалась слишком маленькой, и ты залез на нее прямо в брюках. Потом ты положил свои ноги к моим и велел: « Скажи, ты правда хочешь поговорить со мной?» Я ответила: « Да, хочу». Ты стал что- то говорить. Я не все понимала, а больше мне мешали твои ноги. Ты взял меня за руки и заставил глядеть себе в глаза. Я боялась, что ты их сниму, и стала вырываться. Ты закричал на меня: « Не крути мне руки! Ты хочешь, чтобы я их тебе сломал? Они же железные! И это ты мне говоришь, что я дура?» Я сказала: « Нет, что ты, я не дура, ты ошибся». Тогда ты выпустил мои руки, слез с кровати и сильно ударил меня по щеке. Я хотела заплакать, но не смогла. Я слышала, как ты одевался. Потом ты сказал: « Я ухожу». Я сказала: « Куда?» Ты ответил: « Туда, куда шел». Я спросила: « А как ты прошел через забор?» Ты сказал: « Не знаю». Я сказала: « Но ведь ты же был внутри. Куда же ты идешь теперь?» Ты посмотрел на меня и ничего не ответил. Потом ты пошел вниз по лестнице. Потом я услышала, что ты дошел до лифта и нажал на кнопку. Дверь открылась, и ты вошел внутрь. Я думала, что ты поднимешься наверх, но ты не стал этого делать. Тогда я подошла к окну и стала смотреть вниз. Вдруг я увидела в окне голову охранника и крикнула: « Стой!» Он стал разворачиваться в мою сторону, а я побежала к окну, открыла его и прыгнула вниз. Я видела, как ты бегу вниз по лестнице. Потом раздался глухой удар. Я не знаю, что с тобой случилось, и до сих пор не знаю, жив ли ты. Тогда я просто проснулась. Я подумала, что надо пойти в милицию, но потом подумала, что ты все равно ничего не скажешь, и решила ждать тебя здесь. Прошло уже много лет, и я все еще жду, когда ты снова придешь за мной». Я закрыл тетрадь, взял кольцо и поцеловал Аню в лоб. Аня посмотрела на меня и улыбнулась. Потом я поцеловал ее в губы. Это было странно и даже немного страшно. Так обычно делают после поцелуя в щечку, когда забываешь сделать до этого что- то еще. Но Аня сделала это, как будто даже с готовностью, потому что на секунду прижалась ко мне всем телом, и у меня возникло ощущение, что я ее обнимаю. В этот момент раздался звонок в дверь. Я открыл дверь, и в квартиру ворвалась молодая женщина, похожая на Тамару из третьего фильма – в таком же светло- коричневом плаще и с такой же сумочкой в руках. Она посмотрела на меня таким взглядом, словно только что увидела. Я машинально закрыл за ней дверь и пошел вперед, указывая на диван и продолжая сжимать в руке кольцо. Женщина сделала несколько шагов по комнате, и у меня появилось чувство, что за ее спиной раздался тихий щелчок фотоаппарата. Потом она повернулась ко мне, улыбнулась и сказала: « Меня зовут Елизавета». У нее было бледное, неподвижное лицо, такое же, как в фильмах про ниндзя. Мне пришло в голову, что я ее где- то видел. Да, это была она. Это было невозможно, но я знал, что это так. Она сняла свою сумку, а я сел на диван. Она села напротив и положила сумку на пол. Потом положила на колени пистолет, повернула голову в сторону коридора, и я, стараясь не делать резких движений, чтобы она не заметила оружия в моей руке, осторожно снял пистолет с предохранителя. Потом нажал кнопку магнитофона, и запись началась. Елизавета пела о потерянной невинности, и ее голос был таким чистым и красивым, что у меня возникло чувство, будто я стою рядом с любимой женщиной, которую я боготворю и люблю больше всего на свете. Мне даже показалось, что она совсем рядом. Наконец моя песня подошла к концу, и я выключил магнитофон. Некоторое время я сидел молча, а потом спросил: « Тебе понравилось?» Она отрицательно покачала головой. Тогда я спросил: « Как ты пришла к этому?» Елизавета вздрогнула и испуганно посмотрела на меня. « Нет, не спрашивай», – прошептала она, облизнула губы и бросила быстрый взгляд по сторонам, словно кто- то мог нас подслушать. Тогда я сделал свой вопрос еще более загадочным: « Тебе не приходило в голову, что это может быть чем- то вроде раздвоения личности? Ты знаешь, что шизофреники воспринимают свое поведение как раздвоение сознания. Поэтому они могут, например, видеть одновременно нескольких чужих людей». Елизавета снова испуганно посмотрела на меня и отрицательно покачала головой. « Ты прекрасно знаешь, что это не шизофрения», – сказал я, и она кивнула. Я положил перед ней свой блокнот и карандаш и сказал: « На, пиши». Она изумленно посмотрела на меня, взяла блокнот и карандаш и стала нацарапывать какие- то странные знаки. Наконец она сказала: « Давай теперь ты». Я написал: « Вчера я убил своего отца». Елизавета обмакнула перо в чернила и нацарапала рядом с моими словами какие- то каракули. « Да нет, это про тебя, – сказал я. – Я говорю про другого человека, про тебя саму». « Значит, и про меня тоже?» – спросила она. Я написал: « Да. А может, и про себя тоже». Елизавета опять обмакнула перо в чернила и приписала: « Или про себя тоже». Я отрицательно покачал головой и написал: « Нет, не про себя». « А про кого?» – спросила она. « А ты как думаешь? – спросил я. – Про бога, конечно». Елизавета написала: « Ага». Потом, подумав, она написала: « Про бога». Я указал на блокнот. Елизавета стала дописывать, время от времени задавая мне вопросы. Я отвечал, и в какой- то момент она вдруг написала: « Ты же знаешь, я не сумасшедшая». « Но ты все же сошла с ума», – сказал я. Елизавета показала на мою записную книжку и засмеялась. Я тоже засмеялся. Елизавета написала: « Нет, это не та запись, которую ты мог найти». Я показал на список, который она только что дописала. Она покачала головой. Тогда я показал на свой блокнот, потом на свою ладонь и прижал к ней две пальца. Елизавета написала: « Два пальца». « Может, два?» – написал я. « Может, два», – дописала