16. Прятки
Белая полоса тянулась сквозь старые деревья, поваленные, обросшие мхом. Клубок распутывался быстро, не цепляясь о сучья, колючие ветви подвенечного терновника, а Мирайя шла за ним глубже в лес. И в том лесу, где репейник рос повсюду, поглощая солнечный свет, глубоко под землёй были закопаны страхи. Один за другим с остервенением вырывались, выкорчёвывались из грудной клетки, чтобы больше никогда не проснуться, чтобы Мирайя обрела покой.
Тихий лес. Спокойный лес. Птицы будто не просыпались вовсе, пребывали в коматозном сне с набитыми жуками желудками. Пара сидела на поваленных деревьях, на их оболочке, не съеденной термитами. Марс больше облокачивался, не желая запачкать костюм, Мирайя весело болтала ногами. Грязь с её ботинок летела в разные стороны.
— Хорошо, что тебе не вредит солнце. Встречи по ночам — это уж слишком... — Мирайя пыталась подобрать ёмкое слово, вмещающее в себя и комичность бульварных романов, и мрачность глухих районов царства проституции.
— Пошло?
— Пусть так. Да.
— А тебя не беспокоит, что они никогда не проходят в городе? — он скучающе затянулся сигаретой. Пахло сыростью. Земля не успела просохнуть.
— Совсем нет. Мне нравятся наши поездки в Беннингтон, — Мирайя задумалась. — Мне нравится быть с тобой.
Марс выбросил сигарету и притянул Мирайю ближе. Нежно обхватив запястье, поцеловал тыльную часть ладони. После приложил её к щеке, подставляясь как кот, требовавший ласки.
Он сомневался в искренности слов Мирайи. Не зря. В обители вампира ей было тяжело находиться, плевать на памятник старых пороков и говорить о любви. Но и в нём была своя атмосфера — полной отречённости от внешнего мира, где серый был серым без скрытых смыслов, а за любовью ничего не стояло, как и за посиделками у камина, который никогда не разжечь.
Там Мирайя сидела на накренившемся стуле, а Марс располагался у её ног, положив голову на костлявые колени, не всегда прикрытые юбкой. Он водил рукой по её лодыжкам или, запрокинув голову вверх, наслаждался чертами лица, заострёнными под углом, заглядывал в глаза и доводил до лёгкого смущения. Заприметив румянец на её щеках, обязательно ухмылялся и оставлял поцелуй на ладонях, сложенных в близости его губ. Иногда покусывал костяшки пальцев, на что Мирайя смеялась и всё равно убирала руки.
Когда солнце уходило за деревья, и в комнате становилось совсем темно, Мирайя сползала со стула на деревянный пол. Спиной она облокачивалась на грудь Марса и закрывала глаза, чтобы, не дай бог, не разглядеть паука, выползающего из-под дивана, или отблеск фар в сколах зеркала, выдававший себя за лицо ребёнка. Марс обнимал её за талию, вслушивался в неторопливое биение сердца и водил носом по тонкой коже на шее, наслаждаясь запахом вишнёвых духов.
Конечно, они о чём-то говорили: о прошлом, сотканном из войн, о будущем, прошитом теми же нитками — красными соплями, о вечной жизни, которая ни имеет ни того, ни другого. Все разговоры сводились к мысли о вечном в опровержение тому, что кроме смерти ничего не вечно. Непрерывный процесс, который не знает времени и никогда не меняется, оставаясь в одной форме — в форме дома, построенного на окраине, и злокачественной опухоли в голове Мирайи.
— Я не перестану повторять, насколько ты удивительная, Мира, — он целовал её шею, пока тьма не отступала, и вновь опьянённые они возвращались в чувство, отмеренное тремя часами. Прописанная дозировка на день.
В этих объятиях безопасно. И так глупо было бояться их раньше. Почти также, как подменять понятия. Мастерски жонглировать формулировками в голове.
«Продолжай спасать меня».
«Продолжай делать мою работу».
«Замени мне мать и отца».
Ни одна из них не прошла цензуру: перекрывалась жирным шрифтом «вечной любви». Он только рад. Она уверена, что тоже. И день за днём пускала свои чувства по кругу. Под красивые разговоры в залитой закатным солнцем постели, до размера которой сомкнулся мир. Где руки блуждают по коже, где глаза дотягиваются до костяного каркаса, переворачивая всё внутри, пока снаружи по водосточной трубе стекает страждущее отвергнутое нечто. Мирайя прижималась к груди Марса, как уже когда-то, но полностью осознавая, что это ей и нужно. Нужны и рассказы о фьордах Норвегии, порезавших землю, о крохотных островах среди безумия моря, где есть один дом.
Под шум волн, разбивающихся о каменистый берег, было хорошо спать. Придумала ли она их, либо Марс «заполнил» стены спальни водой, родными для него звуками и цветами — неизвестно и неважно. Мирайя вслушивалась в них, пока бархатный голос совсем не пропадал, и закрывала глаза. Никак не отцепляла руки от белой рубашки, но она непременно ускользала до следующего дня.
Таким она запомнила медовый месяц, сроком в неделю. Как жалко с ним прощаться... Поэтому Марс не попрощался, когда оставлял Мирайю на мятых простынях.
Она думала, что сценарий прописан на годы, да хоть до скончания века, но он обрывался сегодняшним днём. Ежедневные встречи казались естественными, постулатом в картине мира Мирайи, допускавшим расхождения лишь в цвете юбки и её длины. Но незыблемая опора оказалась слишком хрупкой под весом невыясненных обстоятельств и неутешительным фактом, что у дома её никто не ждал.
