Prologue
У мамы всего две проблемы: чувство юмора и мы с отцом.
Вообще-то она должна была выйти замуж за влиятельного парфюмера, но, так уж вышло, что в пятнадцать Элизабет сбежала с бедным торговцем ковров и антиквариата во имя свободы и любви. Отец не винил её в этом, поскольку прекрасно знал, что быть зависимым от родителей и их желаний — такое себе развлечение, а, значит, стоит принять любые меры, чтобы этого избежать. Даже его компанию.
Не знаю, что такого Элизабет нашла в моём отце. Быть может, его нескончаемая энергия и талант превращать всё скучное в нечто живое и интересное оказались куда интереснее, чем духи бывшего жениха, а оптимизм папы давал ей гораздо больше, нежели деньги парфюмера, но одно я знаю точно: она оказалась счастливее с ним. И это поистине ценно.
Мама любила шить. Более того — всем казалось, что это её призвание. Как только Гарри обустроился на новом месте скульптором, он начал приносить своей жене дешёвые, но по-своему необыкновенные ткани. Думаю, если бы глаза отца не страдали гетерохромией и не были синими, как море, и зелёными, как изумруды, Элизабет точно не нашла бы в нём вдохновения, а так... Камзолы цвета деревьев он до сих пор носит на важные выступления в театре. Признаться честно, выглядит Гарри в них намного, намного стройнее.
Я никогда не искал причин любить маму так, как обожал её отец лишь по той причине, что она во многом превосходила нас обоих. Мало, кто сможет поспорить с тем, что Элизабет безупречна — обаятельная зеленоглазая блондинка, имеющая точёный ум, благоухающая свежими лузами и соблазнительная в полупрозрачных шелках, её пышная грудь по обыкновению облачена в кружева, а от тела веет карамельным ароматом. Хороший тон — казаться цветущей, такой искренне-невинной — до тошноты — и при этом ставить комфорт своих родных выше всего остального. Она красива, и мне не хочется с этим спорить, она имеет страсть и обольщения ради ею же пользуется, а любой прохожий смотрит на неё, как на ту, кому можно позавидовать. Возможно — что вероятнее всего — никакая другая девушка по мнению папы никогда не будет вхожа в её общество, не будет похожей на неё или кого-либо ещё, на такую же женственную и плавную в своих движениях, парящую и благоухающую. Ведь для того, чтобы быть такой, необходимо обрести счастье и покой, что-то, о чём на данный момент многие даже мечтать не смеют.
Гарри как-то раз признался в своей ранимости, и, помнится, тогда его слова были продиктованы болью и обидой. Отец в целом не особенный, и оттого ему всегда страшно осознавать, как он ничтожен в сравнении с мамой, хоть мы оба знаем, что для того, чтобы любить, не нужно быть избранным. На самом деле, как никто другой, Гарри талантлив. Даже очень. Совсем недавно он обнаружился всё тем же притягательным и милым, его внутренняя и внешняя красота проявляется чаще обычного, о чём говорит неизменное дружелюбие и постоянные прогулки. За последние три недели, как меня начали водить на спектакли отца, мнение о нём кардинально изменилось. Всё-таки, я твёрдо убеждён, что родители невероятно подходят друг другу.
Родиться в любви — значит быть с рождения счастливым. Папа до сих пор смотрит на маму влюбленными глазами, и даже сейчас, когда у них растёт восьмилетний сын, его страсть не угасает ни на секунду, как и её нежность по отношению к нему. Меня радует, что они всё-таки нашли друг друга, и я обещаю себе запомнить их сегодняшнее переглядывание надолго, если не на всю жизнь. Всё-таки, мне крупно повезло.
Элизабет смеётся, толкая отца в бок, и её щёки заливаются румянцем. Кажется, Гарри сделал ей комплимент или вроде этого, в любом случае, смутил. Мы оба привыкли, что, если отец что-то решил сделать или сказать, мы не в том положении, чтобы спорить, — он всегда прав. Когда Гарри поворачивается ко мне, свет луны озаряет черты его лица, острые скулы и кончики ушей. Я выдыхаю — матушка сжимает мою правую руку крепче, пока отец по левую сторону пританцовывает чечётку. В ночь четверга он всегда возвращается домой позднее всего, ибо спектакль длится больше положенного из-за требуемого повтора некоторых сцен, наиболее смешных.
— Ты сегодня был на высоте! — восклицание Лиз звучит как похвала. Я согласен с ней. — Влияние свежих пончиков повлияло на твой успех, не так ли?
