Остров.

В старом отельном номере всё пропитано сигаретным дымом: коли подышишь в подушку так блевать тянет. Хорошо, однако, что утром желудок был пуст – а то на местных простынях оказались бы не только пепельные пятна, но и следы вчерашней попойки.

Сквозь утреннюю сонливость он встал, ведомый назойливым звоном будильника. Пылинки на свету, пробивающемся сквозь тонкие зазоры жалюзей стали первым, за что цеплялся глаз. Но встал он не за ними: рука так и тянется к смартфону, на экране которого отчётливо светился циферблат часов, а с ним и короткая запись – "репетиция". 

– Чёрт, опять, – пробубнел Эдвард, почёсывая затылок.

Вода из крана хлещет рьяно, и всплесками разлетается об поверхность раковины. В редких отражениях на поверхности капель виднеется усталое лицо.

Болезненно-красный и малость опухший; чтобы скрыть последствия усердной попойки ему потребовалась добрая половина утра. Хорошо, хоть спешить некуда: окруженный ветхими стенами мотеля-муравейника в полной мере осознавал дно, которого касался. 
Тут все подобные встречают собственный порог: пропащие и без гроша за душой, жертвы собственных ошибок. Одним тут суждено встретить свой конец, они же и послужат другим плохим примером – поводом лишний раз задуматься о собственном положении.

Местный консьерж был таков; из взъерошенной седины изредка виднелись черные бляшки: вероятно, блохи. Дряхлые ручонки пройдутся меж прядей да тряхнут в конце, смахивая клочок паразитированных волос в края обслуживаемой комнатушки.

Эдвард, однако, даже на мели старался выглядеть опрятно – тщательно обрабатывал кожу десятком скрабов, и волосы вычесывал каждое утро. Любил рыжий нарцисс себя; и при любой приглянувшейся возможности об этом напоминал. Недавнее утро исключением не стало:

– Осторожней, старый хрыщ, – язвил Эд, второпях накидывая потрёпанную кожанку, – Ещё раз метлой коснешься и я тебе её в горло затолкаю.

Слыл Эдвард Вельч высокомерием несысканным ни у кого себе подобного – исключительная вера в собственную гениальность и неприкосновенность подкреплялась постоянным успехом в пьяных потасовках. Сомнительное, конечно, достижение; и тем не менее его хватало чтобы потешить и без того раздутое эго. 

Самообман держится на глупости и высокомерии. И хоть второго хватало с избытком, наш пьяница далеко не последний глупец: опыт обучения в образцовой школе имелся, а потому его постоянно приходилось глушить; в основном путём тяжелого алкогольного опьянения, перемежаемого мгновениями прозрения с характерными мыслями о произвольном окончании жизнедеятельности.  

Это утро – одно из редких, когда Эд отчётливо видел кончики своих пальцев; ни тебе тремора, ни морозной трясучки и помутнённого рассудка.

В мельчайших деталях виднелось и дряблое тело, чья юность завяла, исчезнув за десятком мелких шрамов и жировой бляшкой. Впрочем, сокрывая собственные недостатки за парой слоев верхней одежды Эдвард превращался в весьма приятного внешне мужчину.

Оставляя за собой покосившиеся трущобы он небрежно расхаживал по узким переулкам, постепенно выбираясь в эдакий городской центр: дома-муравейники и парки в честь бесчисленных "героев" формировали культурный центр Эдинбурга, затянутого глубокой осенней дымкой. 

Богом забытое место – приемлемое название для северной глубинки, слывшей лишь около-развитой транспортной жилкой. Сдаётся, большей славы городку и не сыскать: ни тебе курортной погоды, ни многостраничной истории за плечами. 

А ведь в кармане кошелек, а в нём фотографии давно забытого отчего дома у Ливерпуля. Да вот картинка потёртая, и сам Эдвард дай бог вспомнит о ней лишь тогда, когда выпьет: большого внимания к семье от брошенного всеми бродяжки не сыщешь. Поди, крыса бегущая к водостокам сквозь толпу топчущих ног будет благодарнее; ей есть куда идти, она не укусит кормящую руку. 

Темно, холодно. Раннее утро укроет город туманом, и дальние уголки улиц сольются в единый размытый фон – это редкое время суток, когда сумерки ещё не отступили, но фонарные столбы уже стали угасать вслед друг за другом. 

Вдох-выдох, и так в тишине ещё час-два. Испарина белым дымом выходит изо рта, и за секунды растворяется. Городские службы давно убрали все листья, оставив городу лишь коричневатую грязь на улицах, да мимолетные лужи на дорожных неровностях; когда очередное спешное такси проезжает по такой, то всплеск задевает прохожих, а сам автомобиль чуть подкашивает от ямки.

– Ну и дыра, – заканчивая завалявшуюся в кармане сигарету протяжно мычал Эд, вальяжно развалившийся на скамье. 

– Так чего ты здесь торчишь тогда? Ушел бы уже, раз такой умный, – буркнул мимо проходящий пенсионер, что, судя по дыркам на плащевке, не от лучшей жизни осел в сим городишке. 

Махнув рукой вслед уходящему Эдвард продолжил своё бездейство в компании с звенящей тишиной. 

Долго так длиться не могло. Ведь должен же быть выход из сего дна? За серым небом ведь всегда скрывается солнце, готовое озарить лучами благодати. 

С верой в такое вот мутное провидение Эдвард совсем позабыл про голод, мучавший его с утра; а как вспомнил, так стал рыскать в поиске ближайшей закусочной. 

