21.
Снова общественный транспорт, снова давка, ругань, запахи пота, чеснока, кислого пива и грязной одежды. Я уже привык передвигаться так — без личного автомобиля. Было страшновато выронить обрез или пистолет, однако плащ скрывал самодельную перевязь, которую я сшил сам из кожаных обрезков, купленных в сапожной мастерской у метро. Да, коряво, да, немного натирает, зато не приходится нести оружие, например, в штанине или в сапоге, как я собирался раньше. Это, безусловно, очень брутально, но не совсем удобно.
Вокруг «Лебедей» я кружил почти до полуночи и впал в отчаяние.
Вооружённая до зубов охрана, набитые электроникой и оттого практически разумные собаки, машины, куча технических средств контроля. И против всего этого — простуженный старый мужик с пистолетом и обрезом. Негусто. Поразмыслив, я пришёл к выводу, что, как и у любой крепости, единственным слабым местом завода были ворота. Они, разумеется, тоже охранялись, но можно было сесть на хвост какой-нибудь фуре из целой вереницы, ожидавшей своей очереди на досмотр. Быстро сбегав в магазин неподалёку, я вернулся с брикетиком чёрного перца и принялся высматривать такси до завода.
К воротам вёл длинный тесный «коридор», зажатый между двумя подпиравшими небеса бетонными стенами завода. Сверху светили гроздья прожекторов, и в их безжалостных лучах окружающее пространство выглядело голым и беззащитным.
Я присмотрел фуру, стоявшую в темноте, позади всей вереницы. К ней я подкрался незаметно и, стараясь не попадать в поле зрения зеркал и камер, посыпал, и натёр перцемкое-какие её металлические части. Этим же перцем я вымазался сам, отчего в носу засвербело, и я несколько раз беззвучно вздрагивал, чихая.
Ворота открылись, очередь двинулась вперёд, а я уже висел вниз головой, прицепившись к фуре, чувствовал, как приливает кровь к голове и ужасно хочется чихать. Вереница ползла жутко медленно, лай собак и голоса охранников постепенно становились всё ближе. Грязь под машиной блестела в свете фонарей, как звёздное небо, рухнувшее на землю. Фура дёргалась, от ледяного металла ладони уже давно окоченели, я боялся, что ещё совсем немного — и сорвусь к чёртовой матери прямо под колёса, пустив котупод хвост весь хитрый план.
Грузовик въехал в ворота и остановился в небольшом «отстойнике» — тесном бетонном загоне. Я рассмотрел ноги охранников: пятеро типов в чёрных галифе и грязных кирзовых сапогах. Рядом смирно сидели две огромные овчарки, у которых часть головы была металлической, отчего складывалось впечатление, будто они носили каски. Глаза светились красным — зрелище не для слабонервных — инфернальное.
«Немцы в касках», — подумал я, но мысль не показалась такой уж забавной.
Сжаться, стать как можно меньше, не дышать, не думать…
Охранники о чём-то говорили — я не слышал их из-за рычания двигателя. Они подвели собак, те принялись принюхиваться, заставив меня внутренне содрогнуться и стиснуть занемевшие пальцы, едва не оставляя вмятины в сыром холодном металле. Не паниковать, не паниковать, спокойно…
Этот момент въелся в память, как статичное изображение на плазменном телевизоре.
Запах псины, выхлопов и ядрёного сапожного крема, тарахтение двигателя, сквозь которое пробиваются короткие фразы охраны, отказывающие пальцы, кровь, стучащая в висках, красные глаза и чёрные носы, вдыхающие грязный воздух…
Овчарка громко фыркнула, и спустя полсекунды вторая псина повторила за ней. Охранники громко засмеялись.
— Не нравится, да? — рука потрепала одну из собак по холке. Та подняла голову и возмущённо гавкнула.
— Проезжай!
Заскрипели ворота отстойника, машина дёрнулась, из-за чего я едва не сорвался, и проехала на территорию. «Проехала на территорию», — я катал эти слова на языке, и они были невообразимо вкусными. Душа пела от того, что моя безумная затея увенчалась успехом.
Машина двигалась неторопливо, поэтому прыгать было не страшно: требовалось лишь присмотреть местечко потемнее и разжать задубевшие пальцы. Вязкая холодная грязь смягчила падение, и я тут же откатился и быстро огляделся по сторонам.
Чисто. Небольшой пустырь, заваленный старыми танковыми корпусами. Они громоздились тут и там, как скелеты драконов — ржавые, без люков, со срезанными катками, снятыми башнями и рваными ранами пробоин в корпусе. Многие почернели от гари и копоти, но встречались и вполне приличные экземпляры, на которых, что называется, муха не сидела.
Корпуса образовывали настоящие завалы, в темноте похожие на горные хребты — мрачные, массивные, угловатые. Позади меня послышался звук двигателя приближавшейся фуры, поэтому я со всей возможной поспешностью нырнул к ближайшему остову и затаился внутри, в просторном, но чертовски холодном корпусе самоходной артиллерийской установки.
В первые же минуты я ужасно продрог и сидел, обхватив себя руками, мелко подрагивая выдыхая воздух под одежду, чтобы хоть как-то согреться. Грязная и мокрая спина мёрзла сильнее всего, и оставалось лишь надеяться, что порошок из аптечки депутата не даст мне умереть от температуры хотя бы в ближайшее время.
Я проторчал в железном гробу почти час, пока фуры сновали туда-сюда, оглашая окрестности басовитым рыком. Их фары то и дело скользили по тёмно-зелёной бронированной стене моего убежища. Лишь убедившись, что заезд на сегодня окончен, я осмелился высунуть голову и оглядеться.
«Горный хребет» окружали длинные серые громадины заводских цехов. Окна с толстыми стёклами под потолком, залитая гудроном крыша, у стен завалы из всякого хлама на гнилых паллетах. Сверху — странные конструкции из арматуры, балкончики, люки, антенны, мигающие красные фонари и прочая машинерия. В детстве я излазил целую кучу таких зданий, построенных давным-давно, в иную эпоху и доживших до миллениума в виде бетонных развалин, полных индустриального хлама. Видимо, их планировка не претерпела хоть каких-нибудь изменений: архитекторам лишь пришлось сделать поправку на современное производство. Я был готов поспорить, что внутри меня ждут станки у стен,несколько линий конвейера по центру, пара десятков мест для людей-операторов, а под потолком — паутина металлических переходов, лестниц, труб и проводов.