— Наш сын впервые получил удовольствие от постановки спектакля, мне кажется, это уже о многом говорит.
Бросаю на папу взгляд красноречивее всяких слов и обиженно надуваюсь. Вообще, дело не в удовольствии, а в понимании происходящего на сцене, и зачастую я не понимал ничего.
Элизабет видит моё смятение и, угадывая причину, пинает Гарри в бок. Я сдерживаюсь, чтобы не засмеяться, — нужно делать вид, что я серьёзнее некуда.
— Ну-ка, Фрей, — мама резко останавливается и садится на корточки передо мной. Её руки кажутся теплее всякого солнца, и я согреваюсь в их касании, вдыхая воздух после дождя. — Скажи честно: папа хорошо отыграл?
Задумываюсь на секунду-другую, но лишь для того, чтобы развеселить отца, — ему всегда нравилось моё лицо в глубоких раздумьях, он считал, что я пошёл в него в плане изобретений гениальных идей.
— Замечательно, — говорю вопиющую правду, а затем громче добавляю: — Пап, мистер Старк просто обязан повысить тебя до главного героя.
Гарри опрокидывает голову назад и испускает низкий смех, как бы соглашаясь, а мама удовлетворённо улыбается, нисколько не сомневаясь в услышанном. Полагаю, это была проверка, которую я успешно прошёл, но для пущей убедительности всё же нужно добавить немного уверенности.
— Кажется, Элизабет, Бог наградил нас лучшим сыном на свете, — на слова папы Лиз не смеет возражать. Несмотря на то, что моё рождение вызвало небывалый ажиотаж у родителей мамы, её никак не поколебило их мнение. Она всегда была сильной.
Мы проходим через освещённую улицу и заворачиваем за угол тёмного переулка вслед за Гарри. Скажу сразу: я терпеть не могу этот путь до дома, здесь встречаются бездомные и попрошайки, крысы и — самые нелюбимые — мальчики-подростки, возомнившие себя выше других. Школа на горьком опыте доказала, что их стоит остерегаться.
Тёмные переулки не то чтобы плохи, они порядком не освещены даже самым тусклым фонарём, от чего складывается впечатление преследующей тебя опасности. Мне хочется брать пример с мамы — бесстрашной, готовой за себя постоять, но тело всё равно вибрирует от напряжения. Я сглатываю, а потом, поскольку показывать свой страх не имеет смысла, опускаю голову вниз. Коричневатые ботинки блестят под лунным светом от маминой полировки, остерегаясь луж. Отец предусмотрительно берёт меня за руку, и Бет, слегка ёжась от холода, оглядывается по сторонам.
Вечер выдался волшебным. Мало того, что мы ужинали в именитом пабе у старого друга отца, так ещё мне разрешили взять любой десерт из всего предлагаемого. Выбор пал на сладкий-сладкий марципан, который я разделил поровну и поделился с родителями. Голодным не был, но что-то всё равно тяготило. Возможно, осадок от просмотренной сатиры сказал своё, и всё же, у меня не было поводов для острых ощущений.
Правда, мама так не считала.
Без понятия, с какого момента она отстала от нас. Похоже, её снова привлекли витрины закрытых магазинов с новой коллекцией весенних платьев, и Элизабет решила взглянуть, какие огрехи портные допускают в создании нарядов. Её подруга Эффи говорит, что она слишком большого мнения о себе, но на самом деле старушка просто не разбирается в этих тонких вещах, как и мы с папой. Матушка любит моду, она сама её создаёт.
Я оглядываюсь в поисках, но в кромешной тьме ничего не могу увидеть. В воздухе явственно пахнет бедой. Скрежет металла, снова льётся вода. Опять звучит крик. Не могу понять, почему чувствую повторное дежавю, а когда оборачиваюсь назад ещё раз, то вижу, как сталь ножа сверкает под лунным светом.
Элизабет зовёт:
— Гарри!
И я замечаю, как отец резко оборачивается. Когда-то радушный голос взлетает, точно хлыст. Я делаю вдох, и нож касается горла Бет. Её чуть пораненная рука вздрагивает от неожиданности. В минуту затишья она не двигается, в отличие от стоящей сзади неё фигуры в тёмном плаще, а всего их трое, и двое стоят рядом с ней, а другой — сзади нас. На секунду я так огоршён холодной жестокостью увиденного, что не могу говорить.
