12.
Деревья сыпались мертвыми листьями, бродил ветер-хищник, кусающийся остервенело за кожу. Лица солдат высохли, огрубели в бородах и морозных трещинах. Меж колосьев травы гудел, будто сирена, ход танков, снаряженных артиллериями. Шли послушно овчарки, скулили в голоде, но любовно подставляли мокрые носы рукам солдат.
Вечерело. Василе жевал хлеб, который посчастливилось выудить у убитого советского солдата. Банку тушенки парень спрятал: голодные обязательно бы ее отобрали, пнув потом под зад. Василе мало пользовался авторитетом. Слабак и трус. Но штаны мокрыми становились не у него одного, стоило услышать начало артобстрела.
Один из солдат где-то нашел кусок вяленого мяса, мелкий, но за который пришлось устроить перепалку с остальными воинами. Разграбленные русские земли не принесли много пропитания, а если и принесли, то все забрали сержанты, командующие отделениями. У сержантов мог отобрать младший лейтенант, что командовал взводом и так по иерархии. Всегда румяные и сытые командиры, пока некоторые солдаты гибли от сводящего пустого желудка далеко в окопах, далеко от тыла, где тихо и были врачи. Василе вспоминал, каким вкусным был его родной хлеб до войны, какой богоподобной на вкус казалась простая мамалыга и свежая цуйка. Голодали повсеместно.
Василе мерз даже в найденной советской дубленке; он исхудал до торчащих костей и часто болел, иногда думал, что туберкулезом. Кашель заводился такой, что тяжело было остановиться. В соседнем окопе завелась дизентерия. Лица солдат у костра освещались, и заметным становилось, какие грязные и уставшие их лица. Они сидели осунувшиеся, сгорбленные в позвоночнике и будто неживые вовсе. Статуи из пепла, но почему-то дышащие и сжимающие винтовки. Василе надеялся, что ночь пройдет спокойно и удастся поспать. Земля уже остыла в конце августа, спать приходилось в холоде, а на утро солдаты вставали в белом инее на тулупах.
Шли двадцатые числа августа. Дивизия осела дальше поселка Акатовки, на севере от Сталинграда. Днем раньше — 23 августа — немцы бомбардировали советский город, да так, что загорался даже камень. Множество самолетов летало над головой, целое сонмище, и картина эта виделась страшнее самого кричащего кошмара в ночи. Сталинград развалился в горящие руины, полыхал люд. Может, пятьдесят тысяч, может, сто.
Пока германские танки бороздили Сталинградский тракторный завод, некоторым солдатам, сидящим дальше от горячей точки у левого и правого флангов, выдалась минутка на отдых. Таких минуток за всю войну насчиталось бы менее, чем пальцев на руках. По крайней мере, за время его участия. Василе посчастливилось отсидеться в тени, он радовался, что основной удар брали на себя немцы, и что румынам оставалось только следить за боками немецкого зверя, уже ворвавшегося в Сталинград.
В один из дней, до долгожданной ротации, Василе получил осколок в живот; испуганно, судорожно и отчаянно он пополз ко второй линии фронта, к резерву, сидящему в воронке. На его место в окопе пришел другой, который соглашался тем заменить жизнь Василе на свою смерть. Солдаты помогли Василе дойти до медиков и перевязали.
Армию реорганизовали, прибыли еще свежие солдаты; многих только мобилизовали, и те отличались чистой формой и румянцем. В батальонном тылу они ждали как резервная рота, еще не соображая, как работала эта живая кишка – армия. Василе пробыл в медпункте несколько часов и радовался тогда, когда из живота наживую доставали осколки гранаты: он больше не был в окопе. Морфин закончился. Телеги снова попали под обстрел, и артерия снабжения, разорванная, плескалась кровью где-то вдалеке. То обстоятельство снова оставляло солдат впереди голодать. Запасы иссякали. Новые пропали вместе с телегами. С тем он остался в тылу.
Тыл залегал у небольшого леса, в трех километрах от передовой. Под навесом из брезента ему выделили место. Не кровать, нет. Их не было вообще. Василе лежал на кровавых шинелях тех, кого уже отправили назад с закрытыми глазами, а рядом на деревянных ящиках фельдшера наскоро зашивали безруких соотечественников, чтобы после отправить дальше, в госпиталь – по железной дороге. У «операционного» стола стояли тазы с красными тряпками, которые воняли гнилью. Внутри копошились мухи, и на дне тазов уже извивались черви. Иногда в таз выбрасывали кишки, которые не получалось вернуть в брюхо и заштопать. Тела таких солдат складывали потом в труповозку.
Врачи тихо говорили: «Не помирай тут. Места нет». Говорили: «Нет морфина, терпи. Пулю надо достать». И говорили, но между собой: «Не вытащим. Уноси».
