I. Vampire Heart
«Тебе не избежать ярости моего сердца, бьющегося в такт музыке на твоих похоронах,
Вера утрачена, и ад возродился
В пепле ярости и стыда»
- HIM
Хриплый выдох вырывается из уст.
И тут же перекрывается визгом гитар и мрачным баритоном, льющегося из динамиков «Шевроле Камаро»:
«Two worlds and in between hot metal and methedrine...»
Холодный ноябрьский дождь стекает по стеклам, точно слезы траура. В салоне витает запах дорогой кожи и гвоздики - должно быть, кретек. Последнее – от девушки на заднем сиденье.
Шерил довольно и почти лениво запрокидывает голову на кожаную спинку. По крайнем мере, именно так ее звали два дня назад. Теперь же - это неважно. Дым неверной змеей вьется к потолку авто. Губы в помаде оттенка запекшейся крови слегка приоткрываются в полуулыбке. Пальцы барабанят по подлокотнику в такт песни, льющейся из хриплой магнитолы. Взгляд - не на дорогу, утопающую в тьме ночи и ливне.
Зрелище куда более интересное: Генри.
Ее принц, повелитель и на данный момент – водитель.
Он всегда приковывал к себе внимание: что сейчас, что тогда, в ночном клубе «Inferno».
Аристократически бледный, с острым, как лезвие, профилем. Будто светился ярче тех неоновых вывесок. А улыбка! Эта чарующая ухмылка, пробивавшая не стрелами, а пулями, сразила наповал.
Более того, Генри невероятно талантлив. С незаурядным талантом и оригинальными идеями. Смог закружить ее, вечно беспечно игравшую с мужскими сердцами, в танце из сладких речей, увлечь в страстное танго и перевернуть всю прежнюю жизнь с ног на голову. Так, будто жизни до него и не существовало вовсе. Так, что Шерил уж с полгода следует за ним всюду верным и послушным щенком.
Сегодня же у Генри было то прекрасное состояние, именуемое "вдохновением". Оно бывало всегда в такие ночи - ночи полнолуния, когда луна просачивается сквозь листву на мшистую землю и затмевает блеском даже огни города.
И сейчас творит с особым вдохновением и азартом: ведь его муза – донельзя прелестная клубная бабочка с растрепанными кудрями, выкрашенными краской N. 1, и с глубоким декольте, обнажающим полные груди.
Ведь его инструмент - плоть.
Мягкая, податливая. Трепещущая под сильными мужскими руками.
Ладонь Генри прижимается к лицу девушки, закрывает рот и заставляет глотать собственные вопли.
Звучит первая нота: паника. Чистая, дикая паника.
Белки глаз музы в обрамлении паучьих лап - длинных ресниц, наливаются кровью и испуганно поднимаются вверх - к небу. Изливают прозрачные слезы, что смешиваются с дешевой тушью.
Наивная милашка: Господь ей не поможет!
– Тише, тише, – Генри наклоняется ближе. Говорит так, точно объясняет что-то нерадивому ребенку. – Ты слишком дергаешься. Фальшивишь. Сорвешь весь концерт.
Тонкие пальцы скользят по девушке смычком по скрипке и творят прекрасную симфонию: вырывают стоны нежного девичьего гласа, кое-где на молочно-белой шее срывают хрипы и завершают последними конвульсиями нервов.
Грудь Шерил вздымается. Пальцы машинально отбивают ритм на собственном бедре.
Тук-тук-тук-тук.
В такт ударным.
В такт ударам, которые наносят.
Неестественно красные губы на фоне мертвенной белизны кожи, обнажают острые клыки.
Генри кусает.
В бок шеи, где пульсирует сонная артерия. Быстро. Точено. Без прежнего изящества. Теперь - скальпель хирурга проникает под кожу.
Влажный звук.
Хруст хряща под клыками слышен даже сквозь музыку.