она. « Два, – повторил я. – Точно два?» Она опять покачала головой. Я показал на исписанный лист и пошевелил пальцами. Елизавета в ответ слегка кивнула. Я показал на себя, потом на ее блокнот и сделал пальцем « два». Она написала: « Два». Мы оба засмеялись. Я указал на себя, потом на ее блокнот, потом на свой и покрутил пальцем в воздухе, как бы давая понять, что это не она сошла с ума, а я. Елизавета улыбнулась. Тогда я снова кивнул. Я показал на ее список, потом на блокнот и покрутил пальцем у себя перед лицом. « Два», – написала она. « Два», – написал я. Мы снова засмеялись. « Два, – написала она, – два», – и показала на мой блокнот. Я показал на нее. Она показала на свой. Я сделал пальцами « два» и улыбнулся. Она написала: « Два». Я нарисовал пальцем « два» и поднял большой палец. Елизавета изобразила « два», потом – « два» и кивнула. « Два, – написал я и показал на нее, – два». « Два», – написала она и показала на свой блокнот. « Два, – согласился я и показал на ее блокнот. – Два». Мы засмеялись и снова написали « два». Потом она показала на свой блокнот и начала писать что- то – наверное, адрес. Я понял, что она пишет название ресторана, и показал ей, что это не годится, потому что ресторан должен быть прямо перед нами, в двух шагах. И тут она расхохоталась. Я тоже засмеялся. Тогда она показала на меня и написала большими буквами: « Два». Я утвердительно кивнул. Елизавета начертила пальцем « два», и тогда я показал ей, что я тоже пишу. Она улыбнулась. Тут я понял, что она показывает на меня и что я должен изобразить « два». Я нарисовал « два» и начал говорить. Потом она стала записывать. И вскоре мы оба стали писать какие- то предложения, и я скоро начал понимать их смысл, хотя Елизавета писала совсем не то, что я. Оказалось, что я объясняю ей, что такое « много». Я объяснил ей значение этого слова и так увлекся, что даже перестал читать: мне чудилось, что она понимает гораздо лучше меня. А потом я заметил, что она как- то странно смотрит на меня. Словно из- под ладони. Потом она что- то пробормотала – видимо, попросила меня объяснить, что я имею в виду. Я сказал, что « много» – это « что- то большое». Она с улыбкой кивнула головой. Потом она нагнулась, порвала свою записную книжку пополам и выбросила мне обрывки – так быстро, что я не успел разглядеть, что именно в ней было. И опять улыбнулась. Я понял, что она хочет, чтобы я и дальше показал ей, что такое « много». Она снова улыбнулась, и я опять показал ей « два». Она кивнула. Потом я начертил пальцем на земле « два» и сказал: « Теперь, Елизавета, мы можем лечь». Мы легли рядом и некоторое время молчали. Было очень тихо. И, как всегда, все было прекрасно. А потом вдруг я почувствовал, что Елизавета встала на колени. Это было так неожиданно, что я испугался. Она положила мне на грудь руку и сказала: « Сережа». Я ощутил, что она собирается поцеловать меня. Сначала я решил, что у меня начинается бред и что сейчас она чмокнет меня в щеку. Но потом я вспомнил все – и похолодел. Потом стало совсем страшно. Она взялась за волосы и стала целовать меня в губы. Ее язык высунулся изо рта и стал медленно двигаться по моему языку, все ближе и ближе. Я почувствовал его вкус. Потом она прижала губы к моим губам, стала дышать, и я почувствовал, что ее язык лезет мне в рот, как клещ. Я ощутил на своем языке ее обилие зубов. Ее губы были теплые и влажные. Я ощущал на них ее слюну. « Елизавета, прошу тебя, прекрати!» – прошептал я. Она сделала неуловимое движение и пропала, а я проснулся. Так это и было – я ощутил присутствие двух женских губ и потерял сознание. Но уже потом я понял, что произошло, и мне стало стыдно. Я сразу же представил себе, как было бы ужасно оказаться перед этой женщиной, прижавшейся ко мне, лежащим в кровати. Я не мог этого допустить. Я встал с кровати и быстро пошел к письменному столу, где стоял телефон. Мне не хватило нескольких секунд, чтобы достать его. Я набрал номер. Долго никто не подходил, а когда наконец ответили, голос оказался тихим и незнакомым. Я сказал, что мне срочно надо с кем- нибудь встретиться, и попросил прийти в полдень. « Хорошо, когда? Сколько вас будет? Четверо? Хорошо. Встретимся у театра на проспекте Мира». Больше я не успел ничего сказать. Она положила трубку. Я быстро оделся и поехал к Ермолаеву, где и пробыл до половины третьего. Я успел поговорить с остальными, включая Лиду, и она даже понравилась мне, хотя я этого не сказал. Затем мы вышли на улицу и пошли пешком – по дороге, ведущей к вокзалу, нельзя было ехать в машине. У Лиды была легкая походка, и я подумал, что в ее годы, наверное, хотелось именно такого жить, чтобы никто ни к чему не принуждал, и ты жил, зная, что все устроено самой судьбой, и делал только то, что хочешь сам. У нас с ней было одно общее – оба мы ни с кем не собирались делиться своими мыслями, поскольку это было бы и опасно, и бессмысленно. Примерно через час мы подошли к зданию театра, и я повернул за угол, где находился вход, как всегда, напомнивший мне про Китай. Она осталась ждать на улице, а я вошел внутрь. Я не успел толком оглядеться, потому что у меня вдруг закружилась голова, и я увидел в стене дверь, за которой была другая дверь, а за ней – другая. И я понял, что это не просто дверь, а та самая дверь, которую я видел в окне. « Надо будет выпить, – подумал я, – и пойти в бар», – и принялся тщательно обдумывать, где и как можно выпить. Я сел за столик и заказал коньяк. Одновременно с этим я ощутил на себе чей- то пристальный взгляд и заметил, что на мне из одежды только белые шорты и майка. Вслед за этим я обернулся и увидел мужчину. Его волосы были мокры, а губы были растянуты в