Гарри столбенеет, не смея пошевелиться. Я вижу, как он старается не предаваться панике, но с каждой секундой это даётся всё труднее и труднее. Страх вселенских масштабов душит, а возникшее напряжение делает воздух тяжёлым. Мне не хочется верить в то, что это происходит на самом деле, что в золотистых глазах отца, всегда добрых и озорных, горит немая ярость. Сейчас непросто тихо, сейчас бесконечно, можно сказать, до тошноты тихо, словно в уши вставили беруши и поверх надели большие наушники, полностью изолирующие от звуков внешнего мира. И мне не нравилась эта обстановка — она снедала. Хотелось признать, что это всего лишь шутка.
На спине — когтистые лапы паники. У меня потеют ладони, но чувство такое, что всё уже предрешено. Отец зол так, как я даже признать не могу, и всё его существо клокочет от гнева — напавшие твёрдо намерены закончить своё дело. Маму убьют? Вопрос звучит как головоломка. Мне не хочется в это верить. Конечно, не исключено, что такое возможно.
Вор, державший маму, смотрит на меня, хлопая ресницами. Чёрная маска. Рот открыт, губы кривятся. Неуверен, что сплю, но, похоже, грежу. Смотрю на Гарри — тот теряет всякое самообладание, и оттого им овладевает злость. Я чувствую его желание отмотать время назад чуть ли не кожей и вдруг тоже понимаю, что это, должно быть, спасло бы нас всех.
— Отпустите её, — голос отца отдаётся эхом. Он поражается забытому звуку собственного тона, однако виду не подаёт. Поворачивается к стоящему сзади нас силуэту и, обращаясь лишь к нему, тихо выдавливает: — Я отдам вам все деньги, только отпустите.
У него многое под контролем, но здесь он бессилен. И всё равно мы надеемся на хотя бы какое-то снисхождение свыше.
Мама всегда говорила вызывать силу через бессилие. Казаться сильнее, даже если на самом деле внутри тебя переполняет целая гамма чувств. Она была права, как обычно. Но в таких ситуациях сдерживать эмоции всегда сложнее, чем думается на первый взгляд, и я пытаюсь верить в лучшее. Что всё будет хорошо.
Отец медленно поднимает руки и тянется за кошельком в кармане камзола, сшитого любимой женой, не разрывая зрительного контакта с человеком в чёрной маске. Я не могу различить, девушка это или мужчина, их лица неузнаваемы, и от этого не становится лучше. В конце концов перевожу испуганный взгляд на маму и не узнаю в них её прежнюю. Передо мной скорее та, кто всем своим видом показывает, как мне стоит не бояться и держать себя молодцом. Я придаю своему виду уверенности, как бы показывая, что вовсе ничем не шокирован. Кристально-чистая слеза стекает по её фарфоровой щеке, а розоватые губы шепчут что-то вроде: «Не бойся». В лёгкой улыбке читается нежность и забота. Глядя на неё, такую беззащитную, но в то же время непоколебимую, я гашу панику. Такая, как она, просто не может умереть.
Мужчина в чёрном, проще — вор, грубо отбирает у отца увесистый кошелёк и проверяет на наличие денежных средств. Затем кивает и выбрасывает волчий оскал. Мы затаиваем дыхание — ещё чуть-чуть, и всем нам, кажется, придёт конец, но отнюдь не скоро. Мне необходимо верить, что мы воссоединимся, и потому я пытаюсь себя успокоить. Во рту сухо, к щекам приливает кровь, а проступающая тошнота в горле сходит на нет, и на мгновение мне хочется сбежать ото всех. Скорее всего, так будет даже правильнее.
Человек в маске мерзко усмехается: видит мой страх. А я вижу его насквозь — он думает, что сильнее нас и что манипулировать нами гораздо легче, но даже не знает, как отвратительно поступает. Подавляю желание плюнуть ему между глаз, полагая, что это его разозлит и не сыграет нам на руку. Вор кивает своим дружкам и с той же ухмылкой извлекает из кожаного плаща кривой клинок, всё также молча, подобно немому. Всё происходит слишком быстро, и я не успеваю что-либо предотвратить: он вонзает клинок в живот отца и дёргает вверх. Слышу звук, как будто ломаются палочки и звериный крик. Гарри даже не успевает среагировать, их движения точны и натренированы, он падает на асфальт, и лужа алой жидкости растекается огромным пятном.