Над цехами, аспидно-чёрный на фоне багрового московского неба, возвышался параллелепипед администрации, похожий сейчас то ли на обелиск, то ли на надгробие. И мой путь лежал на самый верх.
Выбравшись из укрытия, короткими перебежками, стараясь не шлёпать сапогами по грязи и избегать белых клякс света под лампами и прожекторами, я пробирался по территории завода. Тут было полно охраны: ещё несколько дней назад я не замечал такого оживления, сейчас же здесь была целая армия.
Особенно много солдат было на заводских «проспектах» — длинных, широких, прямых и ярко освещённых вездесущими прожекторами. Клоны в касках, под которыми тускло светились багровые глаза боевых масок, и шинелях с надетыми поверх пластинчатыми панцирями бронежилетов, разбившись на тройки бродили туда-сюда, и их было множество. Носились, сигналя и чудом избегая аварий, тёмно-зелёные бронированные уазики, из-за углов наклона брони и динамической защиты больше похожие на танки.
Разгружались и загружались фуры с логотипами предприятий лёгкой промышленности, но это было, скорее всего, прикрытие, дабы не привлекать к содержимому лишнего внимания. Жёлтые погрузчики с оранжевыми мигалками бросали блики на стены и железные бока грузовиков, вокруг которых суетились рабочие в синих робах и салатовых жилетах.
Завод напоминал растревоженный муравейник, поэтому мне оставалось лишь поблагодарить неизвестных строителей, оставивших на территории огромное количество тёмных углов, заваленных ржавым железом и мусором. Перебегая, прячась в чёрных тенях и сырых грязных закутках, замирая, когда очередная тройка клонов проходила мимо, я, пускай медленно, пускай тратя кучу сил и нервов, но приближался к заветному кубу администрации. Несмотря на поздний час, некоторые окна светились, и это тоже я счёл знаком того, что готовится нечто важное.
Самым дурацким в сложившейся ситуации — то, что у меня не существовало чёткого плана: я добрался почти до самого конца, но так до сих пор и не знал, как буду совершать последний рывок. Производственные строения и склады кончались, а громадная парковка, окружавшая здание, была, не считая нескольких машин, практически полностью пуста и ярко освещена. Любая попытка её пересечь закончилась бы очень быстро и болезненно, поскольку я смотрелся бы на этом бетонном поле, как таракан на кухонном столе.
Загруженный во время первого визита план здания и коммуникаций гласил, что попасть внутрь можно либо через два входа, либо через окна с бронестёклами, либо по воздуху. Поскольку летать я не умел, а разбить окно не сумел бы при всём желании, количество способов резко сокращалось, практически не оставляя выбора.
Пришлось опять превратиться в наблюдателя. Присев рядом с кучей старых лысых покрышек и деревянных паллет, я следил за движением «троек» по заводским переулкам и тщательно зарисовывал их маршруты. Снова заморосил дождь, ледяной ветер забирался под одежду, но я терпеливо ждал, периодически покашливая, утирая рукавом сопли и мысленно матеря Контору, Разум и вообще всех, из-за кого оказался в такой заднице.
«Думай о доме», — требовал я сам у себя. — «О чёрной усатой Манькиной морде. И о том, что сразу после раскрытия последует реабилитация, снятие обвинений и восстановление в звании. А может быть, даже и орден. Вы ж хотите орден, товарищ майор?»
Однако сейчас подобная мотивация действовала слабовато: как ни крути, а всемогущий КГБ был где-то далеко, а холод, дождь, болезнь и клоны — прямо здесь.
Для моих целей подходила одна из «троек» — два бойца и сержант. Они прошли часть «проспекта» и углубились в тёмный «переулок», почти полностью составленный из огромных металлических контейнеров. Тут были как старые, заржавевшие и брошенные на произвол судьбы, так и новые, блестевшие свежей краской и чистыми логотипами. Они громоздились друг на друге так же хаотично, как танковые корпуса, в одном из которых я не так давно скрывался.
Чтобы взобраться на мокрый и осклизлый металл, пришлось выстроить шаткую пирамиду из старья и мусора. Прыжок, пальцы заскользили по ребристой крыше, грозя сорваться, но натренированное и усиленное ГБ-шной электроникой тело сделало всё самостоятельно: я подтянулся, перенёс центр тяжести на торс и перевалился на первый контейнер. В небольших бороздках стояла вода, воняло гнилью и железом, а я весь перемазался в ржавчине с головы до ног. Вкупе с грязью это сделало мою маскировку идеальной: хоть ложись посреди дороги, никто ничего не заметит, пока не споткнётся.
Я затаился на холодной сырой крыше контейнера, напряжённо всматриваясь в разукрашенную тепловизором темноту и прислушиваясь к мерному шелесту дождя, который перебивали заводские шумы — двигатели, пищалки погрузчиков, скрип, лязг металла, звонки и сирены. По моим расчётам до патруля оставалось около десяти минут, и это было хорошо: кажется — я в очередной проклял Голос — у меня снова начинался жар. Лёгкие разрывало от желания закашляться, и лишь титаническим усилием воли я пока сдерживался.
Время тянулось, остатки тепла улетучивались на холодном ветру, а мокрая одежда не оставляла шанса согреться вновь, поэтому, как только я услышал чавканье сапог в грязи, то возликовал — наконец-то, действия.
Поднявшись, я несколько раз присел и беззвучно помахал руками, разогревая мышцы, — сейчас им предстояло как следует поработать, а разрыв и растяжение в мои планы не входили. Тройка солдат была уже рядом, и тепловидение пришлось выключить: новая форма, поглощавшая излучение, делала его бесполезным. Зато без визора три тёмных силуэта с тусклыми багровыми глазами были, пусть и плохо, но заметны, особенно на фоне разъезженной грязной дороги. Я подполз к краю контейнера и замер.
Чавк-чавк, чавк-чавк, — хлюпали, приближаясь, огромные сапоги и, когда звуки раздались непосредственно внизу, я присел на корточки, подобрался и прыгнул, активировав шокер в костяшках пальцев.