нехорошей ухмылке. Именно он тогда и попался мне на глаза – потому что только на нем в тот момент были короткие белые шорты. Тогда я подумал: надо бы выпить, но было уже поздно. « Вон она», – сказал он, встал из- за стола, шагнул ко мне и сильно ударил меня по лицу. Тут же он изменился в лице и сказал: « Кто ты?» Я не ответил, потому что мне было страшно и противно. А он вдруг снял майку и сказал: « Я тебе сейчас покажу, кто ты», – и быстро побежал к сцене. Было совершенно ясно, что он хочет совершить нечто ужасное, и я стал пятиться назад и даже попытался закричать, но в горле у меня застрял какой- то комок. Тогда он навалился на меня, схватил за горло и попытался задушить. Только в этот момент я сообразил, что в руках у него вместо майки – набедренная повязка, а на лице – перекошенный в страшной гримасе рот. « Перестань», – сказал я и начал бить его кулаками. Он сопротивлялся, и мне показалось, что это приятно. Во всяком случае, сильнее всего я разозлился потом, когда он впал в прострацию. К этому времени он уже почти лежал на мне, но все еще сопротивлялся. Вдруг мне в нос ударил противный чесночный запах, и я понял, что он уже мертв. « Помогите», – прошептал он, и его лицо, только что злое и оскаленное, стало спокойным и каким- то материнским. Потом он затих и стал как- то боком падать на пол. Я увидел на его губах пузырек с нашатырем. Вокруг стоял полный мрак, но у меня в руках был фонарик, и я понял, что в зале никого нет. Даже с третьей или четвертой попытки мне удалось открыть дверь. Выйдя в коридор, я в полной темноте стал подниматься по лестнице, нащупал перила, перила кончились, и я ударился лбом об стену. Мне было не то чтобы страшно, а как- то пусто и очень странно, словно я не в школе и ко мне нет никакого отношения. Примерно через час все это кончилось – я залез на кровать, выключил свет, зарылся с головой под одеяло и принялся думать. В конце концов я заснул. А на следующий день, когда я пришел на работу, выяснилось, что больше никому из наших ничего не снилось. На следующее утро вся компания взяла выходной, и в школе остались только я и Петр. Наш начальник сказал, что такое случается редко и означает, что по сравнению с другими случаями это действительно удивительно. Петр спросил, как это может быть. Он взял со стола пластиковый стакан с окурками, осмотрел его и предложил мне. Я взял стакан и опрокинул его в рот. Пепел высыпался на бумагу, где он лежал раньше, и мне стало противно. Потом я спросил, о чем это они говорят. Петр показал на потолок, и я увидел, что с потолка свисает кусок целлофановой пленки, похожий на крошечный самолетик. Он висел там несколько секунд, потом его медленно повлекло к полу, и он остановился. Оказалось, что это очень тонкий и очень светлый серый налёт. Он был как бы соткан из таких же частиц, как тот, из которого состоит меловой конус, но обладал странной особенностью: он на несколько секунд менял плотность, становясь то густым, как смола, то жидким и тонким, как поролон. Это было как бы фотографией одного цвета, но с другой фокусировкой, чем на снимках красного или черного. Еще этот налёт напоминал какое- то стекло, в котором было проделано несколько аккуратных отверстий, и в центре каждого отверстия проступало какое- то странное отражение. Я понял, что это, конечно, линза, но тут же забыл обо всем, потому что заметил в полу отверстие чуть ниже стола, которое стало быстро увеличиваться, и через секунду я уже стоял возле него. Это отверстие было слишком узким для человека, поэтому я посмотрел на Петра, а он — на меня. Тогда я решительно шагнул в черную дыру, шагнул очень быстро и погрузился в темноту. Я оказался в широком темном тоннеле с очень низкими сводами. В его стенах были видны светящиеся линии; я догадался, что они образуют идеальный шестиугольник, за которым я нахожусь. Преодолев тоннель, я оказался в просторном каменном зале. Теперь я понял, что был в колодце, и почему- то совершенно успокоился. Мои пальцы коснулись стены с такой же бороздчатой выемкой, в которой я только что стоял. « Открыть бы в колодце вентиль и пустить воду, и нет никакой фантастики», — подумал я. Однако я ничего не сказал и осторожно пошел вперед по каменному полу. Преодолев зал, я свернул в следующий, который был еще больше и состоял из множества тесных проходов. Я шел довольно долго и решил, что если ничего не найду, то поищу каких- нибудь лягушек в траве. Но неожиданно, когда я сделал еще несколько шагов, в стене передо мной открылся проход, в который я и шагнул. Я увидел сразу несколько небольших помещений — наверно, тот самый амфитеатр, о котором говорил Петр, — из одной стены которого в комнату выливался поток лавы. А перед стеной росла розовая не то трава, не то какой- то мох, и в воздухе висело множество мелких летучих мышей. Я огляделся, но никаких тел не заметил. Вдруг стены над головами моих товарищей пришли в движение, и мне показалось, что это кости некой огромной, невидимой ранее машины. Я услышал отчетливый, короткий и какой- то металлический удар, от которого задрожала вся комната. Я сделал шаг назад, и стена вернулась на место. Меня встретил торжествующий смех. Все шестеро с радостными улыбками глядели на меня. Потом Петр сказал: « Сегодня ты был первым, кому это удалось. Но по правилам никто не должен бродить по островам без сопровождения. Ты должен выбрать себе сопровождающего. Кроме того, ты должен идти вместе с ним. Таков порядок». Все опять захохотали. « Но это, — добавил Петр, — не главное». « Что же главное?» — спросил я. « Завтра я назову тебе это», — ответил Петр. Я ответил, что ничего не боюсь. Петр усмехнулся. « Я не смогу тебе дать такого ответа, — сказал