То прижимается к вздувшейся вене, то отрывается. Но не позволяет струе хлестнуть на потолок салона и на безупречно белый воротник рубашки.
Так быстро обмякает ее тело! Шерил даже не сразу понимает. Только наблюдает заворожено, как под гипнозом.
Капля крови скатывается по подбородку. Язык, розовый и быстрый, как у ящерицы, достигает ее.
Генри тихо стонет – звук, больше похожий на мурлыканье кошки, получившей сливки.
Смотрит не на умирающую девушку, а прямо в глаза. Глаза спутницы, сидящей на заднем сиденье. И смеется – низко, бархатисто, с наслаждением истинного гурмана, чей рот только что обмакнули в божественный нектар.
— Теперь твоя очередь, малыш.
Шерли нервно сглатывает, послушно и торопливо кивает, будто боясь, что принц передумает. Всего несколько дней назад была на месте той тряпки. Всего несколько дней – и мир стал кристально ясен.
Сила. Наслаждение. Вечность, купленная ценой солнечного света.
То, что реально имеет значение.
Ловит отражение в тонированном стекле: безупречная кожа фарфоровой куклы, что никогда не узнает горький вкус морщин и складок, волосы, ниспадающие волнами по плечам кожаной куртки. Из-под ворота виден тонкий серебряный обруч на шее – украшение. Почти ошейник. Подарок Генри.
Но главный подарок не это: Генри научил ценить прекрасное не только в крови, но и в нарядах, в машинах, в музыке, в самой театральности смерти. В спектакле - доказательство нового места в пищевой цепочке, что слаще любой крови.
Это был их ритуал. Их причастие.
Они сейчас не ведут машину. Они творят.
Пальцы Шерил впиваются в растрепанные волосы парня, притиснутого к коленям. Надо бы запомнить первую жертву.
Это, должно быть, Кевин. Спутник той милашки. Вспомнилось, как он попивал свой коктейль и глаза его ярко вспыхнули при предложении "развлечься всем вместе".
Хотя какая к черту разница?
В фокусе - только затылок. Напряженные мышцы шеи. Слышатся сиплые, захлебывающиеся звуки – не крики, уже нет. Что-то среднее между рыданием и бульканьем.
Бедняжка все не может смириться. Так рьяно сопротивляется! Увы, от смерти не убежишь.
Шерил вымученно облизывает пересохшие губы. Грудь вздымается, клыки зудят и почти набухают, жаждут прикоснуться к соблазнительному, теплому источнику, что вот-вот забьет. Ее собственная «инициация» была… интенсивной. Теперь понимает изысканность промедления искусства Генри: как растягивает момент, выжимая из жертвы каждую каплю ужаса, каждую вибрацию обреченности, прежде чем подарить небытие. Это лучше любого секса. Лучше самого чистого кокаина. Это власть. Голая, липкая, пахнущая железом и страхом.
Но этому только предстоит научиться. Еще не может убивать так чисто, как ее создатель. Пока только наблюдает.
А Генри не спешит.
Мастер.
Водит пальцами по обнаженной шее, как виолончелист по грифу перед сложным пассажем. Ищет идеальную точку, наслаждается дрожью под кожей. Страхом, что густеет в салоне плотнее дождевого пара.
— Скоро, малыш, скоро, – голос, точно бархат, вымоченный в жидком азоте. Ласковый. Смертельный. – Ты же хотела веселья?
Генри наклоняет голову Кевина чуть вбок.
Вот оно! Идеальный изгиб.
Сухожилие, играющее под кожей натянутой струной.
Пальцы сжимаются – нежно, почти любовно.
Хруст. Хруст переспелого плода.
«Two worlds and in between love lost, fire at will», – все также доносится из колонок. Вибрирует в костях, сливаясь с хриплым предсмертным бульканьем.