На первого солдата я приземлился и сбил с ног, отчего бедолага отлетел в сторону. Быстрая подсечка из положения лёжа, брызги грязи — и второй валится в ближайшую лужу, а я подскакиваю и двумя руками одновременно бью в лицо подавшегося назад сержанта. Сноп ярко-жёлтых искр — из-под маски слышен глухой вопль. Разворачиваюсь. Бойцы уже оклемались и, лёжа на земле, наводят на меня автоматы. Рывок в сторону, ещё, прыжок, добивающие удары, в которые вложены все силы, и вот я уже стою над тремя распластавшимися телами: тяжело дышащий, согнувшийся в три погибели и раскрасневшийся.
Не выдержав, я всё-таки закашлялся: громко, во весь голос, надрывая горло и зажимая рот ладонью. Но к счастью, теперь скрываться было не от кого, а все звуки надёжно скрывали дождь и индустриальный шум.
Оттащив тела в ближайший ржавый контейнер, зиявший чёрным провалом распахнутых дверей, я прощупал у них пульс и чертыхнулся, поняв, что патрульные были мертвы. Что ж, оно и к лучшему. Я не смог бы никак их зафиксировать, а убивать самостоятельно безоружных советских солдат, будь они хоть десять раз клоны, было бы морально неприятно. Даже удивительно, откуда во мне взялось столько милосердия. Спустя десять минут из контейнера вышел сержант советской армии — в грязной шинели и маске, с огромным пехотным автоматом и в прекрасных непромокаемых сапогах, подкованных железом.
На парковку я выбежал, стараясь делать чрезвычайно деловой и целеустремлённый вид.
Окунаться в кипящую ночную жизнь завода оказалось страшновато: как будто на мне скрестились все взгляды, но это всего лишь проснулись паранойя и предчувствие беды: я понимал, что, перебив патруль, запустил обратный отсчёт. Рано или поздно исчезновение «тройки» заметят и тогда перевернут вверх дном всю территорию завода в поисках диверсанта. Обратно, в любом случае, придётся прорываться с боем.
Чем ближе к дверям, тем сильней становилось волнение. Мне казалось, что я чересчур выделяюсь из общей массы солдат: грязный, помятый, со странным поведением, двигаюсь не так, форму ношу не по уставу и вообще представляю собой идеальную мишень для бдительной охраны. Но похоже, несмотря на всё это, я всё-таки был частью общезаводской суеты, и меня так никто и не окликнул — все были слишком заняты своими делами.
Сверившись с планом Унгерна, я обогнул здание с обратной стороны: там с длинной рампы разгружались фуры, из которых рабочие выкатывали на рохлях укрытые брезентом ящики, составленные на паллеты. Угрюмые мужики ввозили их внутрь по крутому пандусу, тяжело дыша и матерясь: двое тянули эту конструкцию вверх, а ещё двое помогали, толкая её спинами и упираясь ногами в бетонную дорожку.
Я миновал грузчиков, не удостоенный даже взгляда, зато интерес возник у тройки солдат, присматривавших за работами. Они скрывались в полутьме сразу возле входа, и я, не заметив, налетел на них, ударившись о здоровяка с одной «соплёй» ефрейтора на погонах. Тот пошатнулся и уже хотел выругаться, но вовремя заметил мои погоны, опомнился и подвёл ладонь к виску. Висок оказался на голову выше моего, отчего я, оглядев эту гору мускулов, едва не скончался на месте от сердечного приступа.
— Какого хрена?! — мои руки сами схватили бойца и встряхнули. И откуда только взялось столько наглости?
— Виноват! — гаркнул клон, вытягиваясь по стойке смирно. Бойцы последовали примеру командира.
— Стоят тут как… — я громко выматерился. — Фамилия, подразделение! — клонам при рождении давали случайное имя и фамилию «отца», пожертвовавшего генетический материал.
— Собакин! Вторая рота, второй взвод!
— Стоять тут, никуда не уходить! — приказал я. — Никого не впускать, никого не выпускать!
— Есть! — гаркнул ефрейтор, прищёлкнув каблуками от усердия, а я поспешил пройти внутрь и затерялся в бескрайнем зале, полном огромных ящиков, выстроенных в непрочные башни, составлявшие целый город. Тут пришлось как следует поплутать, поскольку запутаться было проще простого. То и дело я вызывал карту Унгерна, и сотканная изоранжевых линий и надписей модель администрации перед моими глазами поворачивалась то так, то эдак, показывая верный путь.
Вентиляция, шахты лифта, технические ходы и грузовые платформы, трубы и пожарные лестницы, которыми пользовались только курильщики, склады и коридоры, — это был настоящий лабиринт Минотавра, и я совался туда наобум, без нити Ариадны и с микроскопической надеждой на выживание. Лифтом было решено не пользоваться, поэтому я поднимался по тёмной пустой лестнице, лязгая подкованными сапогами, как лошадь Жукова по брусчатке Красной площади на параде Победы.
Этаж за этажом: я задыхался, кашлял, потел под шинелью, бронёй и маской, но не снимал ни то, ни другое, ни третье — маскировка могла ещё пригодиться. Человек с автоматом посреди администрации предприятия союзного значения — очень странное и подозрительное зрелище.
В районе пятнадцатого этажа потребовался перерыв. Я остановился и, отдышавшись, продолжил восхождение, проклиная все на свете лестницы и себя, побоявшегося ехать на лифте.
После двадцатого — лестница заканчивалась: пролёт просто упирался в кирпичную кладку, по всей видимости, свежую.
План Унгерна снова повис перед глазами оранжевой паутиной и показал, что на этажи с двадцатого по двадцать пятый так просто не добраться — для этого предназначались отдельные лестницы и лифты. Судя по предположению хакера, его держали как раз там, в месте, недоступном для простых смертных. Что ж, значит, нам туда дорога… В груди вновь заворочалось нехорошее предчувствие. Впрочем, я вполне допускал, что это всего лишь мои больные лёгкие, добитые дождём, дракой, бегом и подъёмом по лестнице, начали потихоньку отмирать.
Прислоняя чип допуска, безжалостно выдранный из руки сержанта, я искренне надеялся, что он сработает, и мне не придётся выносить двери. Считыватель замер на долгие три секунды, в течение которых я чуть не извёл себя на нервной почве, но всё-таки отозвался одобрительным писком и зелёным диодом.
Рванув металлическую дверь на себя, я подался вперёд и в первый момент даже не понял, радоваться или бежать вниз, крича «всё пропало». Передо мной с замызганной кружкой кофе в одной руке и пачкой сигарет в другой стояла изрядно растрёпанная и замученная Платонова. Главный конструктор завода имени Лебедева.