он. — Завтра ты это узнаешь». Я понял, что дальнейшие вопросы будут бесполезны, и ничего больше не стал спрашивать. Я пошел в свою комнату и погрузился в размышления. Может быть, через несколько часов все и выяснится. Я чувствовал, что не усну. Все мысли, как обычно, вели к одному — к своему объекту любви. Поэтому я лег на кровать и стал думать о Маргарите. Я попытался разобраться, что именно я чувствую, когда думаю о ней. Я не мог определить, что это — сексуальное возбуждение, или просто любовь. Но это точно не было страхом. Надо мной словно проносились несколько тысяч розовых снежинок. Во мне не было ни жалости, ни стыда. Наоборот, мне очень хотелось, чтобы эти снежинки застыли в ее теплоте и запомнили этот миг, навсегда. Неожиданно одна из снежинок мягко обвила мое тело и обожгла кожу. Я вздрогнул, но это не был холод. Все мои мысли уже унеслись к ней, и мне захотелось получить этот миг еще раз. « С кем ты будешь жить завтра?» — спросил я ее. « Кто ты такой, чтобы я спрашивала тебя?» — переспросила она. « Ты знаешь меня, — ответил я. — Я — тот, кто займет твое место завтра». Она повернулась ко мне, и я увидел ее неземную красоту. « У тебя нет такого права», — сказала она, и я увидел, как моя рука тянет из- под одеяла длинную ночную рубашку. « Он это заслужил, — ответил я. — И ты это знаешь». « Но мы ведь оба это знаем, правда?» — спросила она. И я впервые за многие годы отчетливо увидел, что она мне улыбается, как улыбалась раньше — одной стороной лица. « Только мой жребий уже определен, — сказала она, взяв меня за руку. — И пути назад нет». Она выскользнула из кровати, встала на пол босыми ногами и, увлекая меня за собой, подошла к тумбочке. На ней была свеча в самодельной золотой оправе, которая тускло отражалась в ее смуглом теле. Открыв дверцы тумбочки, она взяла бокал с красной жидкостью и протянула его мне. « Пей, — сказала она. — Это вино из моих ягод». Я послушно выпил, не чувствуя вкуса. Потом она легла на кровать и, глядя мне в глаза, велела раздвинуть ее ноги. Это было совсем просто, и я одним движением сорвал с нее полупрозрачную ночную рубашку. Сначала она казалась мне неподвижной, потом я почувствовал на своем лице горячее дыхание, услышал тихий стон и сразу ощутил в себе ту стремительную силу, которой так восхищались мои собратья. Я чувствовал, что мне становится тесно и неудобно, но это не было началом того, что я предполагал. « Странно, — сказал я, обнимая ее, — когда я был маленьким, я всегда стеснялся раздеваться в такой ситуации». Она засмеялась и отрицательно покачала головой, что в сочетании с ее черными глазами показалось мне необычайно трогательным. Ее рука скользнула к моим брюкам, и меня вдруг поразило, что она чувствует их чуть теплую упругость. Это были не мои брюки. Она гладила и сжимала мою плоть — тоже не мою. « Странно, — сказал я, — только сейчас я это понял». Она опять засмеялась, но ее смех был каким- то странным, словно она нарочно возбуждала меня, чтобы я тоже показался ей чем- то вроде добычи. Наверное, ее развлекало, что я беспокоюсь об этом, хотя вряд ли это меня касалось. Я ощущал свою силу и свободу — и мне захотелось растянуть эту минуту, продлить ее удовольствие. Мы легли рядом на кровать и поцеловались. Я поднял ее юбку и осторожно коснулся ее загорелых ног. Я уже любил эту девушку — но я никогда еще не испытывал такой осторожности. Она была так хороша, что я чувствовал себя чуточку неловким, поскольку не знал, что делать дальше. Я ждал, что она что- нибудь скажет, но она молчала. Я стал целовать ее шею, ее плечи, ее груди, тесно прильнувшие к моим — пока мой палец, повинуясь правилам хорошего тона, не погрузился ей во влагалище, отчего она громко застонала и прижала меня к себе. Я почувствовал, что ей уже совсем хорошо, но еще не решался на это. Я знал, что поступаю как настоящий хам, но, когда она тихо ахнула и повалилась на подушки, я решился и медленно вошел в нее. Я почувствовал какое- то странное сопротивление, и вместо того, чтобы войти в нее глубже, стал проталкиваться чуть дальше. Я знал, что она именно этого и ждала, и не мешал ей ни в чем. Через несколько секунд она напряглась и начала двигаться навстречу мне. Я попытался сделать то же самое — но мне это не удалось, хотя я был уже совсем рядом с ней. Я начал толкаться еще сильнее, и вдруг понял, что оказался внутри нее, но не могу сделать ни одного движения. Но как только я подумал, что все кончено и она уже не даст мне выйти, мне в ногу ткнулось что- то твердое. На секунду мне стало страшно. « А как же он?» — мелькнула у меня в голове мысль. И тут же я понял, что никакого « он» нет и не было. Мне всего лишь показалось. Я глубоко вздохнул. Мой хуй стал входить еще глубже, и в тот момент, когда я захотел увидеть происходящее глазами Жанны, она громко вскрикнула. Я вышел из нее, откинулся на подушку и закрыл глаза. Некоторое время я лежал без движения, потом встал и на негнущихся ногах пошел в ванную. Было слышно, как Жанна встала с постели и подошла к двери. Она открыла ее и вышла. В коридоре была тишина. Я замер. Она была совсем рядом. Я слышал ее дыхание, биение сердца. Я протянул руку и коснулся ее спины. Она вся дрожала, но не двигалась. Я нащупал под ее платьем ее грудь и сжал ее. Она затихла и повернулась ко мне лицом. Это было странное чувство — я делал все это для нее. После того, что случилось, это было, конечно, хорошо, но все равно немного страшно — я же видел ее глаза... Когда мы лежали в постели и она сильно кончила, я смотрел, как исчезает ее взгляд, и думал, что потом на ее месте будет пустота, которую снова заполнит мой хуй. Она была без трусиков. В тот момент я не думал, как должно быть, а просто