Разливая кровь.

***

Проходит, кажется, девять (может, и больше, но Чонвон не умеет считать дальше) дней с того дня, когда он ещё раз слышит о случившейся трагедии в лаборатории. И все эти девять дней за ним ходят кошмары — конечно, их проще назвать воспоминаниями — после которых спать совсем не хочется. Эти кошмары тащат его за ноги, как когда-то игриво таскали по белым коридорам ребята, намереваясь разве что побесить. В этих кошмарах ему разрезают туповатым ножом грудь, едва ли не вытаскивая рёбра изнутри, чтобы дотянуться до нервно бьющегося сердца.

Чонвон обнимает самого себя слишком часто, чего не должен делать при ощущении безопасности в этом доме. Обнимает и пуховое одеяло, больше его совсем не греющее, и подушку, и принесённую человеком игрушку. Но ему ничего не помогает.

Сегодня он отказывается от ужина в виде стакана с кровью, мотая головой из стороны в сторону. Чонсон говорит что-то, но его не слушают — Вон уходит в себя, прижимая ладонь к вечно зудящему шраму. Снова болит, снова беспокоит.

Встав из-за стола, он довольно быстро уходит наверх и закрывает дверь в свою комнату — здесь ему не нравится, потому что именно здесь его преследуют воспоминания, наступая на самые пятки. Чонвон пару минут смотрит в окно: там уже темнеет, однако это не останавливает его. Он, встав коленями на письменный стол, всё равно открывает его и осторожно выбирается на крышу, о которой узнал не так давно.

Любопытство иного и не предполагает.

Чонвон подходит ближе к трубе, ведущей к камину, хватается за неё и сползает вниз по измазанному кирпичу, находя хорошую опору. Тут он всегда и сидит, несмотря на то, что крыша везде плоская. Прохладный ветерок заставляет вздрогнуть — он касается неприятно, как касались бы доктора, и кусает за нос. Чонвон снова обнимает себя, окольцовывая руками колени, и утыкается покусанным носом в натянутый свитер: любимый, коричневый со светлой звездой.

Однако здесь в любом случае спокойней — мысли сами по себе уменьшаются в количестве, а после просто исчезают, растворяясь на ветру. Сердце не бьётся с большой скоростью, успокаиваясь и чувствуя долю безопасности.

И даже когда на крыше появляется Чонсон, ругая откусанный подоконник с огромным количеством заноз, ничего не меняется. Вону это место всё ещё кажется безопасным, несмотря на то, что находится он здесь как на ладони у окружающих.

— Чонвон-а, — на выдохе произносит человек, усаживаясь рядом и укладывая руку ему на колено — почти даже и не чувствуется, — всё хорошо? Ты сам не свой в последнее время. Боишься?

Глупо бояться того чего нет, однако.

— Да, — говорит негромко, чем снова удивляет Чонсона, который очень редко слышит хотя бы одно слово от юноши.

— Но погони за тобой не было и нет. И не будет, слышишь? Не будет, Чонвон, ты не представляешь опасности для людей.

Чонвон в ответ только коротко усмехается и осторожно хватается за чужие пальцы, поворачивая к себе ладонь. Видны белые шрамы, оставленные по глупости, как считает сам Чонвон. Он гладит грубые подушечки и поджимает губы — Чонсон не такой, ведь он мягкий и аккуратный; его же пальцы на него совсем не похожи.

— Точно не хочешь ужинать? Там в сковородке ещё мясо есть.

Ответ классический — отрицательное мотание головой.

Отвлекшись от поглаживания чужой руки, Чонвон мельком глядит на чужие глаза, а после лезет в карман пижамных штанов, уже немного испачканных кирпичной трубой. Оттуда он вынимает красную нить с серебряной застёжкой, которая мучает его все эти девять дней, тянущихся не хуже жёлтых резиновых сапог. Теперь она лежит на ладони, а в чонвоновом взгляде читается огромный вопрос.

