UNDERDOG

3. Нюх

Старший инспектор Штольце закончил опрос свидетелей и со вздохом оглядел начинающую утопать в солнечном свете улицу. Когда светло и ясно — это, конечно, хорошо, только вот никакой радости он не испытывал.

Утро не задалось с самого начала, еще и обернулось убийством. Благо, старшее звание позволяло ему сохранить репутацию среди других стражей порядка, которую давно ставили под сомнение все подряд, даже его наглый и смазливый помощник — младший инспектор. Мол, хватки нет, как и сноровки, а еще таланта и выдержки, которой надлежит обладать мужчине, чтобы держать себя в руках и не впадать в панику.

"Держать себя в руках — дело то еще — с такими-то габаритами и весом", — подшучивал над собой мужчина.

А сохранение того самого лица, дабы избежать всяческих насмешек в свой адрес и сегодня — выражалось таким образом: старший инспектор Штольце лишь бегло глянул на учиненную бойню в одном из бедняцких пансионов на Аргентинштрассе и спешно покинул залитую кровью — от пола до потолка — затхлую комнатушку, где жила несчастная женщина, тело которой растерзал некий изверг — зверь, самый настоящий зверь. Еще сохранению лица в глазах коллег способствовало одно упущение — в виде отсутствия второго завтрака из-за срочного выезда — что оставило его естество, нет, не без рвотных потуг, но хотя бы без излияния привычной плотной (гораздо более плотной, чем первый завтрак) трапезы на мостовую или на начищенные сапоги коллег. Хотя он бы с превеликим удовольствием проблевался не только на обувь младшего инспектора, но и на его мундир. Но это все в фантазиях... Для этого ведь они и существуют, чтоб любой мог вообразить нечто такое, чего никогда не сделает.

Оставим же позывы к рвоте, а вернемся к проблемам насущным.

Убийство.

Штольце не любил убийства. А кто же их любит? Убийцы и психопаты, разумеется... и его родители. Возможно, младший инспектор, но только для того, чтобы продвинуться по службе, а это при условии их раскрытия... Чему не бывать! Нет, к этому делу, как бы поджилки у Штольце не тряслись, а желудок не крутило, своего напарничка он подпускать не планировал. В общем, вот список тех, кому убийства в радость. Но не всем остальным — а инспектор, как вы поняли, входил в число последних.

И Штольце не просто не переносил убийства — как абстрактное понятие или даже мысль о том, чтобы такое действо совершить самому (даже в период Гаскриге — ему этого делать не пришлось), он их терпеть не мог и раскрывать. А это уже часть его работы. Вот о чем толкуют прочие в департаменте. Как только какое убийство — Штольце умывает руки. Но зато он с охотой брался за все остальное и весьма успешно работал с кражами, коррупционными махинациями и контрабандой. Только вот такие успехи никого из его братии не поражали — в них же нет перестрелок, погонь и драк. И повода гордиться раскрытием такой ерунды — тоже. Ну да? Да ну.

Он и так не отличался устойчивой психикой, как и подтянутыми формами, чтобы лезть в то, с чем не справится. В этом его сызмальства вечно упрекали родители — мясники по профессии в десятом колене — мол, духу нет, силы нет, зато рот все время жует.

Но кто бы из коллег знал, что родители хотели взрастить из него мясника? А он даже курице не мог голову отрубить... И кто бы знал, что он рос среди мяса, мяса, мяса и мяса. А заодно среди живых созданий, которые непременно станут мясом, мясом и еще раз мясом.

Посему он не переносил мясо в сыром виде, как и фарш, котлеты, колбасы, а про требуху, кости и кровь — даже толковать нечего! И всегда старался избегать мясных лавок и рынков — повезло, что его супруга — самолично предпочитала выбирать, покупать и готовить сырую мясную продукцию — полностью без его участия.