наблюдал, как меняется ее тело — сначала я увидел надутые губки и трусики, а потом туда пришел я. Но я не сумел закончить акт. Меня еще долго трясло. Жанна сидела на полу в коридоре, обхватив колени руками. Я не знал, что сказать, потому что она была не в себе и не была мне безразлична. Наконец я задал несколько обычных в таких ситуациях вопросов, и мы пошли назад в номер. У нее из глаз текли слезы. По дороге она сказала, что всегда будет видеть во мне себя и что сейчас мне нужно сделать что- то очень хорошее. Я не понимал, о чем она, но у меня было чувство, что ничего страшного не произойдет. Подойдя к кровати, я сел на нее и уставился в потолок. Жанна села рядом. Из ее глаз текли слезы, а я думал, как же ей сказать. Я даже хотел погладить ее по голове, но, когда ее рука опустилась мне на член, испугался, что она рассердится. Вместо этого я погладил ее руку, чтобы успокоить, но ничего не произошло. Тогда я положил руку ей на живот, чтобы она почувствовала мое желание. И тут я кончил ей в руку. Она закричала и чуть не упала на пол, а я даже не заметил, когда она вставила мне свой палец в анус. Это произошло очень быстро. Мы вместе смеялись и плакали, потом Жанна сама раздвинула мне ноги и легла сверху. Как же я был счастлив... После этого мы говорили и смеялись очень долго. На самом деле, как раз в этом и заключалась проблема, которую я не понимал и которую постоянно хотел от нее скрыть. Я понимал, что мы с ней обсуждаем мои отношения с другими женщинами. Жанна говорила, что это ненормально, но все равно разрешала. Я, наверное, стеснялся или мне было неудобно слушать ее в такой ситуации. С другой стороны, она говорила мне, что я никогда не пойму, что она живет не со мной, а с моим организмом. Мне было сложно разобраться в этом. Иногда казалось, что она меня дразнит, иногда – что она действительно так думает. В конце концов я понял, что она имеет в виду: она принимала себя за совсем другого человека. Поэтому ничего не может сказать обо мне, а ведь я ее так люблю. Получается, что она только разговаривает со мной и думает, что я слушаюсь ее. Вот я и сам стал так думать – про Жанну. Такое со мной бывало очень часто. Я совершенно запутался в своей жизни и боялся сойти с ума – уж очень она была красивой. У меня никогда не было уверенности в том, что я привлекаю ее именно как мужчина. Иногда я совсем терялся в собственных мыслях. То я думал, что могу просто переспать с ней и потерять ее, то я подозревал, что она может испытывать ко мне просто физическое влечение. А потом я понял, что я думаю вслух. И вообще, что я здесь делаю и как я сюда попал? Вдруг она проснется и скажет: « Вставай!»? Или позвонит по телефону и скажет: « У меня к тебе срочное дело!»? Так страшно стало. И я решил позвонить ей по номеру... Да. Я даже не знаю, как ее найти. Позвонил и попал на Жанну – на мой первый настоящий сон. Вообще, эта последовательность событий производит впечатление какой- то абсурдной мистификации, потому что я проснулся. А она засмеялась и сказала: « Видишь, сколько людей вокруг, и никто не знает, что ты в моем сне!» Еще Жанна спросила, не боюсь ли я. А я ответил, что давно никому не верил, а теперь никому не нужен. После этого я проснулся. Странно, правда? Но, когда я проснулся в следующий раз, я уже знал, что опять должен уснуть. Но, слава богу, потом опять проснулся. Опять этот сон. Вот какой странный сон. Иногда я думал, что со мной что- то не так. Мне казалось, что все во мне двоится. Казалось, будто я плаваю в потоке воздуха, а вокруг вьются легкие прозрачные существа, похожие на мотыльков. Они прилетали, садились мне на руку, и тогда начинался странный сон – вот так. А как я узнал, что я во сне, мне, наверно, объяснит мама. Впрочем, я могу и не спрашивать. Ведь все равно сны снятся мне, и никак иначе. Все так же. И еще, Жанну иногда тоже называют Леди Ночами. Это про Жанну, которая любит кружить по ночам над домом, похожая на летучую мышь, в черном платье... Нет, лучше так не говорить. Я не то что летать, я даже шагнуть не могу без ее помощи. И еще мне кажется, что мой сон про Жанну – это и есть вся ее жизнь. Ведь если не сон, то почему я всегда хожу к ней? Нет, все это ужасно запутано, и разобраться не получается. Может, лучше все- таки спросить маму?» И она услышала, как ее мама спокойно сказала: « Ты опять думаешь о той, которая лучше тебя. А ведь даже не знаешь, что это такое, сон или не сон. И понимать будешь после». А Жан Маруа вздохнул и подумал: « Тоже мне, путеводитель для путешественника!» И повернулся к Жанне: « Жанна – это не ты, хотя когда- то ты была ею». И он рассказал, что ему часто снится сон, где он ухаживает за своей кузиной Жанной. А мама на это сказала: « В жизни бывает не только радость, но и печаль. Недаром пословица говорит: „ Горе от ума", но не всегда ум стоит за печалью. Вспомни- ка, кто ходит на помеле?» Жан Маруа, который давно знал мамины взгляды на жизнь, просто пожал плечами, потому что больше ничего придумать не смог. А мама на это сказала: « Конечно, Жан. Кто еще ходит на помеле? Вспомни, кто ходит на помеле?» И он опять ничего не понял, а мама ему сказала: « Подумай сам, разве не это самое странное и волшебное свойство Жанны?» И он задумался, но так ничего и не придумал. Тогда мама сказала: « Когда- то тебе снилась Жанна. Теперь ты увидишь ее во сне. Только пока ты об этом не знаешь, но ты будешь с ней все время». И мама погасила лампу. А потом пришла Жанна, обняла Жана Маруа и они поцеловались, и так много- много раз. А потом Жанна ушла, а Жан Маруа проснулся. Он снова был в своей кровати, и мама с папой, конечно, тоже были тут, и они ему ничего не сказали. А на другой день папа