Чонсон теперь легко понимает, что от него хочет Чонвон, поэтому довольно быстро отмирает и хватается за эту нитку. Слова ему не нужны.

— О, это оберег. Знаешь, его надевают на руку, чтобы защитить себя от неприятелей и другой такой ерунды, которая подвергает опасности. Хочешь, я надену его тебе?

Чонвон мотает головой: не для этого он её забирал из коробки, чтобы так просто себя защищать. Он и сам может, просто нужно немного времени и приложенных усилий — он вырос в тех условиях, где нельзя полагаться на других ребят, вечно толкающих плечами хрупкое после недавней операции тело. Он сможет сам себя защитить, но уверенности, что сможет уберечь человека от бед, нет никакой.

Он вытягивает ладонь снова, пальцами тычась в чужую грудь и как бы прося забрать его себе. Чонвон настаивает.

— Хочешь, чтобы я надел его?

— Да, — отвечает он, коротко кивнув головой, и хватается за серебряную застёжку, которая не приносит вреда, как писалось в детских книжках с такими же детскими страшилками. Чонсон подхватывает оберег пальцами и без чужой помощи застёгивает его, обернув вокруг запястья. Конечно, он не совсем понимает, почему Вон отказался, ведь ему наверняка эта штука важнее, — не за ним ведь была погоня.

— Теперь я точно в безопасности, — тихо смеётся человек, поправляя нитку на руке, и поворачивается к Чонвону, всё ещё растягивающему острыми коленками свитер. — Замёрз?

Чонвон не глупый — вполне понимает, к чему этот вопрос и что будет предложено после (даже мысли читать не приходится), поэтому не смеет отказывать тебе в лишнем тепле, которое таковым даже не бывает. Ему просто нравится ощущение прикосновений — оказывается, они могут быть приятными и такими, что сердце принимается громко щебетать.

Но лишь бы Чонсон не услышал.

Осторожно касаясь пальцами чужой шеи, Чонвон двигается ближе и окончательно обнимает человека в своей манере, прижимаясь зудящим шрамом к чужой груди, — именно так никакая фантомная боль прошлого не мешает и больше не напоминает о себе.

***

Чонвон, надев свою единственную обувь — всё те же резиновые сапоги — и выйдя из дома, прыгает в человеческую машину, которая не похожа на больничный фургон. Она в разы меньше и удобнее, потому что есть мягкие сидения, а не тупо прикрученные к жестяному полу скамейки. Здесь он чувствует себя так же безопасно, как и в доме.

Может быть, дело всё-таки в Чонсоне, севшем за руль?

Наверное.

Приятный аромат смородины с примесью выпечки преследует и здесь, в салоне машины, — Чонвон рефлекторно дёргает кончиком носа. Ему нравится, поэтому уголки губ немного приподнимаются. Чонсон, наблюдающий через зеркало заднего вида, тоже улыбается и негромко спрашивает:

— Нравится в машине?

Чонвон, оказавшим так просто пойманным, глупо кивает головой, как белая собачонка, стоящая на панели, и отворачивается к окну, откуда видно крыльцо человеческого дома. Он осматривает его так, будто никогда не видел его и даже не ходил по нему.

— Ты пристегнулся? — человек, шевелясь на сидении, поворачивается к Чонвону и смотрит на его голубую ветровку из всё той же кучки старых вещей, по размеру подходящих юноше больше всего. Не заметив на ней чёрной полоски ремня, Чонсон выходит из машины, чем пугает Чонвона, глаза которого теперь похожи на пару заржавевших монет.

Он открывает дверь, заставляя Вона снова вздрогнуть, и осторожно тянется на другую сторону так, будто очень хочет обниматься прямо сейчас. Однако юноша не цепляется за чужую шею руками, как привык, — только смиренно чего-то ждёт, пока перед глазами маячит острый профиль человеческого лица.