В земле разрыли яму и укрепили бревнами — командный центр тыла. На деревянном ящике стояла радиостанция, и там пахло воском свечей. Командир батальона говорил с командирами других батальонов и полков, изучая грязные карты, облитые воском. Под брезентами прятали ящики с боезапасом, бочки с питьевой водой и мешки с крупой. Ржали лошади. В тылу Василе увидел жилу, богатую ресурсами, о которой мечтал, когда стелился в окопах. Здесь была еда и были патроны. По шестьдесят на солдата.
Всегда поодаль от костров и редких палаток сидел непохожий на солдата мужчина: облаченный в длинный кожаный плащ, дорогие и начищенные сапоги с металлическими элементами в подошвах, а на поясе он носил блестящий кинжал. Он не подходил к кострам вплотную, как и к людям, только сидел все под деревом и точил ветки в колья. Молчаливый и похожий на тень, никто не знал, как его звали или кто он. Спал он на земле, а за едой приходил нечасто.
Приходил однажды, когда Василе немного поправился и помогал повару на статусе поваренка. Он принимал котелки и наливал туда солдатам супа с капустой, выдавал галеты. Еще два раненных резали овощи и кололи дрова. Большой казан на колесах дымил и служил местом сакральным для воинов, как алтарь. Все шли с радостными глазами и тянули больные, шершавые руки. У полевой кухни под навесом стояли бочки с водой, мешки с картошкой, капустой, морковью. Ящик с тушенкой. По одной на душу, чаще на обед.
— С чем суп? — спросил солдат в плаще.
— Картошка, капуста, перловка.
— Мяса нет?
— Нет. Уже выдавали на обед. Экономим, телега с тыла не дошла. Возможно, партизаны подорвали. Неясно, когда теперь привезут еду, так что мясо урезаем.
— И как определяется, кто получит, а кто – нет?
— На фронт отправим остатки. Там нужнее.
— А нам что, мух ловить?
— Ты был там? — нахмурился Василе. — В окопах?
— Нет, я резервный. Только призван.
— Тогда вряд ли поймешь. Давай чашку.
Солдат протянул кружку. Василе налил туда супу и сверху положил пачку галет.
— Приятного аппетита.
— Ага.
Василе проследил за солдатом в плаще. С улыбкой поприветствовал в ответ улыбающегося Гордиана, с которым входил в одно отделение, и налил супа. Гордиан хорошо пел народные песни, и потому все его уважали; он хорошим был человеком, веселым, и Василе сунул ему украдкой банку тушенки. Гордиан остался без глаза и части щеки, — осколки, — и санитар утащил его из окопа на сутки раньше самого Василе. Они недолго поболтали, и товарищ крепко пожал руку за дополнительный кусок мяса.
А когда Василе Димитреску поглядел на дерево, под которым сидел извечно солдат в плаще, то не увидел ничего, кроме перевернутой кружки и пролитого супа. В траве лежал недоструганный кол и нож.
— Габриэль, я помочиться, — оповестил Василе повара и отошел за то дерево.
Он справил нужду и осмотрелся. Никого. Тогда Василе прошел дальше в лес, где нашел лужу крови, но без ее обладателя.
— Не ходи сюда, — донесся суровый голос за спиной. Василе схватился за автомат и обернулся, наставив дуло на солдата в плаще. — Я сломаю тебе руки, если не уберешь.
— Извини. — Василе опустил оружие. На лице соотечественника он видел кровавые разводы, будто тот нарочно подставил щеки и лоб под перерезанную глотку. — Что случилось?
— Дело тебе есть? — раздраженно бросил мужчина и вытер лицо грязной ладонью. — Иди обратно.
— Партизаны?
— Да, партизаны, — еще недовольнее ответил тот. — Иди.
— А где тело?
— Убежало, — солдат сел у лужи и злобно посмотрел вперед. Туда, куда убежало тело. Не партизана. — Мне тебе в морду надо дать, чтоб ты ушел отсюда? — поглядел он снизу вверх, но так, что ниже себя ощутил сам Василе.
— Я тебе что сделал? Поссать отошел, — нахмурился Василе.
— Поссал?
— Поссал.
— Срать еще собрался?
— Не понял?
— Если нет, то иди обратно овощи шинковать.
— Я доложу, что партизаны.
— Ничего не говори.
— Ты что, с русскими заодно? — Василе сделал опасливый шаг назад. — Предатель?
— Слышь, Василе, — прочитал солдат с формы, — мне вообще плевать, кто с кем воюет. Я ни за вас, ни за них. У меня свои дела, не лезь и закрой рот.
— Если ты.. Нет, неважно! Можешь помочь мне сбежать?
— Отвали. Иди, сказал. По-хорошему.