Волосы взлохмачены, под глазами огромные круги, костюм помят и пахнет ядрёным женским потом, но губы такие же, как в прошлый раз — густо накрашены алой помадой.
— Ой! — вскрикнула она. — Напугал, идиот! — она замахнулась, и рефлексы за меня решили, как надо реагировать. Поймав и выкрутив руку, я завязал Платонову узлом, за те доли секунды, пока кружка падала на лестницу. Ударившись, она раскололась и расплескала по площадке дымящийся кофе, источавший божественный аромат. Даже жаль было такой продукт переводить.
— Вызовешь помощь — убью. Сразу же, — прорычал я ей на ухо.
Платонова зашипела, как разъярённая гарпия, но сделать ничего не могла: сейчас она была полностью в моей власти.
— Тильман! — отчеканил я. — Отведи меня к нему!
— Пошёл ты! — выплюнула главный конструктор, на что я зажал ей рот ладонью и заломил руку до хруста. Глухой вопль, неудачная попытка меня укусить, закончившаяся крепкой оплеухой. На перчатке остались размазанные следы помады.
— Тильман! — автомат висел на плече, поэтому я достал из кармана шинели обрез и приставил его к голове женщины. Двуствольный аргумент оказался внушительным. — Топай и не шуми! А то тебя похоронят в закрытом гробу! Считаю до трёх!
Конструктор была умной женщиной и предпочла не ждать цифры «три». Тем лучше для неё самой: я не собирался блефовать и разнёс бы ей голову на молекулы с огромным удовольствием и чувством морального удовлетворения.
— Хорошо! — процедила она. Я ослабил хватку. — Но мне нужно привести себя в порядок.
— Что?! — поразительная наглость.
— Там охрана, идиот! — огрызнулась Платонова, доставая из кармана салфетку и вытирая помаду. — Ты же не хочешь, чтобы они подняли тревогу, увидев, в каком я состоянии?
— Не хочу, — кивнул я. — Действуй.
Конструктор провела меня уже знакомыми коридорами — плакаты, цветы, портреты, лозунги, стены с панелями из настоящего дерева, паркет, ковровые дорожки.
Я внимательно следил за тем, куда мы движемся, сверяясь с планом, который прислал Унгерн. Всё-таки стерва была на своей территории и могла завести куда угодно. Не хотелось зайти в неприметную дверцу и обнаружить десяток направленных на меня автоматных стволов.
Но, несмотря на подозрения, Платонова шла точно к лифту, не делая попыток свернуть или сбежать. Правда, один раз она споткнулась, из-за чего я едва не нажал на спуск ине выпалил ей в спину дуплетом. Лифт оказался рядом, лестница — чуть дальше по коридору. Конструктор, наградив меня испепеляющим взглядом, провела запястьем рядом с пластинкой и дверь открылась. На миг мне показалось, что она бросится внутрь и уедет наверх, оставив меня наедине с толпой солдат, но этого не случилось: женщина, без помады потерявшая восемьдесят процентов своей и без того невеликой привлекательности и похожая на постаревшую до срока колхозницу, сделала рукой приглашающий жест:
— Заходи.
Я повиновался, Платонова, в очередной раз посмотрев на меня взглядом убийцы, нажала на кнопку двадцать третьего этажа. Двери закрылись, лифт дважды дёрнулся, то отправляя мою кровь в пятки, то загоняя в самую макушку.
Мы очутились в небольшом тускло освещённом холле — ни следа от былого уюта. Синие стены, грязный потолок, мигающие с характерным жужжанием лампы дневного света. И пятеро солдат, охранявших двустворчатые стальные ворота-вход, — не простые клоны-стрелки, а тяжело бронированные гвардейцы. Чёрная форма, гладкая панцирная броня, шлемы, маски, пояса с подсумками. И укороченные ручные пулемёты, стволы которых смотрели прямо в двери лифта.
К горлу подкатил ком, который я судорожно сглотнул.
— Свои, — пробурчала Платонова, и чёрные богатыри опустили оружие, давая нам возможность пройти. Я начал нервничать: достаточно было всего лишь одного кодового слова для того, чтобы охрана нас пропустила и атаковала в спину. И вполне возможно, что оно уже было произнесено. Я деликатно кашлянул, и Платонова, почувствовавшая спиной ствол обреза, скрытый под полой шинели, верно истолковала намёк.
Массивные двери разъехались в стороны с зубодробительным скрежетом. Впереди располагался широкий белоснежный коридор, сразу же вызвавший ассоциацию с таким же на Лубянке — замутнённые стёкла, яркое освещение, при котором лицо Платоновой стало выглядеть ещё уродливее, и стерильная чистота вокруг.
Правда, впечатление изрядно попортил прилепленный на скотч кричаще-красный плакат «Советский учёный — кузнец Победы».
Я вертел головой на триста шестьдесят градусов, высматривая возможную засаду или ещё какую-нибудь подлянку: глупо рассчитывать, что главный конструктор будет паинькой и не попытается подстроить гадость. То, что этого не произошло до сих пор, лишь усиливало тягучую липкую тревогу. Мы остановились у ворот — дверьми назвать этимогучие стальные створки в капитальной стене язык не поворачивался.
— Мне нужны гарантии, — заявила Платонова перед тем, как открыть.
— Что?! — опешил я от такой наглости. — Какие тебе ещё гарантии?
— Гарантии сохранения жизни. Что тебе помешает пристрелить меня после того, как ты найдёшь Тильмана?
— Врождённое благородство, — ухмыльнулся я под маской. — Необходимость выбраться. А также тот факт, что после Тильмана я возьмусь за тебя и буду спрашивать о множестве интересных вещей.
Платонова ощерилась:
— Ах, он мелкий сукин…
— Кто? — полюбопытствовал я.
— Тот, кто меня подставил, — сквозь зубы процедила женщина. — Открываю, заходи. Надеюсь, сотрудничество со следствием мне зачтётся, товарищ майор, — кисло улыбнулась она, сверкая глазами, полными ледяной ярости.
Платонова сделала движение запястьем. По её лицу пробежала сетка сканирующих синих лучей, а в двери открылся небольшой окуляр размером с дверной глазок. Конструктор посмотрела в него, внутри что-то вспыхнуло — и двери поползли в стороны, открываясь ровно настолько, чтобы прошли два человека. Внутри ничего не было видно из-за полутьмы.