Следует характерный звук щелчка, и Чонсон отстраняется, вздыхая: найти фиксатор для ремня, на котором Чонвон почти сидит, не так просто, как казалось изначально. Закрыв дверцу снова, человек усаживается за руль, пристёгивается и заводит машину. Чонвон чувствует, как начинают дрожать ноги от работающего двигателя, и почему-то забавляется такой ерундой, снова приподняв уголки суховатых губ.

Они впервые выезжают за пределы небольшого дома, ограждённого деревянным забором, поэтому Чонвон с детским интересом смотрит сквозь лобовое стекло — там, конечно, нет ничего интересного, кроме пыльной дороги, пачкающей чёрную машину, и ссохшихся кустиков, расположенных по обе её стороны. Ещё он глазеет и в своё окно, немного опустившись для того, чтобы рассмотреть отдалённую горную местность, которую едва ли видно за слоем ватных облаков.

— Ты когда-нибудь пробовал пиццу? — спрашивает человек, прерывая особый интерес у Чонвона к рассматриванию всего, что он раньше видел только в книжках с цветными картинками; взгляд, полный непонимания, приходится перевести на зеркало. — Ну, знаешь, тесто со всякими вкусностями.

Чонвон отрицательно мотает головой, пока мало представляя что-то, кроме миски риса, жареной свинины и стаканчика с кровью. Заметив чужой выдох, он просто отворачивается к окну и снова принимается рассматривать окрестности, которые они проезжают: перед глазами теперь маячат деревья-великаны, не совсем спрятавшие корни в землю — кое-где они, сухие и безжизненные, торчат в разные стороны, — и извилистые тропинки, ведущие в неизвестность.

Эта дорога предательски напоминает лишь тот день, когда он смог сбежать от лап зверей, которых людьми-то назвать тяжело. Приходится отвернуться и опустить голову к запачканным резиновым сапогам — теперь Чонвон бездумно болтает ногами, сталкивая носы с носами и пятки с пятками поочерёдно. Юноша не считает, сколько они едут, потому его знание первых девяти цифр вряд ли ему облегчит задачу — он дни-то проживания у человека посчитать не может, чего уже говорить о минутах.

Машина останавливается как-то слишком резко, поэтому немного окрепшие со временем руки упираются в сидение напротив, а глаза испуганно смотрят на зеркало в попытках найти ответ на немой вопрос «Что случилось?».

— Извини, неудачно затормозил, — негромко отвечает человек, вынимая ключ и укладывая его в карман кофты, забавно болтающейся на его плечах. — Можешь выходить. Или нужна помощь с ремнём?

Чонвон кивает, потому что даже не успел разобраться с этой штуковиной, которая успевает натереть ему кожу на шее до красной полосы. Это место неприятно зудит — когда Чонсон помогает убрать чёрную полосу с туловища, короткие ногти быстро впиваются туда, чтобы почесать и избавиться от противного чувства. Человеческое тело снова его подводит, откликаясь на любой дискомфорт.

Чонсон, натягивая на чонвонову голову капюшон ветровки и помогая выбраться из машины, придерживает его за плечи и, закрыв дверь за ним, ведёт в небольшое здание с красочной надписью, прилепленной сверху. Чтение даётся Чонвону с трудом, поэтому он смотрит на большие буквы, не похожие на корейские, и склоняет голову к плечу, как бы пытаясь разобраться, но безуспешно. Человек же приглашает его внутрь под звук висящего над дверью колокольчика.

— Чонсон-а, сколько лет, сколько зим! — радостно говорит мужчина, стоящий за деревянной стойкой с такими же буквами, что висят у входа. Чонвон, не понимая в его речи ни слова, опускает голову к полу и немного прячется за человеческое плечо. Он, не привыкший к чужим лицам в своём окружении и не знающий другого языка, чувствует себя не в той тарелке. — Какими судьбами?

— Да вот, племянник приехал. — Чонвон снова ничего не понимает, поэтому теряется и хватается за рукав чужой кофты, несильно дёргая. — Он давно не был в пиццерии, поэтому я решил свозить.

— Неужто Джэбом так вымахал?