Тело Кевина дергается раз. Судорожно, как рыба на крючке. Потом обмякает. Теплая, пахнущая дешевым пойлом и страхом, струйка змеится по коже обнаженных бедер и коленей Шерил, смешиваясь с дождевой влагой. Брызгает на приборную панель, на ковер, на безупречно начищенные каблуки.
Запах меди становится почти осязаемым. Пиршественным и опьяняющим.
Генри с легким вздохом удовлетворения откидывает безжизненную голову. Руки снова ложатся на руль. Элегантно. Как будто только что поправил галстук.
— Это только аперитив, малышка, – констатирует без эмоций. Поднимает взгляд к полной луне. — Не наедайся, целая ночь впереди.
Шерил подносит ладонь к лицу, вдыхает полной грудью. Глаза закатываются от наслаждения. Язык сам тянется прикоснуться, познать эту теплоту, этот аромат…
Удар.
Не хруст. Грохот. Оглушительный. Как будто врезался грузовик.
Стекло со стороны водителя взрывается внутрь миллионами алмазных осколков, смешиваясь с потоками грязного дождя. Машина рычит, резина визжит свиньей по мокрому асфальту.
Генри рефлекторно вжимается в кресло, шипя, как разбуженная гадюка. Безупречное лицо искажает не ярость – чистое, животное изумление.
Кто посмел? Кто смог?
Шерил вскрикивает – не от страха. От вспыхнувшей ярости: какая мразь посмела помешать ей?! Ярость прерванного экстаза, не успевшегося толком начаться.
Поворачивает голову к разрушенному окну.
В проеме, окутанном дождем и паром от горячего мотора, стоит фигура.
Невысокая. Стройная, затянутая в черную кожу, промокшую насквозь и слившуюся с ночью. Капюшон на голове скрывает лицо, но Шерил чувствует на себе тяжесть взгляда. Холодного и цепкого. Как прицел.
Дождь хлещет. Музыка из магнитолы все так же доносится. Искаженная, точно предсмертный хрип самой машины. Стекло хрустит под тяжелыми, промокшими ботинками незваного гостя. Вода стекает с черного кожаного плаща, сливаясь с потоками, омывающими искалеченный «Камаро».
Тишина длится доли секунды, но кажется мучительной вечностью. Вечностью, наполненной ревом мотора, шипением дождя на горячем металле, бульканьем последних пузырей воздуха в горле Кевина и тяжелым, гневным дыханием Шерил.
Генри первым выходит из ступора. Чистое и животное изумление мгновенно сменяется холодной, бездонной яростью. Глаза, еще секунду назад наслаждавшиеся властью и нектаром, сужаются до щелочек. В них нет человеческого – только хищник, на чью территорию смели вторгнуться и на чью добычу посягают.
— Кто... – голос низкий, вибрирующий, как струна перед обрывом. Даже не заканчивает. Не успевает.
Незнакомец в капюшоне двигается. Быстро – с ледяной уверенностью. Рука с пистолетом поднимается. Оружие кажется огромным в сравнительно небольшой руке. Массивный ствол, квадратный затвор – это не полицейский «Глок».
Инструмент войны. Орудие убийства высшего порядка. Вода стекает по полированному вороненому металлу, но ствол излучает тихий жар ярости. Тускло отсвечивает в разбитых фарах встречной машины, чьи огни внезапно выхватывают сцену из кромешной тьмы переулка.
Грохот.
Грохот заглушает все. Гитары Sisters of Mercy, вой ветра, рев мотора.
Грохот не просто выстрела – это звук разрывающейся плоти и ломающейся кости, умноженный на акустику салона.
Генри вздрагивает всем телом. Левое плечо в идеальном поло взрывается кровавым фейерверком. Кусочки ткани, обрывки кожи, темная, почти черная в свете кровь – все разлетается по салону, брызгает на лобовое стекло, смешиваясь с дождем.
Кричит. Нечеловеческий, полный боли и ярости вопль.
Нет. Рев раненого зверя. Тело дергается, срываясь с кресла.