Я повторил давешний жест Платоновой, приглашая её войти первой.
Когда мы сделали несколько шагов за порог неизвестного зала, ворота точно также плавно и бесшумно закрылись, а где-то далеко-далеко, казалось, что за километры от меня начали загораться, изредка мигая, лампы дневного света. Одна, вторая, третья. Ближе и ближе, ближе и ближе. Свет приближался, отражаясь на гладком белом полу, а я старался не испугаться и прогнать страх из-за кажущейся неправильности происходящего.
На фоне беспощадного химического света появлялись угловатые аспидно-чёрные силуэты, превращавшиеся постепенно в столы, терминалы, механические манипуляторы, каталки, пробирки, шкафчики с документами и контейнеры.
Сначала, посмотрев на один из блестящих столов, где лежала куча электронного мусора, медицинских инструментов и скомканный кусок ткани, я подумал, что тёмные пятна— это всего лишь глубокие и резкие тени. Но нет: с непередаваемым ощущением захлопнувшегося капкана я понял, что это была запекшаяся кровь. Свет включился полностью, глаза привыкли, и я громко выругался. Стен исполинского зала-операционной не было видно: их загораживали десятки, если не сотни увитых трубками и проводами шкафови чанов, где в розоватой жиже плавали создания, слишком похожие на человека и оттого ещё более уродливые.
Отсутствующие или лишние конечности, шишковатые выросты то тут то там, по два и более лица в самых неожиданных местах, голова взрослого на микроскопическом тельце зародыша… Настоящая кунсткамера, бесчисленные сочетания самых отвратительных мутаций. И, словно для подчёркивания жуткой фантастичности зрелища, все тела были покрыты странными хромированными приспособлениями, а капсулы, в которых они содержались, подсвечены мириадами разноцветных диодов. Помимо них возле каждого шкафа в воздухе кружилась ярко-синяя голограмма, показывавшая температуру тела, давление и десятки других показателей, мне неизвестных. Лаборатория безумного учёного.
А вдали, практически в центре на постаменте стояла самая странная боевая машина из тех, что я когда-либо видел…
— Ты идёшь? — мрачно спросила Платонова.
Я кивнул, хотя было большое желание сказать «нет» и сбежать подальше от этого чёртового завода. Если Унгерн здесь, в одном из чанов, то мне определённо его жаль, даже несмотря на подозрение, что именно он организовал всю веселуху с обстрелом Конторы.
Главный конструктор вела в противоположный конец зала, мимо той странной машины на постаменте. Когда мы поравнялись, я смотрел на неё во все глаза, не понимая, что это, для чего нужно и какой извращённый разум мог вообще такое придумать.
Это была лёгкая самоходная артиллерийская установка. Небольшая, с открытым верхом, что делало её похожей на бронетранспортёр немцев времён Великой Отечественной.Машину спроектировали маленькой и маневренной, но для этого пришлось пожертвовать местами экипажа: люди располагались в небольшом «кузове», который напоминал аналогичный у пикапа. Низкие борта могли защитить разве что от пуль и небольших осколков, поскольку бронированием тоже пожертвовали в угоду скорости.
Внешний вид боевой машины остался прежним — широкие гусеницы, низкий силуэт, тёмно-зелёный окрас с красной звездой на боку, но инженеры «Лебедей» добавили нечто жуткое.
Над бортами возвышались четыре массивные, с бедро взрослого мужчины, коленчатые конструкции из чёрного металла, масляно блестевшего в темноте. И на эти стальные «позвоночники» были нанизаны человеческие тела, начинавшиеся где-то в районе живота: поясница и ноги полностью отсутствовали. Четыре обнажённых некрасивых женских тела с лагерными татуировками на плечах и спине. Они больше смахивали не на людей, а на потрёпанные жизнью чучела, только вместо соломы из прорех в коже торчали различные мелкие железки, которых было больше всего в пальцах: их последние фаланги представляли собой нечто, напоминающее пучок чёрных иголок разной длины и диаметра. Остановившиеся стеклянные глаза смотрели внутрь машины, где я заметил подобие операционного стола — хром, лампы, сосуды с лекарствами и водой, какие-то сверкающие инструменты и выключенный монитор.
Подпись на синей голограмме, появившейся в воздухе, когда мы с Платоновой подошли ближе, гласила, что перед нами полевая машина для ремонта и сборки андроидов «Швея». У меня по спине пробежали мурашки: от увиденного бросало то в жар, то в холод.
— Что это вообще за хреновина? — спросил я, стараясь, чтобы Платонова не заметила, что меня трясёт.
— А? — конструктор обернулась. — Это «Швея», машина для лечения людей и ремонта роботов.
— Но ведь ваш завод не производит роботов, — вспомнил я то, что узнал из переписки депутата. — Или вы будете чинить роботов из того НИИ… Как его там?
— Не-ет. Хрен им в глотку, — улыбнулась Платонова, изрядно удивив меня грубостью последней фразы. — У нас будут свои.
— Это настоящие… — вопрос звучал глупо, поэтому я замешкался, — …люди?
— Да, — кивнула конструктор. — Швеи из лагерей. Для мелкого ремонта — самое то. Хорошо развитый мозг, мелкая моторика на высоком уровне.
— Но зачем вам люди? — я был шокирован и искренне не понимал, зачем людей — пусть преступников, но всё-таки живых людей — обрекать на подобную участь. — Разве нельзя запрограммировать роботов?
— Это будет не то, — отмахнулась Платонова. — У машин есть предел возможностей. Мы пытались, но получилась полная фигня: тут нужен человеческий мозг, причём достаточно гибкий. Вообще улучшение людей при помощи металла зашло в тупик. Плоть слаба, она сама по себе — ограничение — и потому не даёт нам двигаться вперёд. Сначала мы пробовали пойти от обратного — модернизировать металл с помощью плоти, но тоже не срослось: «Швея» это тупиковая модель. А потом сделали вывод, что пришло время модернизировать самого человека.
— Значит, всё это, — я обвёл зал стволом обреза, — улучшение людей?
— Попытки. Мы ведь на неизведанном пути, подобной комбинации кибернетики и биологии ещё никогда не существовало в реальности.
Разумеется, будут ошибки, но уже сейчас от перспектив дух захватывает.