— Вы давно его не видели — конечно, он давно большой мальчик, — тепло смеётся Чонсон в ответ, снова обнимая Чонвона за плечи, и ведёт его к самому дальнему от господина за стойкой столику, чтобы и дальше держать это бледное чудо в секрете.

Они давно не слушают новости, боясь переключать частоту радио, где обычно говорят о событиях прошедшего дня, и уверенности, что Чонвон не находится в розыске после случившегося, нет никакой. Человек как-то сильно нервничает, суетливо хватаясь за плотную бумажку с небольшим меню.

Чонвон, заметив это, осторожно касается своими прохладными пальцами чужих и поднимает голову так, чтобы увидеть глаза напротив — там переживания почему-то накрывают его с головой, несмотря на то, что сейчас всё действительно в порядке. Красноватые костяшки приятно ощущаются под подушечками пальцев — руку убирать совсем не хочется, даже когда на стол ставят пару стаканов с водой. Девушка, принёсшая их, исчезает из виду так же быстро, как и появилась.

— Хочешь выбрать?

Теперь речь ему понятна: Чонсон наконец-то возвращается к корейскому языку.

Но Чонвон совсем не разбирается в пицце, поэтому глупо жмёт плечами и не менее глупо хлопает глазами, глядя на текст в меню, который он даже прочитать нормально не может. Ни картинки, ни их описания на каком-то другом языке не дают ничего толкового, о чём хотелось узнать при упоминании слова «пицца».

Именно поэтому выбор остаётся за человеком, знающим явно больше, — он поднимает руку и просит то, что берёт обычно. Господин за стойкой кивает в ответ, мило улыбнувшись, и отдаёт заказ на кухню.

Когда на столе появляется картонная коробка с красными непонятными буквами на крышке, Чонсон открывает её и прикрывает глаза, принюхавшись, — приятный аромат хрустящей корочки, расплавленного сыра и вкусных колбасок забивается в носу. Чонвон, мельком глянув на человека, повторяет за ними и удивляется действительно вкусному запаху, вызывающему громкий рёв в пустом желудке. Тело всё ещё требует нормальной еды, которая может дать сил не меньше, чем разбавленная в стакане воды кровь.

— Смотри, нужно осторожно отделить кусочек, вот так, — Чонсон показывает, как правильно есть это чудо: придерживается за корочку из теста и тянет треугольный кусок на себя, вынимая его из целого круга. — И просто кусаешь. Думаю, это не очень сложно.

Чонвон кивает — это правда не так сложно, как казалось изначально. Теперь он повторяет все человеческие действия и осторожно кусает горячее блюдо. Глаза округляются снова, когда сыр, не желая обрываться у края теста, тянется за губами и провисает светло-жёлтыми нитями, едва ли касающимися деревянной столешницы. А Чонсон в ответ только тепло смеётся и помогает убрать этот сыр пальцами, теперь покрытыми тонким слоем масла.

— Так и должно быть, Вон, не бойся.

Аппетит растёт — Чонвон кусает-кусает-кусает нескончаемый кусок пиццы и чувствует, что не может наесться, пусть и одной порции риса ему всегда хватало для утоления голода. Из коробки пропадают второй и третий куски, выглядевшие вкуснее предыдущих, и юноша всё никак не может остановить самого себя, даже не запивая всё это принесённым стаканом воды.

Чонвон перестаёт ощущать связь с реальностью, когда облизывает маслянистые губы и берётся за четвёртый кусок пиццы. Но взгляд на человека поднять приходится — он уже которую минуту смотрит на него, подперев щёку ладонью, и улыбается. Только вот причину этой улыбки Чонвон никак понять не может.

Наверное, ему и необязательно понимать сейчас: Чонсон и сам не понимает, откуда возникло это чувство, теплящееся рядом с солнечным сплетением.

***

Уже по приезде домой Чонсон ставит коробку с целой пиццей, заказанной повторно, на тумбу в прихожей и снимает свои ботинки, оборачиваясь на замершего в дверном проёме Чонвона — он указывает на коробку и, присев на табуретку, негромко говорит:

— На крыше.