Мирайя нервно огляделась по сторонам: вдруг Марс решил спрятаться за деревом, кустом или камнем, что было физически невозможно, и напугать её? Вполне похоже на него. Но ни одной подозрительной тени ей не удалось обнаружить.
Затем Мирайя прошла на задний двор. Из всего живого были пчёлы, резво перелетавшие с цветка на цветок, и поедавшие стрекозу муравьи.
Конечным пунктом назначения оставался дом. Родное ли, глухое место, где имя вампира эхом отражалось от стен. Мирайя несмело позвала его, замерев ещё в дверном проходе, но пустота молчала.
Ни внутри, ни снаружи Марса не было. Неутешительный итог.
Мирайя инстинктивно потянулась к телефону в сумке. И только дойдя до нужной буквы в контактах, поняла, что не знает номер Марса, и есть ли он вообще...
— И что теперь делать?
— Нет. Нужен другой вопрос... Что я делала раньше?
Она тряхнула головой. Не то.
— Или взглянуть глубже? Какой была моя жизнь?
Вопрос сложный только из-за невозможности дать самый простой ответ. Ответ, который не терпел бы настоящее и отрицал бы всё построенное, нелепо разукрашенное в мыслях будущее.
Поэтому Мирайя уверенно прошла мимо него. Ложь слишком слаже. К сожалению, и это не вызывало подозрений.
Но если прийти к условности и на секунду представить, что Мирайя осмелилась взглянуть на обезображенную не от чужих рук правду, то получается следующее:
«Какой была моя жизнь?»
«Моей».
Её жизнью были школа, встречи с друзьями, отношения с Алексом, ссоры с семьёй и не такие уж короткие моменты примирения, как хотелось бы думать; рисование за стойкой бара, уход за садом, заваленные контрольные по французскому, издёвки над Филиппом. Всё ценное, но оставленное в доме на окраине.
Дальше — фильм, где по большей части хочется плакать и в ужасе закрывать глаза. Мирайя бы выключила его спустя десять минут, если бы не обещанный счастливый финал.
Потому самопровозглашенный арт-хаус длится уже четыре недели и не собирается останавливаться. Набирая обороты, он всё больше стирает понятие её жизни.
А тем временем, Мирайя стирала линию губ Марса. Раз уж он не здесь, то пусть смотрит на неё сквозь бумагу. Жаль ухмылку, которая выходила уж слишком натянутой.
— Странно...
Странно, как быстро ему удалось заполнить собой окружающее пространство — стоило продолжить именно так.
— Впрочем, это набросок.
Мирайя устало подпёрла голову рукой. Кисть, почувствовав свободу воли, сама набирала цвета. Оттенки чёрного, синего, фиолетового набросились на подбородок, шею, скулы и лоб. Они растекались по бумаге, преобразовывая полузакрытые глаза в прищуре и пропорционально приоткрытый рот, расслабленное лицо, чью левую сторону съела тень, и сигарету, повиснувшую почти в воздухе.
И если один вечер мог быть раскрашен, то последующие оставались в чёрно-белой оправе. «Завтра» непременно вернуло бы всё на свои места — так хотелось думать. Но то ли из-за смены полюсов, то ли по вине Мирайи, называвшей всё это время Юг Севером, пришло иное ознаменование.
Тоска. По тому, что ежедневно подпитывало, по тому, из-за чего это было необходимо. Кого.
Навязчивые мысли крутились вокруг не пропавшего влюблённого взгляда, когда Мирайя всеми силами пыталась избегать его адресата.
«Неправильно думать о нём».
Самую сильную зависимость не побороть за пару дней или недель. Если не прибегать к новой. Одна беда — удержать ту не так уж просто. Каждая минута с утра, в которую не явился Марс, объедала надежду на то самое желанное «завтра».
На переменах она мило улыбалась, на уроках витала в облаках и под партой заламывала пальцы от напряжения. Не то чтобы она раньше вдумчиво внимала материал, но сейчас последствия Великой депрессии волновали её в последнюю очередь. Она любила историю, правда больше всего ей нравилось ощущать любовь по отношению к себе. Где она сейчас? Скрылась в неизвестном направлении и не подаёт признаков жизни. А старая маячит перед глазами на первой парте.
Пожалуй, единственное, что она вынесла из сорока минут лекции — непременное окончание любого кризиса. Поэтому в такт учителю, твердила себе, что всё пройдёт.
И ведь действительно. Мысли сменялись на другие, не менее тревожные.
Марс не появился и на третий день.
***
Мирайя сидела на ступеньках у входной двери, бездумно чертила веткой фигуры на сухой земле. Последние лучи солнца отражались в побитых окнах. Вот-вот опустится ещё одна ночь без Марса. Вот-вот пройдёт три часа, как она торчит у его дома.
— Всё, что я могу — ждать, — Мирайя потянулась за сигаретой.
Раньше она не задумывалась насколько ей повезло. Марс был идеальным мужчиной. И даже его неестественная вампирская сущность не пугала так, как перспектива его потерять.
А принадлежал ли он ей когда-то?
Унылый пятничный вечер. Проводы апреля, всего, что обрушилось. Закончилась одна жизнь — началась другая. Началась ли? Конечно. Мирайя верила, что с цветением тюльпанов всё наладится. Так и случилось. Её сад окрасился красным, когда она осознанно пришла к Марсу. И подобно эффекту падающей звезды сбылось каждое желание, даже не загаданное. Это определенно её лучшее решение, в успешность которого Мирайя и не верила. Теперь не он её ждет, а она. И сколько ещё осталось неизвестно.
Нет, в такую ночь нельзя сидеть одной. Преступление против молодости и мерцающих огней в глубине города. Но здесь пусто.
Или было пусто?
Слышен шум мотора. Мирайя поднимает голову. У дома останавливается чёрная машина.