Я неодобрительно дёрнул головой, конструктор это заметила и пожала плечами:
— Да, смотрится не очень. Но повторюсь: это лишь начало. Пошли, уже близко. Тильман наверняка заждался, — она очень нехорошо улыбнулась.
Предчувствия били тревогу, но я ничего не мог с этим поделать, поскольку самостоятельно просунул голову в гильотину настолько глубоко, насколько возможно.
С затаённым ужасом и омерзением я ждал, что мы подойдём к одному из шкафов, и интуиция не обманула. Конструктор остановилась у чёрного шкафа высотой во всю стену. Висевшая в воздухе, подрагивавшая голограмма гласила:
«Образцы 83 и 83–01.
Мужчина, монголоид.
Рост: 173,4;
Вес: 68,7 с 83–01, без него — 67,6 кг.
Суть исследований: выяснение предела возможностей улучшения естественно развившегося мозга при помощи электронной, химической и биологической стимуляции».
А внутри шкафа из тёмного металла, подсвеченного десятками разноцветных диодов, в розовом желе плавали два образца: Унгерн и его мозг, носивший кодовое обозначение 83–01.
Хакера я узнал сразу, именно так я его себе и представлял. Смуглая кожа, тёмные волосы, худое жилистое тело. Волосы могли бы быть чёрными, если б остались: кусок черепа от лба до затылка полностью отсутствовал. Мозг плавал отдельно и соединялся с головой владельца посредством нескольких кабелей и трубок, при помощи которых, очевидно, осуществлялось кровообращение.
На нём я увидел несколько омерзительных (в смысле, ещё омерзительнее, чем всё остальное) фиолетовых выростов, похожих на картофельные «глазки». В том же желе, плавали соединённые с мозгом шлейфами какие-то мелкие устройства.
— Пожалуйста, — указала Платонова на шкаф, наслаждаясь моим замешательством, заметным даже сквозь маску. Она нажала какую-то кнопку. — Можете пообщаться.
— Э… Унгерн? — задал я самый уместный вопрос.
— Ох, — механический голос из динамиков заставил меня вздрогнуть. Несмотря на то, что он был полностью синтетическим, в одном этом вздохе было столько муки, что я едва не сошёл с ума. — Ты всё-таки пришёл. Спасибо.
Это был именно тот голос, который я слышал в своей голове. Платонова стояла и ухмылялась, вызывая у меня яростное желание выстрелить ей в лицо.
— Как тебя спасти? — спросил я, оглядывая шкаф и тело в нём. — Даже если я тебя и вытащу…
— Спасти? — перебил меня Унгерн. — А, это очень просто. Отключи систему жизнеобеспечения. А ещё лучше закинь сюда гранату.
У меня перехватило дыхание. Я молчал.
— Что? — усмехнулся хакер. — Не нравится перспективка? Считайте это эвтаназией. Я просто устал от всего… этого. Мне больно каждую минуту, так что ты сделаешь мне огромное одолжение. И да, будь добр, скажи этой… — Унгерн помедлил, подбирая слова, — …этой даме отойти от моего шкафа. Я не хочу, чтобы она прервала наш разговор.
Я повёл стволом обреза в сторону — и Платонова, фыркнув, отошла.
— Ты ведь докопался до архива депутата, я прав? — полюбопытствовал Унгерн.
Я кивнул:
— Да. Что ты хотел мне рассказать?
— О, отлично. Ты и сам почти вплотную подошёл к… Короче, рассказываю. Я работал на этом заводе после университета. Инженер, молодой специалист, все дела. То подай, это принеси, зарплата никакая, — ну да это везде так. Всё началось с того, что как-то раз меня к себе вызвала мадам конструктор и после разговора об адаптации в коллективе в очень жёсткой форме оттрахала.
Я перевёл удивлённый взгляд на Платонову, она приподняла бровь:
— Хорошо, ты похвастался. Что дальше?
— Не сказал бы, что подобным стоит хвастаться, — возразил Унгерн. — Так вот, товарищ майор, после этого меня ждало повышение, более ответственная работа, регулярный доступ к телу и так далее. Я думал, что это из-за моего невероятного интеллекта, харизмы и животного магнетизма, но потом оказалось, что ради всего этого мне нужно будет выполнять всякие тёмные поручения. Например, заниматься промышленным шпионажем на постоянной основе. Или летать на фронт чтобы лично передать подозрительное письмо генералу Захарову… Да, Катюша? — спросил он у конструктора. Её лицо перекосило от ярости: похоже, обращение ей не понравилось. — Также — я хочу отметить это отдельно — ездить в Загорск-9 и там вживлять в систему управления некий аппарат, назначения которого не знаю. А потом мне сделали предложение, от которого я не мог отказаться: стать испытателем «Лобачевского» — железки, которая сделает меня самым умным человеком в мире. Всё было подготовлено, я лёг на операционный стол и очнулся тут, в этой дряни. Мне сказали, что эксперимент провалился, и теперь меня будут лечить — и «лечили», очень долго, больно и мерзко… — электронный голос содрогнулся, и я вместе с ним. Платонова стояла с застывшей полуулыбкой на лице. — Но они не учли, что я всё-таки стал умнее и всё понял. Понял ещё до того, как… Это трудно объяснить, товарищ майор, но меня использовали в качестве… Хмм… Проводника. Да, это верное слово. К моей голове подключалось что-то… — пауз стало слишком много, видимо, даже сверхинтеллекту было сложно подобрать слова, чтобы верно объяснить произошедшее. — Если судить категориями физического мира, то это нечто огромное. Огромное и безликое, как гора. Да, точно, гора. Просто огромный кусок серого камня. Он использовал мой мозг, мой голос, мой разум, мою, чёрт побери, личность! — последние фразы Унгерн прокричал на всю лабораторию. — И это было нереально больно. Я мало что помню из тех подключений, но там были вы, товарищ майор, и вы искали меня, верней, того, кто убивал моими руками депутатов.
«Моими руками», — мысленно отметил я.
— Это ты меня освободил?
— Нет, это он, другой. Обстрел Конторы — тоже его идея. Простите. Технически это был не я. Это как… шизофрения, наверное. Другой человек управляет твоим разумом, а тысам сжался в тёмном углу, боишься и умоляешь, чтобы всё скорей закончилось.
Я задумался.
— Между моим освобождением и обстрелом Конторы он подключался к тебе? Делал что-то?