Чтобы сложить два и два, не требуется много усилий — Чонсон всё прекрасно понимает, кивнув головой в ответ, и присаживается на корточки, чтобы помочь юноше стянуть резиновые сапоги, обычно плотно сидящие на ступнях. Отставляя их в уголок прихожей, человек поднимается на ноги и вздыхает — ему почему-то тяжело даются малейшие физические нагрузки, как успевает заметить Чонвон.

Теперь они вместе идут на второй этаж: Чонсон придерживает руками коробку с пиццей, а Чонвон по привычке держится за перила, не спеша перебирая ногами, шрамы на которых всё ещё видны, однако больше они его не беспокоят (да и вряд ли посмеют сделать это снова, потому что человек помогает нанести на кожу прохладную мазь, вечно лежащую в дверце холодильника, перед сном).

Взяв мягкий плед со своей кровати и коленями забравшись на стол, Чонвон самостоятельно оказывается на крыше, придерживаясь за кирпичный дымоход, и оборачивается к окну: проверяет, идёт ли человек, с трудом вписывающийся в деревянную рамку из-за громоздкой коробки в руках. Но помощи он не требует, поэтому Чонвон не вытягивает руки вперёд — только садится на криво постеленный плед и облокачивается спиной на трубу, повернув голову в сторону всё так же кряхтящего человека.

Он забавный, даже когда ничего смешного и не делает, однако Чонвону нравится.

Открытая коробка оказывается на коленях юноши — он снова хватается за кусочек пиццы, не наевшись шестью штуками, и подцепляет уже остывший сыр языком, ощущая приятный солоноватый вкус. Ему нравится это блюдо в разы больше, чем тот же рис, приготовленный Чонсоном.

— Не знал, что у вампиров такой аппетит, — смеётся Чонсон, потрепав юношу по волосам, который теперь почему-то смотрит виноватыми глазами и приподнимает кусочек пиццы на ладони, как бы предлагая его человеку. Но он, снова тепло посмеявшись, мотает головой — легко отказывается от вкуснятины, потому что уже наелся.

Пока Чонвон снова пачкает половину лица маслом и красным соусом, человек поднимает голову к небу и смотрит на рассыпанные по нему звёзды, едва-едва проклёвывающиеся сквозь кромешную тьму. Луны или хотя бы полумесяца с его стороны, к сожалению, не видно — наверное, прячется за кирпичным чумазым дымоходом.

— Всё, — прерывая разглядывания неба, шепчет Чонвон, доев всего второй кусочек пиццы, и кладёт руки на края картонной коробки ладонями вверх, чтобы ничего не перепачкать здесь. Чонсон же, найдя под лежащим в этой коробке пергаментом салфетки, берёт чужие пальцы и принимается осторожно их вытирать, проходясь по каждому поочерёдно. Мягкие прикосновения заставляют немного, совсем чуть-чуть улыбнуться.

Внутри что-то совсем по-человечески скулит, но Чонвон не понимает реакцию своего же тела на эти прикосновения и на эту улыбку, коснувшуюся чужих губ. Он мало что понимает: собственное тело остаётся загадкой.

Оставив грязные салфетки на той части, где уже нет кусочков пиццы, Чонсон вздрагивает — чужие пальцы касаются виска, осторожно и совсем немного надавливая. Этот жест ему не понятен, поэтому он просто двигается чуть ближе.

Чонвон чувствует фантомное дыхание, бегающее по бледной коже, на своих губах, но игнорирует это и просто прикрывает глаза, нащупывая нужное местечко у виска, чтобы опробовать собственные силы в прочтении мыслей.

«Слишком близко» — кажется, это единственное, что бьётся в чужой голове из угла в угол, ударяясь о череп. Чонвон больше не может ничего, кроме одной фразы, прочесть, поэтому открывает глаза — они сами по себе становятся похожими на пару блюдец с чёрным чаем, когда собственный кончик носа касается чонсонова.