Шерил замирает и оборачивается статуей. Собственная ярость, только что пылавшая смертным грехом, гаснет и смывается ледяным ужасом:
кровь! Его кровь! Кровь ее принца! Бессмертный всемогущий бог ее нового мира!
И купол мира трескается в одно мгновение. Под грохот проклятого пистолета.
Вжимается в кожаную спинку заднего сиденья жалобным комком, инстинктивно прикрываясь телом Кевина, как щитом. Не думает и выходить из машины - точно последнее сооружение, способное защитить. Не кричит – точно не хватает дыхания. Сама не понимает, как слезы катятся по щекам к самому подбородку. Все что остается - быть безмолвным наблюдателем. Клыки, только что жаждавшие плоти, теперь обнажены в гримасе чистого ужаса и непонимания: неужели они, бессмертные создания, они, что выше людей тоже могут чувствовать жалкий страх и опасность?
«Dum-dum bullets and shoot to kill, I hear...»
— Убью-ю-ю! — Генри приходит в себя, точно окаченный ледяной водой. Игнорирует боль, кровь, хлещущую из развороченного плеча. Движения вновь резкие, звериные. Не пытается выбраться – бросается на фигуру в проеме. Правой рукой с неестественно длинными ногтями стервятника рвет воздух, целясь с нечеловеческой скоростью в горло незваного гостя.
Но фигура быстрее.
Не отпрыгивает - смещается. Минимальное движение корпуса, точное, выверенное. Когти Генри рассекают воздух в сантиметре от капюшона.
В то же мгновение левая рука гостя, до сих пор скрытая в тени, вылетает из-под плаща. Не пистолет. Короткая, толстая трубка из темного металла. С характерным пшиком что-то выстреливает. Струя жидкости - резкая, направленная
Концентрированная кислота? Святая вода?
Генри не успевает понять, но тут же инстинктивно отдергивает руку, когда несколько капель попадают на безупречный рукав. Ткань шипит, дымится. Больно. Отвлекающе больно.
Этой доли секунды достаточно.
Миг - второй выстрел.
Точно в центр ладони, летящей навстречу. Кости хрустят, как сухие ветки. Пальцы разлетаются в кровавый веер, брызгающий противными каплями на лицо.
Генри воет. Не только от боли. Нет: это ярость бессилия затмевает разум и все чувства и вырывается рыком.
Фигура не отступает. Не делает ни шагу назад. Ствол все еще смотрит своим огромным глазом-дулом на Генри. Дымок струится, тут же смываемый дождем.
И в этот миг, под порывом неверного ветра, капюшон слегка сдвигается. Шерил успевает мельком увидеть глаза того, кто ворвался в их ночь.
В них не было безразличия. В них разверзлась геенна. Глубокие, цвета мокрой травы, глаза горят. Не метафорически. Должно быть, в глубине тлеют настоящие угли, освещая неземным, святотатственным светом. Это не взгляд. Это - приговор, выжженный пламенем абсолютной, первородной ненависти. Обращенной на Генри, на Шерил, на весь кровавый салон. Не как на жертв или угрозу. Как на гнилую плоть, на отбросы эволюции, оскверняющие само понятие жизни. Ненависть настолько плотная, настолько физическая, что Шерил схлопывается под давлением, превращаясь в жалкий скелет страха.
— Охотник... — шипит Генри, захлебываясь собственной кровью и дождевой водой. Пытается отползти назад, в относительную безопасность салона. Рана на плече уже пульсирует. Темные нити плоти пытаются сомкнуться, сшиться обратно, но что-то мешает. Должно быть, святая вода. — Проклятая тварь! Как ты нашел нас?!
Ответа нет.
Только дождь, стучащий по крыше, и хриплое дыханье Генри.
Охотник медленно, мучительно медленно, переносит взгляд на Шерил.