— Да, — сказал Унгерн. — Он передавал какие-то зашифрованные сообщения. К слову, это ему зачем-то понадобилось гнобить НИИ Робототехники. Не знаю, почему. Правда.
— А что за «большой концерт»? — задал я, пожалуй, самый животрепещущий вопрос. Убитые депутаты как-то сами собой отошли на второй план.
— Что? — не понял поначалу Унгерн. — А, простите, у меня из-за всего этого железа и генетических вывертов очень плохо с образным мышлением. Мозги набекрень, хе-хе.
Я нервно хихикнул вместе с человеком, чей изуродованный мозг покоился в чане с розовой жижей.
— Не знаю, товарищ майор, — тело Унгерна слегка дёрнуло плечами, словно пожимая ими, и я с трудом сохранил здравый рассудок. — Правда, не знаю.
— Ты же самый умный человек на земле, давай же, напряги извилины! — прикрикнул я. Мне хотелось выспросить как можно больше, но верить сказанному или нет — вот в чём вопрос.
Мозг в банке, напичканный чёрт-те чем, к тому же, контролируемый Разумом: кто разберёт, что реально, а что почудилось в химическом сне? Нельзя было точно сказать, кто со мной говорит. Может быть, тевтонец сейчас под контролем, и всё это — чья-то игра, цель которой направить меня по ложному пути и выиграть время для подготовки Большого Концерта.
— У меня есть лишь догадки, товарищ майор, а этого явно недостаточно. Я — не КГБ-шник, я не проводил никогда расследований, поэтому честь делать выводы оставлю вам, уж извините. Генерал Захаров, тот, который Вячеслав Сергеевич, командующий двести первой стрелковой дивизией в Нормандии. Потрясите его и вот эту вот… Даму. А я сказал всё, что мог, и, думаю, заслужил отдых. Мне больно. И с каждой секундой всё больнее.
Я выразительно посмотрел на Платонову. Она сжала зубы так, что заиграли желваки.
— Ты представляешь, куда вообще попал? — спросила она. — Я могу сказать тебе всё хоть сейчас, но как ты отсюда выберешься? — конструктор засмеялась. — Не думал? Маскировка сработала один раз, но твоя сержантская шинель не поможет выйти. Этот завод — крепость. Тут повсюду солдаты. И ты сам прекрасно понимаешь, что тебе не выбраться.
Да, я понимал. Тут она была совершенно права.
— Так что сдай оружие, и я могу гарантировать тебе жизнь и тёплую камеру. Либо, если согласишься нам помогать, будут совсем другие условия. У нас мало людей в Конторе, ты был бы чрезвычайно ценен.
Признаюсь, на мгновение я едва ей не поверил. Поддаться искушению, сдать оружие и стать осведомителем, надеясь вести свою игру? Заманчиво, даже очень. Но я знал слишком много. И если бы меня поставили на место Платоновой, то я предпочёл бы убрать такого неудобного человека, будь он хоть трижды ценен в качестве агента.
— Не хочу прерывать ваши шпионские игры, но отключите меня уже, будьте так любезны, — устало попросил Унгерн. — Там, в середине панели, под стеклом красная кнопка. На фоне железки, выкрашенной в чёрно-жёлтую полоску. И пусть конструктор введёт пароль.
Платонова громко рассмеялась.
— Конечно. Я с огромным удовольствием убью это.
— «Это»? — переспросил Унгерн и саркастично добавил: — Как грубо! Помнится, дорогая, ты говорила мне другие слова, более нежные.
— Какие бы ни говорила, любовь прошла, — она улыбнулась.
— Гадость, — прокомментировал Тильман. — Без помады ты выглядишь просто отвратительно, — он коротко хохотнул. — Всё! Я облегчил душу и готов отправляться к свету в конце туннеля. Увидимся в… Эм-м… Не знаю, куда вы, марксисты-материалисты, попадаете после смерти?
— Ага, — Платонова прикоснулась к запястью и хищно ухмыльнулась. — Обязательно, сладкий.
— Что ты…!? — закричал Унгерн. — Нет!
Стеклянная дверь «шкафа» резко распахнулась, сбив меня с ног и обдав вонючей слизью. Тело Тильмана выскочило оттуда и, поскользнувшись в луже, тут же распласталосьна полу. Мозг, свисавший на проводах и трубках, шмякнулся рядом вместе с гирляндой железяк, которые были в него вживлены. Одна из них отвалилась и укатилась под ближайший стол. Я перевёл взгляд: Платонова бежала к выходу, вызывая подмогу.
Унгерн, неуклюже шлёпая ладонями, поднялся на ноги и как-то по-обезьяньи кинулся на меня. Жуткое зрелище — блестящая от слизи кожа, скрюченные пальцы, застывшее мёртвое лицо и мозг, болтающийся внизу.
Я засучил ногами, стараясь отползти подальше от чудовища, и от неожиданности совсем забыл про обрез, вспомнив о нём, лишь когда Унгерн оказался совсем близко. Могучий удар выбил оружие у меня из рук, и оно улетело далеко-далеко: я не видел, а понял это по звуку, с которым падали на пол металлические предметы. Тело нависло надо мной, ухватило за глотку и принялось душить. Изо рта покалеченного лица текли слюни.
В глазах темнело от недостатка воздуха. Я хрипел от ужаса и паники, не знал, что делать, и был уже готов сдаться, но сумел-таки взять себя в руки. На то, чтобы понять слабое место Тильмана, ушло ровно полсекунды. Это было подобно озарению: я завёл руки Унгерну за спину, нащупал что-то мягкое и влажное, словно губка, запустил в это пальцы и резким движением разорвал напополам. Хакер ещё какое-то время сжимал моё горло, но спустя несколько бесконечно долгих мгновений обмяк и упал, придавив к полу. Первый вдох был мучителен, а от осознания только что совершённого, я закричал — громко, безумно, срываясь на визг и молотя кулаками холодный гладкий пол, покрытый слизью.
После нескольких глубоких вдохов в голове прояснилось. Отбросив тело Унгерна, я неуклюже поднялся и посмотрел вдаль. Платонова оказалась шустрой: пригибаясь, добежала почти до самого выхода. Я выругался сквозь крепко сжатые зубы: очень скоро сюда ворвутся серьёзные ребята из охраны — и мне придётся худо. Решение пришло мгновенно: подобрав автомат и обрез, я во всю прыть помчался к «Швее», изо всех сил надеясь на то, что успею, но просчитался: из открытых ворот в лабораторию ворвался крик: «..ейте его! Сейчас же!»