И правда, слишком близко.

Чонвон двигается назад, поджав губы из-за созданной им же неловкой ситуации, и убирает руки от человеческого лица, уткнувшись взглядом в пыльный бетон на крыше. Он впервые чувствует, как горят и краснеют вечно бледные щёки, — впервые он чувствует, как сильно бьётся сердце, грозящее пробить грудную клетку.

— Извини, — зачем-то говорит Чонсон, теперь удерживая должную дистанцию; расстояние между ними увеличивается и теперь сквозит одним огромным недопониманием, которое больше не позволяет говорить.

***

Чонвон, допивая разбавленную кровь, наспех сделанную Чонсоном перед ужином, кривит губы: понимает, что это не утоляет постоянную нечеловеческую жажду. Начинают чесаться небольшие клыки, вечно спрятанные за губами, обостряется нюх и периодически слышаться чужие мысли, давящие на виски, — чонвонов организм успевает окрепнуть за это время.

Искусственно внедрённые вампирские повадки требуют крови и едва ли не бьют по голове за то, что её всё ещё нет, — Чонвона преследует головная боль, таблетки от которой совсем не помогают.

Отыскав взглядом блокнот, в котором из записей только собственное имя и вопрос об имени человека, и карандаш, лежащий у газеты на столе, Чонвон поднимается из-за стола и снова принимается выводить кривоватые и прыгающие буквы на чистом листе. И теперь он указывает на предложение карандашом, повернув блокнот к Чонсону, сидящему за столом.

«Мне плохо, не помогает»

Чонсон, прочитав забавно построенное предложение, всё же поджимает губы — забавного в самой ситуации мало. Он начинает суетиться и искать то лезвие, которым обычно режет пальцы ради Чонвона. Однако оно оказывается не нужным: стоит человеку надавить на недавно сделанный порез — на дно любимого юношей стакана падает несколько капель крови, похожей на малиновое варенье, которым Чонвона здесь угощали.

Человек шипит, кладя кровоточащий палец на язык, и заливает расплывшуюся по дну кровь водой, протягивая стакан Чонвону.

— Я надеюсь, это поможет, — говорит он, усаживаясь обратно за стол и глядя на оставшееся мясо в тарелке — аппетит совсем пропадает, когда в мыслях начинает крутиться не лучшее состояние Чонвона. Человек беспокоится уже не первый день, однако всего одно предложение, написанное в блокноте, бьёт под дых и вызывает неприятное чувство в груди, от которого очень хочется отказаться.

Чонвон кивает в знак благодарности, допив то, что ему предлагают повторно, и всё равно продолжает чувствовать себя неважно. Он поднимается из-за стола и уходит на второй этаж. Ноги еле-еле плетутся за собственным телом, задевая все ступеньки подряд. И не так важно, если появятся синяки — они заживут на этом теле быстрее любого шрама.

В свою комнату он не идёт — заворачивает в комнату человека и плюхается на чужую кровать, даже не спросив разрешения перед этим. Но сейчас ему особенно нужен комфорт и родной приятный запах выпечки с примесью чёрной смородины, оставшийся в ворохе двух одеял. Чонвон осторожно зарывается носом туда и начинает снова дышать так, будто никогда не умел этого делать. Конечно, от привычки дышать через трубки, вставленные через глотку, остаются лишь воспоминания — Чонвон теперь хорошо владеет собственным телом, научившись прислушиваться к нему и потакать в необходимых случаях.

Но становится совсем невыносимо, когда вампирское нутро требует совершенно других вещей и просто умоляет подкрепиться кровью. Чонвон не дурак и прекрасно понимает, что просто так выйти в люди он не может. В этой местности дома расставлены неплотно — каждый сантиметр площади видно из окна, всё оно лежит как на ладони. Выйти в город не представляется возможным, потому что идти туда на ногах долго и муторно. Чонвон вряд ли найдёт в себе силы сбежать от родного человека и выйти туда, где он никого не знает и никому не доверяет так же, как Чонсону.