повесил на стену схему, на которой было написано: « Первый сон и время его действия — тысяча девятисотый год, первое утро...» Он долго рассматривал этот рисунок, а потом лег спать и заснул. А на другой день он увидел во сне Жанну и вместе с ней полетел по направлению к Монмартру. И так много раз. А на третий день у него начались видения, и он во сне скакал на лошади, а Жанна шла по полю. Потом они улетели на Монмартр и стали бегать по его узким улочкам среди домов в самый страшный час ночи — по тринадцатому декабря. А потом у Жана Маруа начался приступ и Жанна ему сказала: « Главное сейчас — не медлить». Но папа Жанны уже знал, что он умирает, и тоже это знал, и поэтому он не мог ей ничего объяснить. А потом у Жанны, наверно, кончились слова, и они стали искать свободную комнату. А свободных комнат было очень много, и все были заняты. Потом они вошли в дом и сели на кровать, и мама Жана Маруа стала читать какую- то газету. И вдруг из- за маминой спины вышел человек в красном колпаке и очень громко сказал: « Встать! Суд идет!» А когда мама Жана Маруа подняла голову, чтобы спросить, что происходит, она увидела, что никакой кровати в комнате уже нет, а вместо нее под потолком висит гильотина с длинным ножом. А потом все стало темнеть, и она проснулась. У мамы Жанны была черная шляпа. Она погладила Жанну по голове, надела ей на палец ее обручальное кольцо и поцеловала ее в лоб. А потом открыла шкаф и вынула оттуда красный пиджак. Мама Жана Маруа была в черном, как все другие мамы, которые приходили к ним домой. С Жанной в красном пиджаке они пошли к гробу. А когда они подошли к гробу, мама Маруа остановилась, сняла шляпу, повесила ее на вешалку и сказала: « Ты не думай, что я не горюю. Но я так больше не могу». А потом надела шляпу и пошла в комнату. А когда они с Жанной вернулись, Жан Маруа был уже на кладбище. Он встал в углу, положил руку на карман и стал смотреть по сторонам. И тогда подошел какой- то мужчина и спросил: « Ты чего тут стоишь? Идем». И они пошли в контору, где были все остальные. Там, на столе, лежала папка, которую принес тот самый мужчина. И тогда он раскрыл папку и сказал: « Смотри». А в папке был листок бумаги. И на листке было написано: « Я так больше не могу». И там же стояла подпись. И все тут же посмотрели на Жанну, и папа взял ее за руку и увел с кладбища. И Жан Маруа так больше никогда не вернулся. А папка так и осталась в шкафу. Больше она ее никогда не видела. Жанна и сейчас так думает. Если вам захочется, я расскажу вам про этот листок. Но надо сначала все- таки принести цветов на могилу. А потом уже можно будет рассказывать». Жанна положила записку в карман своего жакета и пошла домой. А на следующий день она чуть не упала, когда выходила из трамвая. Прямо на нее ехал рояль. Это была женщина с розой в руке. Но Жанна даже не испугалась. Все- таки от этого человека остался маленький желтый автомат. Так что дело не в простой грубости. Жанна немножко обиделась за свой цветок. Но потом взяла себя в руки, подошла к женщине и сказала: « Извините, пожалуйста. Я не нарочно. Мне сегодня так понравился ваш костюм, что я решила примерить и примерить его. Вот я и надела ваш костюм. А он, наверно, такой же, как у вас. А может, он даже лучше. Вы, наверно, есть хотите?» Женщина подняла на Жанну глаза, улыбнулась и сказала: « Нет, не надо. Я уже давно не ем». « А почему?» – спросила Жанна. « Это сложно объяснить, Жанна. Я ведь пишу стихи. Вот поэтому я живу и ем. И в день своей смерти я хочу, чтобы меня накормили хотя бы цветами». Жанна повернулась и пошла домой. Жанна взяла цветок и пошла по улице. На улице было мало народу. На ней тоже было мало народу, и все были какими- то странными – они, как Жанна заметила, читали разные книги, подходили друг к другу и подолгу о чем- то разговаривали. Сначала Жанна решила, что это какие- то шпионы. Потом до нее дошло, что шпионы по улицам не ходят. И тут Жанна вспомнила, что, в самом деле, с ней что- то странное. И с тех пор Жанна начала обращать внимание на то, что вокруг происходит, и все чаще стала испытывать странное чувство. Сначала Жанна подумала, что на нее действует излучение Земли, раз вокруг столько вредной энергии. Потом ей стало казаться, что на нее действует какое- то излучение, раз вокруг много шпиков. Потом она решила, что она излучает на окружающее какую- то энергию, раз вокруг столько шпиков. Потом Жанна решила, что она излучает на окружающее какую- то энергию, раз вокруг столько шпиков. И так далее. Но чем больше Жанна вспоминала про эти разговоры и думала, тем сильнее ей казалось, что она излучает на все вокруг не электромагнитное поле, а некое излучение, которое никому не интересно и никого не интересует. А раз так, решила Жанна, значит, ей надо стать невидимкой. Она стала придумывать разные правила, по которым будет менять свое поведение. Например, если ее спросят: « Жанна! Жанна! Где ты?» – надо сказать: « Жанна! Жанна! Где ты?» или: « Жанна! Жанна! Где ты?» А то, если она скажет: « Жанна! Жанна! Где ты?» – ее спросят: « Жанна! Жанна! Где ты?» Но Жанна решила, что раз ей не нужны никакие правила, то зачем ей правила? Это тоже показалось ей странным. К тому же все новое кажется странным, и ничего не приходит в голову. Вскоре Жанна полностью запуталась в своих рассуждениях, но, кажется, все сделала правильно. Вот только она решила, что то, как она будет дальше себя вести, станет известно ее врагам. Ей нужно было забыть, что она невидимка. И тогда она придумала довольно смелый план. Она догадалась, что ее врагам совершенно незачем знать о ее существовании. А они, в свою очередь, ничего не должны знать о ней. Она собиралась вести себя так, как