Мама не сдерживает себя, кричит. Запах свежей крови повисает в воздухе, словно тяжелый, алмазный и горячий металл, совсем как те скребки, которыми Элизабет оттирала пригоревшие на печи кусочки. Я отчаянно качаю головой и щипаю себя за локоть, пытаясь отогнать кошмар, но не выходит. Слышу крик матери: «Беги», прерывающийся на полуслове. Кровь стекает по её шее.
Я не бегу.
Не могу бежать. Ноги не слушаются. А от представшей картины так и порывает избавиться.
Намереваюсь закрыть глаза, понимая, что без родителей в любом случае погибну. И не планирую сопротивляться: их трое, я один. Они вооружены, а я и давать оплеуху толком не умею. Начинаю злиться — сердце никогда прежде не билось так сильно. Кажется, что внутри что-то подорвалось и для слёз больше нет места: настигает чувство полной безысходности. И только я готовлюсь принимать смерть следом за родителями, ухмылка вора сменяется на поджатие губ. Несколько прохожих заворачивают за угол переулка. Минута продлевается на вечность, я оборачиваюсь — убийцы скрылись из виду.
Как будто их и не было.
Тут же бросаюсь к отцу, что лежал на прохладном асфальте, обтекая алой кровью. Трясу его за плечо.
— Пап, очнись, — но, конечно, он и не шевелится. Округленные от удивления глаза уже прикрылись, а губы посинели. Гарри больше не дышит. Гарри больше не живёт.
Меня бросает от веры к отчаянию, сердце бьется так сильно, что перехватывает дыхание, и я чувствую себя разбитым. Донельзя. В глазах затягивается беспросветная пелена, и слёзы отчаяния текут по щекам. Не могу и не хочу видеть в таком же состоянии маму, зажмуриваюсь и, игнорируя руки в крови, утыкаюсь в шею отца. От страха пальцы впиваются в его кожу. Тело ещё не охладело, но я чувствую, как оно теряет былое тепло.
Улавливаю чей-то вскрик и уже не обращаю внимания на незнакомца, аккуратно помогающего мне встать с колен. Лишь смотрю на них, буквально пять минут назад улыбающихся друг другу, буквально пять минут считавшихся полными энергии и сил.
* * *
На этом месте просыпаюсь от собственного крика, от сильной дрожи. Делаю глубокий вдох, касаюсь лба, проверяя, нет ли у меня жара. Жду, пока успокоятся нервы. Чем дольше я вспоминаю свой сон, тем больше он тревожит меня.
— Вставай, дворняга, — пинок в живот будит эффективнее холодной воды. Бездомный Альберт, короче — Ал собирается на рынок и, видно, намерен привлечь и меня. С губ срывается стон, информирующий о недовольстве, солнце светит ярче полярной звезды, и мне требуется долгих пять секунд, чтобы очухаться и перекатиться на землю.
— Хватай тряпки и беги работать.
Я ловлю кинутую им одежду, а сам проклинаю очередной день и очередной сон, окунающий в прошлое. Прошло три года, два из которых приходилось гнить в приюте, а затем уже умудриться сбежать на улицу, но ничего не изменилось. Как было сложно, так и осталось.
Говорю себе, что время лечит, и обуваюсь в обтёртые башмаки. Одежда всё та же, что при смерти родителей — в ней выгляжу более опрятным, да и сама она до сих по размеру. Широкая белая рубашка, достигающая колен, и бриджи в тот же оттенок немного висят, но передвигаться в них удобно. Я беру корзинку с фруктами — сливами, яблоками — и киваю Альберту, мол, готов. Мы вместе выдвигаемся к рынку.
Для того, чтобы туда добраться, необходимо обойти переулок и выйти на главную площадь, где происходит само движение. Мне нравится это место — здесь можно найти заработок и понаблюдать, как придворные дамы забегают в парфюмерный, вкушая сладостные ароматы, как кухари открывают прилавок и раскладывают свежую выпечку и как с раннего утра прикрытые лавочки начинают свою работу. Ал знает, когда лучше всего воровать, он занимался этим до тех пор, пока не встретил меня и не предложил услугу за услугу — мужчина мне ночлег у окон старого дома, я ему деньги, которые мы делим между собой и на которые пытаемся выжить на улице. Не знаю, что делал бы без него, не будь Альберт таким находчивым.
Красть особо не умею, но прежде не был пойманным. Возможно, меня жалеют и потому не останавливают, а, может, это в моей крови — быть невидимкой. В любом случае я извлекаю из этого выгоду.