Недолгие поиски привели его в место из которого веяло свежим хлебом. Злаченые булки на прилавке так и манили, пока готовые обеды на подносах стояли за приятными ценниками. Тут-то и засел, прозябывая последнюю мелочь в кармане: к запланированным музицированиям придётся идти пешком. 

Бобы да пара блеклых яичек со сковороды – меньшая радость в жизни, отдающая теплом в глубине. Уплетал их недолго, но со вкусом и тщательно перемежая всё чаем да хлебной коркой. Закончив с трапезой Эдвард ушёл, оставив грязную посуду на попечение кухарок: одна из них злобно зыркнула в его сторону, да промолчала: заплатил ведь, чего-уж. 

Дорога к предназначенной репетиции лежала долгая, а погода тем временем лишь ухудшалась: тучи сгущались, постепенно вытесняя оставшиеся проблески блеклого светила. Вот и дождя сырость смешалась с пыльными улицами, оставляя Эдварда вокруг сплошной слякоти, прохлады. Выхода нет – цена такси ушла в завтрак, а на общественный транспорт в этих краях не полагаются: трамваи слыли не самым гибким маршрутом, отчего толку их ждать не виднелось. 

Удивительно, как во всей давящей тяготе обстоятельств Эдвард нашёл силы обрадоваться дождю: холод да странная свежесть успокаивали, позволяя временно забыть о насущем, скрывая всё за туманной дымкой и ритмичным стуком об асфальт. 

Придя на назначенное место встретил лишь потрёпанную дверь без видимых следов жизни за ней: окна закрыты жалюзями, и света за ними не виднелось. Одного прямого взгляда хватило чтобы вспомнить; а там уж болезненные воспоминания обрывками показали хорошо забытое произошедшее.

– Ну и дерьмо, – почёсывая мокрую макушку прошипел Эдвард, – А я ведь совсем забыл о том, какая я паскуда.

– Да ладно, реально? – спросил голос из-за спины, – Я уж думал никогда тебя трезвым не увижу.

В ужасе обернулся на знакомый голос лишь чтобы увидеть мужчину в желтом дождевике. Бледное вытянутое лицо его давно знакомо – был то Итан. Человек, давным-давно проявивший инициативу вести дела маленького музыкального коллектива уже долгое время жаловался на отсутствие искры, что когда-то привела его к ним. 

– Не дави на больное.

– Потерпишь, я тут ненадолго. У меня рейс через два часа, я мимо проходил, – обнадёжил тот, попутно предлагая закурить. Уговаривать Эдварда и не приходилось – пальцы резво ухватили одну из пачки, спешно зажимая её губами.

– А куда рейс-то? Мы ж выступаем сегодня, нет? – выпалил опоздалый певец, внаглую позабыв о собственной оплошности.

– Кто мы? Мы все давно разошлись, пора-бы и осознать. Или память совсем подводит дебошира? 

– Не темни, – проскочило вскользь, – Да, не помню. Так чего я такого сделал, что ты уже валишь?

– Семь сломанных гитар, с пару тысяч фунтов просаженных за алкоголем и штрафами. Ты помнишь, не ври себе – просто не складываешь общую картину, да и только. А я вот учёты веду, и не первый месяц.

– И сильно же ты обеднел покрывать мои счета моими же деньгами? – вдруг рявкнул Эд.

– Твоими? Да ты тут от силы пятую часть нам заработал, звезда, – был Итан язвителен и прав, а потому слова его оставили певца стоять с сомкнутыми устами. В разразившейся тишине менеджер докурил сигарету, и с безразличием зыркнув на давнего знакомого ушёл, не сказав и слова на прощание. Вероятно, Итан ожидал извинений – правда, толку от них всё-равно не было бы. 

Дождь и сырость, капли с неба неустанно падают да разбиваются. Мороз пробрал до костей, и укрыться негде: прилавки то и дело закрывались за плотными шторками, а редкие подъезды домов казались совсем-уж безнадежными; оставалось стоять посреди улиц, дожидаясь от моря погоды. 

Холодно. Ну очень, знаешь, до красноты в носу и онемения на кончиках пальцев: тут и карманы пустующие не спасут, ведь из дырок в одежде просачивается влага, а с ней и вездесущая прохлада. 

Картина пред глазами мутнеет, и улицы в дожде сливаются с серым небом в единое полотно – поразительное черно-белое кино в тонах мерзлотной синевы, средь которой лучиком выбивалось что-то вдалеке. 

То был свет – яркий и теплый, почти золотой. Исходил из ниоткуда и будто приближался, так и зазывая пойти к нему навстречу. 

А ведь мотыльки тоже сбегаются к свету. Они тоже ищут в нём тепло, уют и беззаботную жизнь? Ведь для них лампочка что бог – в его лучах растворившись ты не будешь обязан рыскать в поисках пищи, не надо будет заботиться о постоянном крове и хищниках. 

Почти сказочный луч проходил тело насквозь и одарял теплом в самой глубине. Вот и руки перестали дрожать, а из носа перестал течь ручеек – а мысль про то, как"лишь бы свет не уходил, и встал поближе". 

Трамвай не затормозил перед упавшим на пути пассажиром, и переехал его нещадно да всем весом – колёса раздавили тело в неопознаваемую мясину, завершив очередную жизнь. 

Последнее, что видел Эдвард – дальний свет противотуманных фар, на фоне которых блекло всё.