будто ее не существует совсем. Однако из этого ничего не вышло. Она стала невидимкой. Но ее враги каким- то образом узнали о ее существовании. Они стали ее пытать. И через несколько дней Жанна поняла, что с ней происходит. Ее тайна перестала быть тайной. Это их разозлило. У них появилась новая цель – уничтожить ее. И тогда она убежала. С тех пор она перестала быть невидимой. С тех пор и до сегодняшнего дня. Ей стало страшно. Теперь она просто обычная женщина, старающаяся жить обычной жизнью. Ей было ужасно стыдно, что она не подумала о том, что скажет Лилия Николаевна, если узнает, что она скрывает свое происхождение. Но Жанна надеялась, что та будет говорить с ней только о покупке чая. И все будет хорошо. Теперь, наверное, все скоро кончится. И тогда она наконец вернется домой и станет собой. Как здорово, что она наконец- то научилась это делать. Значит, и другие тоже смогут. Она не могла дождаться, когда это наконец произойдет. И как странно, что она не захотела стать невидимкой раньше. Хотя, возможно, не тогда, когда ничего не было. Может быть, тогда она была всего лишь человеком, вот как эти дети... Она подняла глаза и увидела кошку. Нет, трех девочек, которые показались из- за деревьев. Одна была совершенно нагая, другая – в вечернем платье, а третья – совсем как Лилия Николаевна. Они молча стояли и смотрели на нее. Жанна покраснела. Все произошло так быстро. За короткое время она уже успела очень многое узнать про себя. Правда, она не знала про кошек. А девочки, наверно, тоже. Но это не важно. Важно было то, что все было совсем как тогда, когда она превратилась в кошку. Все как прежде. Только если тогда она была бесплотным духом, сейчас она была вполне материальной. Теперь можно было с ними поговорить. Наверное, они знали про нее что- то. Но она не успела их спросить – из- за угла выскочил бульдозер. Девочки мгновенно исчезли в темноте, и все опять стало тихо. Может, ей только померещилось. Все равно. Все правильно. То, что произошло с ней в самом начале – не сон, а просто кусочек жизни. Ну и что. Главное, что ей больше не было страшно. Может быть, они именно это и имели в виду, когда говорили, что у нее есть тайна? Тайна? Дура. Что же она им тогда хотела сказать? Да вот это и хотела. Чтобы они забыли про эту беду и стали счастливее. Наверное, это такое счастье. Ну и пусть. Хотя, конечно, им, наверно, будет очень трудно. Но и ей тоже... Кажется, она что- то говорила про себя и про кошек. Нет, не надо об этом. Вот ведь странное дело: стоит ей вспомнить про себя, и сразу приходит ответ. А когда это впервые пришло? Когда она открыла глаза? А ведь она действительно их открыла. Но все остальное как в тумане. Она не помнит, как и когда это случилось. Кажется, она вела какую- то машину. Не свою, а чужую. Во всяком случае, так ей сначала показалось. А потом она ничего не помнила. Не помнила, как закончилась та полоса жизни, которую она выбрала для себя. И до сих пор не знает, кому она открыла глаза и в какой момент. Память вернется, наверно. Вот только когда. Ведь совершенно ясно, что все, что с ней произошло, произошло раньше. Даже наверное, раньше. Иначе и быть не могло. Ведь она же прошла сквозь машину и умерла. Но она не помнит, как именно это произошло. Да, но какая тогда может быть в этом радость, если ей не вспомнить, как и когда все произошло? Может, это и есть главное в жизни. В жизни, а не в смерти. А может, она вообще не могла умереть? Нет, не может быть. Ведь она помнит. И по- другому она бы не помнила. И опять она вспоминает то, что с ней происходило в машине. А может, она ничего не помнит? А как же тогда понимать ее слова про кошек? Ведь они точно были в жизни. И даже не столько они, сколько их силуэты. Тени их лап и хвостов, изгибающихся от движения машины. Ее, ее, не иначе. И разве то, что они умерли, уже не говорит о том, что им давно пора помирать? И не с нее ли начался этот путь? Смерть Марины была для нее как ночной кошмар, а все, что было потом, было почему- то мрачным и каким- то бесконечным. Словно путешествие длилось много дней, а закончилось все очень скоро и резко. А как она добралась до Сережи? И кто он, Сережа? Странно, но ей совершенно непонятно, что он за человек и где он живет. Да и сам он не говорит о себе ничего. Словно это и не человек, а какое- то странное существо, появившееся у нее внутри и поглотившее ее целиком. Все вокруг кажутся добрыми, мудрыми и понимающими. И она тоже такая же, но все почему- то жалеют ее. Что же ей делать теперь? Где взять силы? Наверное, надо уходить из города, и пусть они все думают, что хотят. У нее есть дела, о которых она даже не подозревает. Надо открыть буфет в кафе « Ласточка» и спросить, что они там едят. И вот тогда начнется. Что начнется? А что- нибудь произойдет, вот что. Надо просто дать этому начаться. А потом, когда она придет в себя, будет очень страшно, потому что сначала она вообще ничего не поймет, а потом вдруг будет слишком поздно. Но кто скажет ей об этом? Никто. Ни Сергей, ни Миша, ни даже Ванечка. Это ведь никому не интересно, правда? Даже мама... Вот если бы она была рядом... Но она здесь совсем рядом, и что- то случилось с ней. Интересно, что? Не важно. Это случилось раньше, чем она стала мамочкой. А потом все перемешалось и изменилось. Где она? Ага, возле клумбы с желтым тюльпаном... Как ее зовут, эту девочку? Она не помнит. Сейчас она пойдет домой и там все вспомнит. А сейчас надо идти. Уже почти темно, скоро зайдет солнце и наступит вечер. Может быть, она опоздала на обед. Ничего страшного, все равно надо пообедать, а до маминой работы добираться далековато. А потом надо что- то делать с этой страшной усталостью. Что делать, что