Сегодня было жарче, чем раньше, а, значит, в какой-то мере меня это спасёт — люди будут отвлечены на скорую покупку и забудут про всё, дабы поскорее вернуться домой, в прохладу. Эта мысль становится воодушевлением, и я равно уверен, что этот день принесёт много прибыли. Похоже, Ал тоже подхватил энтузиазм — на его лице возникает хитрая ухмылка.
Альберту под сорок — брюнет с голубыми глазами; его выгнали из дома, когда узнали, как он добывает деньги, и впредь он вынужден скитаться по грязным улицам Лондона. Я знаю, что доверять ему не стоит, ведь как-никак он всегда будет думать только о себе и в случае, если меня поймают, не вступится. Единственный урок, вынесенный из детства, когда я был в приюте: нужно надеяться только на себя. И ни на кого больше.
Мы с Алом расходимся по своим местам — он в начало рынка, я в конец. Как обычно следуем плану: его знак, вернее, непринуждённый жест рукой, когда мужчина чешет затылок, и я обязан незаметно начать продвигаться к нему и к той или к тому, кого он задержал. Проще простого.
На этот раз Альберт выбирает не легкомысленную девушку, выскочившую из пекарни, а пожилую женщину, едва передвигающую ноги. Она одета в платье с длинным подолом, лифом из гладкого атласа и короткой баской, а рукава — белые манжеты с кружевами — подвёрнуты до локтей, видимо, с целью хоть как-то давать телу воздух. На её седых волосах восседает шляпка с выпирающим чёрным пером, в веер из слоновой кости дополняет образ. Мне становится интересно, как бы матушка оценила её наряд со своей точки зрения.
Старушка явно проявляет ответное дружелюбие к моему сорокалетнему другу, охотно отвечая на его вопросы и ничего не подозревая. Ал подаёт знак, весьма довольный своей находкой, но я не спешу подходить к ним. Тень сожаления проходится по лицу, и я раздумываю, стоит ли мне слушаться его. Думаю, отказ с моей стороны пришёл бы, не будь Альберт столь настойчив: его взгляд, кинутый в сторону, даёт понять, что мне следует повиноваться. Я глубоко вздыхаю и, задерживая внимание на его тёмных усах, выглядываю из-за угла.
— Полностью с Вами согласен, мэм, фрукты у Винсентов стали едва ли зрелыми, — звучит отчётливо. Это говорит Ал, и дама в шелках заинтересованно вслушивается. — Недавно покупал у него апельсины...
Особо не вникаю в их разговор, медленно подхожу к даме и пытаюсь разглядеть в шелках и корзине спелых овощей хоть что-то похожее на монеты. Зрение у меня хорошее, я сразу выхватываю взглядом коричневатый бумажник под баклажаном и чем-то ещё, внутреннее воспевая оды. Денег там предостаточно, чтобы купить новую одежду или же накопить на жильё к зиме. Главное не попасться.
Приближаюсь бесшумно, как учил Ал, хоть и с потёртыми башмаками передвигаться трудно. Мне сложно будет вытащить деньги быстро, чтобы не попасться, и всё же я подхожу к этому делу не так ответственно, как следовало бы. Спохватываюсь, аккуратно тянусь к находке и также аккуратно стараюсь спрятать увесистый кошелёк в своей корзинке выпечки, но вздрагиваю и слышу её оглушительное:
— Вор!
Ал вздрагивает, тотчас машет мне рукой, мол, беги, а сам резко отворачивается и бредёт назад, домой. Я уже не чувствую ног, спешу скрыться от прохожих, вот-вот готовых меня перехватить, выхватывая взгляды сожаления и презрения. Дыхание само по себе задерживается — я не рассчитывал так легко попасться, женщина была слишком увлечена разговором.
Её крик всё ещё доносится до меня, преследуя по пятам, и я уворачиваюсь от людей, пытающихся меня словить, как только могу. Адреналин в крови зашкаливает, не думаю больше ни о чём другом, кроме спасения. На свою дурную голову оборачиваюсь, не сбавляя темпа, дабы убедиться, что оторвался. Чьи-то слабые руки перехватывают меня и аккуратно прижимают к стенке. Я не соображаю, что происходит и, пока восстанавливаю учащённое дыхание, вижу перед собой лишь глубокие серые глаза, глядящие из-под густых седых бровей с неподдельным интересом. Голос у него осевший, но, что более удивительно, старик восхищён.
— Что ж, малый, не лихо ты попался.