Завтра

Дима красивый. Он еще этого не знает, но нос изгибается так правильно, будто вылепленный художником. Губы не очень, обычные, но хорошие — а вот шея замечательная, статная и ровная. Очень хорошо, что он еще не знает, и не надо говорить ничего.

Сегодня мы лепили. Привезли новые экзоскелеты, и старые отдали в пространство искусств, и мы лепили разные красивые вещи на уроке импровизации. У Чжань вышел целый город, я не запомнила какой. Всем понравилось, мы даже заказали маленькую копию из пластика, сделанного, как дерево, шершавым таким и пористым. У Димы ничего не получилось, так он сказал, покраснел и не стал показывать свою модель. Я подглядывала за ним тайком, иногда сворачивая программу для лепки — по движениям было похоже, что он лепил фигуру человека. Думаю, женщину: многие мальчики лепят женщин и краснеют. Это зако-номерность. Мне нравятся экзоскелеты. Они звучат страшно, выглядят страшно, а делают добрые вещи. У меня был очень хороший скелет сегодня, только левая рука немного притормаживала, совсем чуть-чуть, и когда я сбрасывала что-нибудь с верстака — а я всегда сначала делаю верстак — иногда казалось, что левая рука проходит сквозь модель, совсем незаметно, но все-таки видно. Но меня это не расстроило.

Сначала я хотела слепить снеговика: в школьных программах даже снег есть, только хрустит он пока не очень натурально, а вот мнётся замечательно. Когда мы были в горах, там был настоящий снег. Папа сказал, что он «лежит», но это неправда, потому что издали он скорее висел, а вблизи — простирался. Я взяла немного в руки — он и правда был обжигающе холодным и всё время разным, переливчатым — и скатала настоящий снежок. Снежок — это не просто маленький снег, это маленький шарик из снега, хотя не у всех получаются шарики. В общем, сдавленный руками кусочек снега, который не разваливается в воздухе, если его кинуть. Поэтому снежком можно кинуть в человека, если он согласился на это, и его организм не воспалён, и у него нет болезней костей, которые делают их хрупкими — и это не будет наказуемым проявлением насилия. Так можно играть.

Там папа и рассказал мне о снеговиках. Я смеялась, потому что никто никогда не примет украшенный снег за человека. Но мне захотелось попробовать сделать что-то подобное. Поэтому на уроке импровизации я стала катать шарики из снега и сразу вспомнила горы и снежки. Потом шариков оказалось слишком много, и все они были слишком маленькими для снеговика. Любой из них можно было растянуть, конечно, но тогда я бы перестала чувствовать их настоящими, потому что настоящий снег нельзя увеличить, взяв за края. Иногда я даже леплю совсем без меток и подсказок, делаю программу незаметной: мне нравится притворяться, что всё предметы, а не модели. Правда, это не всегда получается.

— Дотроньтесь до мяча.

Я последняя во всей группе без мозга. Это довольно обидно, потому что мозг у меня есть, а люди, когда говорят так, имеют в виду, что я не умею им управлять. Я умею говорить, решаю задачи и в хороший день могу процитировать почти килобайт, но это почему-то не считается управлением мозгом. Потому что я не могу включить или выключить свет, открыть себе двери в транспорте и закипятить чайник. Пока это не очень плохо, мне еще можно зависеть от взрослых, но так будет недолго.

— Пожалуйста, дотроньтесь до мяча.

Из-за этого у меня до сих пор есть глупые уроки мозгового управления. Они простые, и от этого скучные. В них даже нельзя играть с другими. В них ничего нельзя, кроме того, что нужно. А у меня нет того, что нужно, поэтому делать вообще нечего.

— Мяч привлекателен.

Он правда интересный, в него хочется поиграть. Он переливается самыми разными цветами, будто внутри идёт постоянный салют, только медленный и спокойный, когда его рисуют светом, а не взрывами. Но до мяча не дотянешься, даже если идти: он всё время отодвигается. Так специально сделано, чтобы я использовала мозг. Но я не играю в игрушки мозгом. Я играю в них руками. Как так можно.

— Мяч непослушен. Прикажите ему.

Программа всегда так говорит, если я пытаюсь дотянуться. А еще мяч улетает, как дернутый. Иногда я злюсь, специально размахиваю руками — он почти пропадает из вида, только где-то далеко-далеко видны отсветы. Я злюсь, но успокаиваюсь, потому что стараться тогда уже не надо. Может быть, надо делать вид, что мне не важно? Отвернуться так, думать о чём-нибудь квадратном и сером. Только что у нас есть квадратное и серое? Или надо наоборот думать сильно-сильно? Или надо ждать? Вот сейчас он прилетит ко мне, сейчас он уже рядом, вот почти сам сел в руку. Вот он. Вот он.

Хуже всего, что она молчит, когда я пытаюсь. Я даже не знаю, делаю я правильно хоть что-то или нет. Никто почему-то не объясняет, даже папа не смог. «Надо просто расслабиться и знать, что ты можешь». Я знаю, что могу, меня проверяли. Но это не помогает совсем!

— Дотроньтесь до мяча.

Сдался мне он.

— Пожалуйста, дотроньтесь до мяча.

Помню, сначала я упрямилась. Специально долго не шевелилась. Думала, это поможет. Но программе всё равно, она выключается только потому, что кончается время, а так бы она вечно болтала своим глупым мячиком перед носом. Хотя и нос ей не нужен. Вообще ничего не нужно. Грустно быть программой.

— Дотроньтесь до мяча.

Так можно и уснуть. Хотя интересно, каков этот мяч. Сколько раз видела, а потрогать так и не удалось. Я даже не уверена, что у него есть свойства, может быть, он просто картинка. Наверное, он шершавый. С маленькими ворсинками, которые переливаются и их можно так расчесывать пальцем. Ой нет, гладкий. Гладкий и теплый. Теплый!

С минуты на минуту она должна вернуться с учёбы и принести много маленьких радостей, расстройств и новостей. До чего чудесно, что она у меня есть, до чего ярко живут этот мир дети — кажется, что ни один ребенок не сможет врасти во взрослый мир после такого фонтана: просто привыкнет, и ему будет слишком скучно повторять одно и то же целый рабочий день или даже просто иметь цель. Цель — это ужасно скучно, это кандалы. А мы как-то ухитряемся развлекаться и в кандалах, хотя им этого, конечно, не понять, пока время не возьмет свое.

— Привет, пап!

— Привет, д...

Тут я осекся. Она стояла в дверях и смотрела ровно на меня. Еще шаг вперед, не отрывая глаз — двери закрылись. И только когда уголки ее губ медленно поползли вверх, я опомнился, вскочил с кресла, подбежал к ней и поднял высоко над головой, а потом еще долго кружил на руках и слушал её смех. Целый вечер мы вертели термостат, открывали окна, кипятили воду, включали и выключали свет, плазмы, подогрев пола, и самое важное — отпирали и запирали дверь. Нам уже давно не было так весело. Началась новая жизнь.

Голосуйте за следующий рассказ тут: https://vk.com/michael_morovoy