Шерил чувствует, как бессмертное сердце (или то, что теперь его заменяет) замирает. Хочет кричать, рваться в атаку и растерзать эту мразь на куски, защищать Генри, защищать себя – но тело парализовано ядом взгляда. Точно кролик перед удавом.
— Беги... — хрипит Генри, пытаясь подняться на уцелевшей руке. Кровь из раздробленной кисти заливает все. — Шерил, беги, глупая сука!
Крик, полный отчаяния и боли, хлыстом разбивает цепи ужаса Шерил.
Инстинкт самосохранения, тянущийся еще с человеческой жизни, оказывается сильнее новообретенной силы, сильнее преданности принцу, и вырывается наружу.
Не думает. Двигается. С визгом, больше похожим на визг испуганного поросенка, чем на угрозу вампира, отшвыривает внезапно тяжелое тело Кевина, точно мешок с отходами. Цепляется за ручку задней двери. Лихорадочно трясущимися руками дергает.
Заело! Или блокировка?!
Паника обвивает горло крапивой, затрудняет дыхание и выжигает слезы.
Почему именно сейчас?!
Черт! Черт!
Получается!
Шерил бросается из машины. И тут же чувствует боль.
Удар ногой. Черный ботинок резко врезается в живот.
Глухое, влажное чавканье, точно топор вонзился в мокрое бревно. Воздух вырывается из Шерил не криком — свистящим, захлебнувшимся хрипом. Горло спазмирует. Мгновенная пустота под диафрагмой, белый шум в ушах вместо мысли. Мир опрокидывается, теряет краски и объем. Ливень, рев мотора, хрип Генри — все сливается в оглушительный, давящий гул.
Ее отбрасывает. Не изящно, не как в кино. Как тряпичную куклу, набитую опилками.
Спиной — в холодную, грязную лужу, растекшуюся на асфальте рядом с покалеченной машиной. Вода мгновенно пропитывает кожаную куртку, ледяным плащом прилипает к спине. Брызги, смешанные с грязью и, кажется, ошметками чего-то темного из салона, хлещут в лицо. Судорожно пытается вдохнуть, но тело не слушается. Клыки, символ гордости и силы секунду назад, теперь лишь обнажены в немой гримасе агонии. Глаза широко распахнуты, ловят лишь размытые очертания: разбитое окно,
Генри, дергающийся в конвульсиях боли. И ее — фигуру в черном.
Стоит над ней. Неподвижная. Безмолвная статуя посреди дождевого ада. Капюшон окончательно сбит порывом ветра. Обнажает лицо.
Нет, не лицо. Маску из льда и ненависти.
Бледная, почти прозрачная, как у трупа, выброшенного на берег после долгого плавания, кожа. Точно мороз выжженной земли. Светлые и мокрые волосы слиплись на висках и лбу. А в глубине зрачков цвета промозглой болотной тины все так же тлеет адское пламя.
Шерил корчится. Пытается отползти, упереться локтями в скользкий асфальт. Пальцы скребут по грязи, не находя опоры. Живот сворачивается узлом. Кашель вырывает из горла комок слизи и крови. Ее крови! Крови бессмертной! И она течет! От одного удара!
— Мра... мразь! — шипит, захлебываясь дождем и собственной яростью, смешанной с паникой. Хрипло, сдавленно. — Он... Генри... ты...
Доносится хриплый, полный боли и безумия смех Генри:
— Ха... Ха-ха! Видишь, малыш?! Ты бесполезная! Даже не можешь пожертвовать собой ради меня! Видишь, как играют с тобой?! Ты блоха! Жалкая блоха на шкуре пса!
Плеть. Не физически, ментально. Жгучая, унизительная. Добивает сильнее удара. Шерил чувствует, как что-то внутри — гордыня, иллюзия силы, ее место рядом с Принцем — трещит и рушится миллионами трещин.
Вечность, власть - все рассыпается в прах под ледяным дождем и презрительным взглядом.