Сапоги скользили и лязгали. Я передвигался большими прыжками, на ходу срывая с лица опостылевшую маску, и, когда достиг, наконец, «Швеи», звуки выстрелов эхом пронеслись по лаборатории, а по броне забарабанили первые пули. Высунув автоматный ствол из укрытия, я оказал нападавшим ответную любезность: хотел заставить их пригнуться, но не получилось. Гвардейцы своё дело знали крепко и сами прижимали меня шквальным пулемётным огнём. На моих глазах пуля звякнула по лицу одной из женщин, сорвав кусок плоти и скальпа. В прорехе показался армированный металлический череп.
Я откинул лёгкий, словно игрушечный, боковой люк, залез внутрь, плюхнувшись на жёсткое сиденье мехвода, и задраил всё, что только можно. Затаив дыхание, взглянул на датчик топлива и радостно вскрикнул: бак не был пуст.
— Повоюем! — я демонически расхохотался, чувствуя себя героем какого-то старого боевика.
Подержав несколько секунд кнопку маслозакачиваюшего насоса и доведя давление до нужного уровня, я вдавил кнопку стартера. Двигатель взревел и чуть было снова не заглох, отчего мои внутренности скрутил спазмом страх.
— Дава-ай! Давай, родная, заводись! — умолял я, и, похоже, старая САУ послушалась: мотор заработал ровно и чисто. По броне стучали тяжёлые пули, и это было похоже на один из тех случаев, когда моя машина попадала под сильный град.
Положив ладони на рычаги, я потянул их на себя, и самоходка, дёрнувшись, лихо сорвалась с места, взрывая гусеницами идеально ровное и стерильно-белоснежное покрытие пола. Прятавшиеся за перевёрнутыми столами гвардейцы такого поворота событий явно не ждали и отступили: я смотрел в визор на их помеченные серым фигуры, разбегавшиеся от моей машины, и орал во весь голос: «Броня крепка и танки наши быстры!»
Велико было искушение напугать их чем-нибудь более весомым, и я, пошарив по приборной панели, нажал кнопку активации курсового пулемёта, но не судьба — оружие не отозвалось, выдав на небольшом экранчике зелёную надпись: «Устройство не найдено. Обратитесь к администратору».
Гвардейцы успели покинуть зал и двери начали закрываться, угрожая заблокировать меня здесь до тех пор, пока «Лебедевцы» не найдут средство против сумасшедшего на самоходке.
Поддавшись панике, я дёрнул рычаги с такой силой, что слегка погнул. САУ катилась вперёд, одинаково равнодушно пережёвывая металл, стекло, электронику и документы. В кабине же это было незаметно — ни единой тряски и вздрагивания, я подскочил лишь, когда под гусеницами скрылся здоровый манипулятор, на котором кто-то оставил висеть белый халат. Я врезался в ворота, как клин рыцарей-тевтонцев в ряды русской лёгкой пехоты на Чудском озере.
Удар, из-за которого я едва не встретился с листом лобовой брони, яростный скрежет — и тяжёлые створки рухнули, прихватив с собой кусок стены, под которым оказалисьпогребены невезучие гвардейцы. Взметнувшаяся в воздух серая бетонная пыль обволакивала всё вокруг, по броне снова застучали выстрелы, а я промчался через длинный белый коридор… Стоп!
Слишком поздно я вспомнил, что за дверью находится лифт, и поплатился за это. Ужас пронзил всё тело так, словно меня насадили на копьё. Я выругался и постарался затормозить, но поздно: многотонная махина смяла хлипкую кирпичную кладку, двери шахты — и ахнулась вниз, увлекая за собой матерящегося меня. Это столкновение запомнится мне надолго: казалось, что содрогнулся каждый атом в теле. Я изо всех сил приложился головой о лобовую броню и грудью о рычаги. Судя по острой боли в рёбрах дела были плохи — панцирь сержанта и армирование костей не помогли: я что-то себе сломал.
Машина простояла на месте ровно секунду и с оглушительным хрустом снова провалилась. Здание было крепким, но перекрытия всё равно не держали такую махину, поэтому я падал — этаж за этажом, удар за ударом. Меня болтало внутри, как вишенку в колбе бармена: если бы не бронежилет с прочными пластинами, моему позвоночнику и рёбрам сразу же пришёл бы конец. Но броня, к несчастью, не защищала всю мою тушку: все выступающие части нещадно бились, стукались и ломались. Попытки ухватиться хоть за что-нибудь неизменно заканчивались неудачей и новой болью — острой, чудовищной, невообразимой. Тело превратилось в котлету.
Наконец, самоходка остановилась. Я лежал грудью на рычагах и не мог даже простонать. Вдохнуть тоже не получалось: воздух входил с хрипом, а выходил, принося с собой из лёгких солёную жижу характерного вкуса.
«Нельзя!» — твердил я сам себе. Перед глазами висела кровавая пелена.
«Нельзя!» — попытка выпрямить спину едва не отправила меня в беспамятство: в тело словно вонзились десятки ножей.
«Нельзя!» — открыть люк. Сломанные пальцы торчат во все стороны под удивительными углами.
«Нельзя!» — перевалиться через край и упасть на пол. Сознание терять тоже «Нельзя!» Но как же больно…
«Нельзя!» — ползти в сторону, подальше от самоходки. Выбраться во что бы то ни стало. Только не умирать, только не сейчас, только не так. Не в преддверии «Большого Концерта».
«Нельзя!» Силы уходят. Конечности не слушаются. Тело немеет. Я оглядываюсь и вижу, что оставляю позади кровавый след.
Когда плита с лежащим поверх неё моим телом проваливается вниз, в пустоту, я понимаю, что мне не казалось, и здание действительно повреждено больше, чем я предполагал раньше.
Удар, практически неощутимый из-за того, что я больше ничего не чувствую.
Ослепшие глаза закрываются, лишь в мозгу остаётся гореть, словно яркая неоновая вывеска, мысль: «Нельзя!»
Чьи-то сильные руки подхватывают моё тело, укладывают на жёсткий стол, в два счёта срывают броню, шинель и остальную одежду.
И перед тем, как пришла тьма, я увидел самое жуткое зрелище в своей жизни: надо мной склоняются четыре уродливых женских лица, вымазанных в белой пыли.