И, к сожалению, остаётся один-единственный вариант, к которому прибегать совсем не хочется.

Чонвон, прикрыв глаза, вспоминает о повязанной на чонсоновом запястье красной нитке и поджимает губы — кажется, это оберег от всего того, что может подвергнуть опасности и поранить. Чужих слов он не помнит точно, однако примерное значение этой нитки лежит очередным воспоминанием на подкорке сознания.

Он помнит только то, как Чонсон тщетно пытался доказать: Чонвон не представляет никакой опасности никому и ему в том числе. И как же он был не прав, когда пытался защитить юношу, теперь легко справляющимся с этим самостоятельно. Как же он был не прав, когда не пытался защитить самого себя от существа, далёкого от человека на самом деле.

Из мыслей Чонвона вырывает вошедший в комнату и закрывший дверь человек. Он, осторожно подбираясь к кровати, чтобы не напугать, ложится рядом и убирает одеяла с чужого лица, по-доброму улыбнувшись, когда бледное лицо снова появляется в поле зрения.

— Тебе лучше? — спрашивает человек, укладывая ладонь на тёмную макушку и осторожно зарываясь пальцами в отросшие за эти дни волосы. Чонвон только глупо кивает головой так, будто у него не начинают чесаться небольшие клыки и покрасневшие руки заодно. Он приподнимает уголки губ в ответ, однако ощущает совсем другое.

Но лучше бы не чувствовал ничего.

В который раз человеческое тело его подводит?

Чонвон прикрывает глаза, как бы намереваясь уснуть, и теперь надеется, что жажда пройдёт сама, а вампирское нутро заткнётся с наступлением нового дня. Он удобно устраивается в чужих объятьях, когда человек раскрывает руки и двигается чуть ближе, сохраняя между ними привычное тепло. Оно почему-то быстро утекает, как только чонвоновы руки начинают мёрзнуть и искать краешек одеяла за чужой спиной.

И, конечно, он просто не может заснуть, всё время думая о том, почему его человек должен страдать и бояться, почему его человек не может быть по-настоящему счастливым, даже несмотря на одиночество, нажитое за несколько лет пребывания в этом доме. Чонвон, немного отстранившись от Чонсона, смотрит на расслабленное лицо с тёплыми щеками и висками, которых касаются ледяные пальцы. Мысли прочитать не выходит, но, наверное, оно и к лучшему — Чонвону не стоит знать о лишних человеческих переживаниях, грызущих голову уже не первый день.

Прижимаясь кончиком носа к чужой шее, юноша прикрывает глаза и снова начинает дышать-дышать-дышать, пока на слизистой не остаётся родной аромат, теперь ассоциирующийся с безопасностью и свободой. А в голове — чёртов рой пчёл, просящих укусить и перестать страдать.

— Прости, — шепчет Чонвон, плотно зажмурив глаза.

И ему приходится слушать этих пчёл — кусает человека, впиваясь клыками в нужную ему вену на ощупь. Горячеватая жидкость попадает на язык, и тогда губы плотно прижимаются к смуглой коже, а жажда медленно исчезает из перечня дурацких ощущений. Чонвон открывает глаза и чувствует, как сильно начинает дрожать человеческое тело, медленно теряющее прежние свойства. Оно обмякает, его руки больше не тёплые, больше не обнимают за поясницу, а закрытые глаза больше не похожи на две шоколадные монетки.

И эти свойства, увы, не вернуть.

Ледяные пальцы снова проходятся по кровавому носу — только вот кровь не своя, и Чонвон это чувствует, пытаясь избавиться от липкости. Он, помогая себе руками, поднимается на ослабевшие от страха потери ноги и осматривает всего одно тело перед собой — оно мертво. Кровь пачкает чистые, недавно постеленные простыни, её очень много, поэтому пачкаются и руки, пытающиеся остановить кровь, хлынувшую из прокушенной вены на шее.

Но это бесполезно, человека и его человечность не вернуть.