Охотник делает шаг. Один. Медленный. Целенаправленный. И пистолет теперь направлен на Шерил. Ствол кажется бездонным черным туннелем, ведущим в небытие.
Шерил замирает: ее побег прерван в зародыше. Смотрит в дуло. Смотрит в эти глаза. Вечность сжимается в точку. Вечность страха. Она понимает. Понимает все. Солнечный свет – это не цена. Это отсрочка. Настоящая цена – вот она. Холодная сталь. Безжалостный взгляд. И вечная ночь, которая вот-вот станет окончательной.
— Нет... — шепчет она. Не мольба, а констатация. Отчаянное осознание. — Пожалуйста... не...
Генри собирает последние силы, делает отчаянную попытку. Отталкивается, рвется к охотнику, пытаясь вцепиться зубами, повалить. Движения все еще быстры, но уже лишены прежней грации, а полны агонии раненого хищника.
Охотник не смотрит. Внимание – целиком на Шерил. Но реакция – совершенна. Делает полшага назад, уходя от броска Генри, одновременно поднимая пистолет чуть выше. Не для выстрела - для удара.
Массивная рукоять пистолета с размаху врезается Генри в висок.
Хруст.
Генри падает, как подкошенный. Не просто падает – тело обмякает, ударяется о мокрый асфальт лицом вниз и не двигается. Только кровь, темная и густая, тут же начинает растекаться по луже, смешиваясь с дождевой водой. Нога судорожно дергается – и замирает.
Шерил видит. Видит, как ее создатель, ее вечность превращается в мокрую тряпку на грязном асфальте. Ее бог пал. А вместе с ним - мир рушится окончательно.
Все – сила, наслаждение, бессмертие – оказалось иллюзией. Хрупкой, как стекло их машины. Разбитой одним появлением этой… в черном плаще.
— Нет! — вопль вырывается из горла. Нечеловеческий, пронзительный, полный отчаяния и лютой, бессильной ненависти. Больше нет страха. Только безумие потери. Забывает про пистолет, про охотника. Бросается куда-то вперед: неважно куда, лишь бы подальше отсюда! Клыки обнажены, глаза пылают безумным алым светом.
Разорвать, растоптать, уничтожить того, кто это сделал! Жалкий человечишка! Она – вампир! Она сильная! Она растерз…
Секунда - выстрел грохочет, заглушая вопль. С расстояния метра. Стреляли в движении.
Пуля попадает точно в центр лба. Прекрасное, безупречное лицо фарфоровой куклы взрывается. Бледное лицо, запекшаяся кровь помады, розовый цвет мозга – все смешивается в кровавую палитру и разлетается назад, заливая разбитое стекло, кожаную обивку. Ее бросок вперед мгновенно превращается в падение. Тело падает навзничь.
Голова откинута, зияет чудовищной дырой там, где было лицо. Только длинные волосы падают на грудь водорослями, пропитанными кровью и дождевой водой. Пальцы, только что отбивавшие ритм наслаждения, судорожно сжимаются раз – и расслабляются навсегда.
Музыка из разбитой магнитолы выдает последние ноты:
«We don't doubt, we don't take reflection, Lucretia, my direction, dance the ghost with me...»
И окончательно захлебывается, превращаясь в шипение и треск.
Потом – тишина. Только дождь. Монотонный, бесконечный ноябрьский дождь, стекающий по разбитому «Камаро», смывая кровь с кузова, с асфальта. Пар от горячего мотора смешивается с дымом от выстрела и влажным холодом ночи.
Охотник неподвижно стоит посреди этого хаоса. Пистолет опущен вдоль бедра. Дождь барабанит по кожаной куртке, по капюшону. Смотрит на салон, на два безжизненных тела внутри. На тело Генри, лежащее в луже. На то, что осталось от его спутницы.