делать? Да ничего. Она вспомнит, когда все будет совсем хорошо. Нужно как- то отдохнуть. Нет, сначала не заснуть, а расслабиться. Не спать... В кресле... Ага, вот так... Теперь отдохнуть. Не спать... А что это за мальчик идет рядом с мамой и что- то говорит? С кем это мама разговаривает? Со мной? Почему у меня такое чувство, что я сделала что- то очень плохое? Надо вспомнить... Все будет хорошо... Ничего страшного... И правда, зачем волноваться? Надо думать о чем- то хорошем. Вот если бы она была рядом... Но ее нет... Это папа. Он улыбнулся и кивнул. Нет, не надо сейчас думать о папе... Лучше подумать о том, как хорошо, что он здесь. А теперь можно немножко поспать... Ничего страшного, что ей уже скоро придется идти на работу. Пусть уж сегодня все будет хорошо... Да что же это такое! Как она устала, ужасно устала... Нет, надо вспомнить, надо вспомнить... Лучше подумать о том, что очень скоро все будет хорошо. Вот так. Она ведь даже не поняла, что было совсем плохо. Ничего страшного. Все будет хорошо. Ничего страшного. Она будет жить хорошо. Она ведь никому не сделала ничего плохого. Все будет хорошо. Она обязательно будет хорошо. Да, а где это? В шкафу? Вот здесь. Что- то большое и твердое. А это... Нет, не буду открывать. Там скелет. Давай лучше думать о хорошем... Ей очень нравится один мальчик, а папа хотел, чтобы она вышла за другого... Ну да, но она тогда не могла выбирать. А сейчас может. Это ведь папа хотел, чтобы она вышла замуж. Папа. А что это за большой и синий пакет в углу? Почему он синий? Что там такое? Похоже на... Стоп! Это что, от папы? А зачем он в шкафу? А вдруг туда забрался кто- то другой? Вдруг туда залез папа? Вдруг... Или все- таки влез папа? Нет. Если папа влез в шкаф, так папа бы взял его за руку и помог выйти... Это ведь папа сказал, что мама в коридоре. И еще папа сказал... Нет, не надо вспоминать. Лучше думать о хорошем. Вот так. Если папа вышел в коридор, значит, не попал в шкаф. Это папа сказал. А если папа пошел в коридор, то он ведь и сейчас там, да? Вот так. А это? Ой, окно. Что это за окно? Наверно, там дождь. Нет, это не окно, а дверь. Как здорово, что у нее тоже есть дверь. Это ведь папа сказал, что у них будут дети. А что это такое — дети? А что это такое — дети? Наверное, у нее будут дети... Ой, не могу. Что такое — у нее будут дети? А что такое — у нее будут дети? Это ведь папа сказал. А что это такое — у них будут дети? Они сейчас где- то здесь. И ей надо уйти. Сейчас же уйти. Но куда? В коридор. Тогда она сделает все наоборот. Она пойдет по коридору. Все- таки в коридор. Там ее ждут. А вот они. А это что — они? Идут за ней? Нет, это она сама за ними идет. Они не понимают, что они сами за ней идут. А зачем же тогда ей надо, чтобы они за ней шли? Вот так. А это что такое — она сама за собой идет? Нет, это они за ней идут. А почему это — она сама за собой идет? Потому что надо, да? А зачем тогда за ней надо, чтобы она за ними шла? А если надо, чтобы она за ними шла, значит, надо, чтобы они сами за ней шли. У нее что, с собой книжка? Значит, у нее и книга есть. Или нет. Но если есть, то где? Во рту? Что это такое — во рту? Ой, как смешно. А это что — во рту? А это что — во рту? Ой, прямо ком в горле. Ой, не могу. А что это — во рту? Или в... Ой! Все это уже было. А это что такое — во рту? И ничего этого нет. Где есть? Здесь? Где это — здесь? Значит, это уже было. А это уже было? Когда было? Когда все уже было. Что же это такое — было? Где это — « было»? Они что, тоже... А, вон дверь. Значит, они тоже через эту дверь вошли. А что это такое — « сейчас»? Сейчас уже кончилось. Или это « сейчас» уже началось? А что значит « началось»? Ну вот, опять начинается. Что это такое — сейчас? А это... Да что это такое — « это»? Ну вот... Ой, ну хватит, опять пошли. А почему опять? Потому что опять. А где это — сейчас? Вот опять начинается. А это уже... Да что это такое — « это»? Ну вот и все... Да куда же это они пошли? Так... А... Ой, мама, что это такое — « это»? Ну вот, опять начинается. А что это? А это... А что это... Ну вот, опять начинается. А это... А это... Да- а- а- а... Нет- а- а- а... А где это — сейчас? Ну вот опять началось... А... А где это? Вот... Вот... Ну вот опять началось... А это... А это... Да не все равно, где это? Ну вот опять... Где это? Где это? Ну вот, опять... Где это? Ну вот опять начинается... А где это? Где это? Где это? Где это? Да что это такое — « это»? Опять начинается... А где это? Ну вот опять... Где это? Где это? Нет- а- а- а- а... Где это? А это... А это... А- а- а- а- а... А где это? Да это... Ну вот опять начинается... Ну вот опять начинается... А это... Где это? Вот опять начинается... А это? Где это? Да что это такое — « это»? Где это? Вот опять начинается... А это? Где это? Ну вот опять начинается... А это? Где это? Где это? Ну вот опять начинается... А это? Где это? А это? А это? А где это? А- а- а- а... Где это? Где это? Где это? Где это? Где это? Да где это? Да где это? Да где это? Где это? А- а- а- а- а- а... Где это? Вот опять начинается... Да что это за, б... й, черт, не пойму... Кто это? Кто это? Да где это? Вот опять начинается... Где это? Где это? Да где это? Где это? Где это? А- а- а- а- а- а- а... Где это? Где это? А- а- а- а- а- а... Где это? Да где это? А- а- а- а- а- а- а... Где это? Где это? Где это? Да где это? Вот опять начинается... Да что это за — « начинается»?! Где это? Где это? Да где это? А- а- а- а- а- а- а... Где это? Где это? А- а- а- а- а- а... Где это? Где это? Да где это? Да где это? Да где это? Где это? Где это? Да где это? Где это? Да где это? Где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это? Да где это?