Делает шаг назад, отходя от машины. Ботинки шлепают по кровавой жиже. Поворачивается, намереваясь раствориться в ночи и ливне, как и появился. Но что-то неведомой силой останавливает. Не звук. Не движение. Инстинкт? Опыт?
Резко оборачивается, пистолет снова наводится – не на машину, а в темноту переулка, за ее спину. Туда, где должны быть только мусорные баки и кирпичные стены складов.
Ничего. Только тени, колышущиеся под порывами ветра, и струи дождя, падающие с крыш. Но поза не меняется. Он замирает, внимательно вслушиваясь в ночь, сканируя каждый сантиметр темноты. Холодные глаза под капюшоном сузились еще больше. Не страх. Ожидание, предвкушение новой угрозы?
Проходит пять секунд. Десять. Только дождь продолжает свой бесконечный стук. Ничего не происходит.
Наконец, медленно опускает пистолет. Но не убирает его. Держит наготове, вдоль бедра. Голова слегка наклонена, будто прислушивается к чему-то внутри себя. К обрывкам мысли? К смутному воспоминанию, вызванному местом, кровью, этим ощущением?
Снова поворачивается к разрушенному «Камаро». Взгляд сканером скользит по приборной панели, залитой кровью и дождевой водой. Заглядывает в салон.
Потом взгляд падает на Шерил. Вернее, на то, что оставила, вываливаясь из машины: небольшую черную лаковую сумочку. Внутри - кошелек с внушительной суммой - должно быть, забирали у убитых ими, помада, зеркальце, записная книжка и визитка. Яркая, глянцевая. На обороте – номер телефона и имя, написанное красивым и изящным, витиеватым почерком: «Шерил Эванс».
Как и было в отчете: молодая девушка, еле сводящая концы с концами. Работает на автомойке, по выходным пропадает в барах и строит глазки гостям побогаче.
И, насмешкой судьбы, сорвала самый несчастливый билет. Попала в лапы к Генри Вуду. Вампир, что надоедливым тараканом скрывался и убегал от них. Но что хуже - ненасытность. Вуд был кровожаден и прожорлив. За ночь - всегда от двух жертв. Удивительно, чем Шерил впечатлила, что Вуд решил оставить в живых и обратить в себе подобного?
Сжимает визитку в руке. Дождь размывает чернила. Имя расплывается в жирную сиреневую муху. И роняет в лужу крови и дождя.
Сегодня еще две жертвы...
Непроизвольно, даже с надеждой оглядывает тела: вдруг, еще живы?
Поворачивает голову. Смотрит на мертвую: бедняжка, ей уже не помочь... Нет. Не с такими ранами, не с такими пустыми, залитыми кровью глазами, не с такими следами на шее.
Вдруг - замирает. Взгляд приковывается к шее. Точнее - к тонкой серебряной цепочке, почти скрытой в липкой крови, и маленьком кулоне в форме ангела.
Руки сами тянутся, слегка касаются холодного металла.
И мир взрывается.
Не звуком. Не светом. Воспоминанием. Обрывком. Ярким, как удар молнии, и таким же болезненным. Все кутается густым туманом, тонет и растворяется в серых клубах, кроме...
Камень холодит спину, заставляя скакать табунами мурашки по спине. В нос ударяет запах сырости, плесени и... ладана?
Тут же - чей-то крик разрезает тишину, оглушает и ледяным ветром воет в голове. Женский и полный невыносимой боли и ужаса: «Беги! Прошу, живи!».
И такой же ангел. Серый, большой, мраморный ангел. Застыл в скорбном наклоне, но безмолвно возвышается палачом над жертвой. Возвышается и изливает ручей, что стекает прямо к земле. Ручей кощунственных на девственно белом снегу багровых слез.
Кровавые слезы все текут. Горячие, липкие, порочащие. Заполняют все вокруг, красят в мерзкий красный цвет. Достигают подборка, поднимаются выше и заставляют захлебнуться, пока...
Пока охотник не вздрагивает, точно током ударили. Пока морок не отступает, бесследно растворившись.
Рука непроизвольно сжимается на рукояти пистолета так, что костяшки пальцев белеют. Делает шаг назад, отшатываясь от машины, от видения. Дыхание срывается. Под капюшоном лицо бледнеет еще больше. В глазах – паника. Настоящая, животная паника. И полная, оглушающая потерянность.
— Нет… – срывается из губ хриплый шепот мольбы. – Только не опять...
Затем, не оглядываясь, разворачивается и уходит. Погружается в завесу дождя, растворяясь в черноте переулка так же внезапно, как появилась. Оставляет позади только убийственную тишину, разбитую машину, трупы и всепоглощающий, равнодушный стук ноябрьского дождя.
Дождь упорно не желает становиться меньше, лишь льет стеной, заливая асфальт, превращая тротуары в мутные ручьи, смывая с фасадов вековую копоть и неоновый глянец. Где-то здесь должен быть напарник. Мощный, как ее пистолет. Надежный. Как ее ненависть.
Ненависть. Да.
Это помнит отчетливо: глубокую, всепоглощающую и холодную, как космос, ненависть к ним. К вампирам. К их красоте, их вечности, их кровавому пиршеству над человечеством. Не знает, откуда она. Не знает, почему выбрала именно эту войну. Но ненависть – это топливо. Компас, указывающий путь, и нить, связывающая обрывки сознания в нечто целое.
Она - охотница.
Она - Кэтлин Вернон.
Имя всплывает утопленником из глубины сознания. Оно не приходит с воспоминаниями, с историей. Оно просто есть. Выжженное на внутренней стороне черепа. Как клеймо. Как приговор.
Кэтлин достает пистолет для осмотра. Оружие – точно часть ее, продолжение руки. Полуавтоматическое, модифицированное точно для них. Для тех, кого пуля из меньшего калибра может только разозлить. Усиленная сталь, специальные обрезы на затворе для удобства перезарядки в перчатках. И патроны непростые : сребряные сердечники из расплавленного серебряного креста из собора. Смертельный коктейль для нежити. Собственноручная сборка от лучшего мастера.
Щелкает затвором, проверяя патрон в патроннике. Действие отточенное до автоматизма. Мышечная память сильнее памяти сознания.
Кэтлин вкладывает пистолет обратно в кобуру на бедре, скрытую под плащом. Там же, на поясе, – еще запасные магазины. И серебряный стилет с рукоятью из черного дерева. Простой, без изысков. Инструмент для тихой работы или добивания.
Выходит из переулка на пустынную, залитую дождем улицу. Неоновые вывески дешевых мотелей, стрип-клубов, круглосуточных забегаловок отражаются в мокром асфальте, растягиваясь в кроваво-желтые, ядовито-зеленые, электрически-синие полосы. Реклама, выцветший плакат какого-то боевика. Грязь. Заброшенность. Запах мокрого асфальта, бензина и чего-то кислого – городских отходов.
Куда? У нее нет дома. Есть только база. Есть только следующий след. След вампира. Она чувствует их. Как гниль в свежем мясе. Как холодный шепот смерти в теплом дыхании города. После такой «вечеринки», как у Генри и Шерил, всегда остается шлейф. Энергия насилия. Запах страха. След новичка, который мог наблюдать. Или старого хищника, почуявшего свежую кровь и пришедшего полакомиться остатками.
Она выследит. Она найдет.
Ненависть смывает все: и мысли, и обрывки воспоминаний. Остается только миссия. Только дорога. Только ночь.
И ночь только начинается. Где-то в городе, под вой ветра и барабанную дробь дождя, другой вампир уже выбирает следующую жертву.
И Кэтлин будет ждать и искать. И когда найдет – снова загрохочет пистолет, снова прольется кровь, и снова останется только холодный взгляд под капюшоном.
А пока - нужно возвращаться.