Этого дела ему хватило в детстве, что оставило неизгладимую неприязнь к мясу на всю жизнь. Но вот насчет вареного и готового мясного блюда — он никаких тревог и переживаний не испытывал. А ведь еще есть рыба. Тут уж совсем все хорошо. Только вот и рыбные прилавки на всякий случай он обходил стороной, а рыбалка в южной колонии — дело само по себе опасное, аллигаторы ведь и прочие мерзкие твари, которые сожрут тебя вместе с пойманной тобой добычей.

Так вот Штольце и жил. И дожил до тридцати двух лет — что вполне себе хорошо. Еще столько же, плюс лет десять-двадцать, он планировал прожить после этого случая. Без мяса и убийств, без убийств и мяса.

Его работа, конечно же, связана со смертью и всеми ее проявлениями, но за годы службы — сталкивался он с ней лицом к лицу разы. Считайте, ему просто повезло!

Последнее подобное расследование произошло лет пять назад — достаточный срок, чтобы выкинуть все из головы, заняв разум вещами более приятными, вкусными и сочными, на худой конец — невероятно рутинными и скучными — вроде бумажной волокиты.

Все-таки он решился раскрыть вот это самое последнее дело, пересилить себя, так сказать, а после найти себе работу по душе. Мог бы он пойти в судьи или заседатели? Пожалуй, этим и стоит заняться. Зря чтоль он учился праву и закону?

Собственно, на подобную работу он всегда и рассчитывал (разозлив отца и мать поступлением в правовую школу и отказом продолжать семейное дело), а таковой она и являлась, покуда Штольце не заделался в народные полицаи во время Гаскриге — по требованию жены — фрау Марты Штольце, которая грозилась ему отлучением от посещения своего будуара, чему он только обрадовался. Когда женщина поняла, что наказание не слишком уж сурово и не доставляет ее супругу страданий, а даже наоборот — сплошное удовольствие! — решила отправить мужа в голодную ссылку, прекратив готовить свою превосходную стряпню! И предприняв шаг еще более отчаянный — один раз отправив его за говяжьей вырезкой к мяснику. Тут уж мужчину долго уговаривать не пришлось, фрау Штольце отправилась за мясом сама, радуясь победе, а ее супруг — в комендатуру района.

И хоть он очень боялся этой новой работы, все обходилось без смертей, кишок и крови — только если на бумаге, а такое он, как оказалось, вполне мог вынести.

К тому же, в ту пору, после повышения, когда войны окончились, Штольце сам являлся младшим инспектором, а его участие в злополучном кровавом деле — оказалось минимально. Ныне же у него есть собственный помощник, на которого можно взвалить всю чернуху, а себе оставить бумажную работу. Младшего инспектора все устраивало, возиться с документацией он не любил, а вот болтать со свидетелями, подмигивать девушкам и околачиваться где-нибудь, якобы проводя расследования, — даже очень или очень даже. Однако он делал свое дело, хоть и не шибко жаловал шефа (а тот это прекрасно знал), поэтому Штольце не слишком огорчался. Вроде бы они напарники, но совместного времени проводят столь мало, что не начнут друг друга раздражать и еще больше ненавидеть. И всех это устраивало. Вот и чудесно!

Итак, мясо и убийства. Их старший инспектор не переносил — это мы уже поняли. Но ведь у каждого есть еще что-то излюбленное, и Штольце — не исключение. Он же вам не какой-нибудь распоследний брюзга?! Никак нет.

Что он обожал в этой жизни — так это поесть. Возможно, только сия страсть, gourmandise, его и спасала, чтобы не сойти с ума от такой профессии. Что может быть лучше, нежели столь желанный прием пищи после трудов на благо Вельтмахта, который с любовью приготовила его фрау Штольце?! Она, к слову, тоже любила поесть и никак его потребности в еде не ограничивала с той самой поры, посему (подобно своему мужу) отличалась крайней степенью упитанности.

Но сейчас ему не до еды (и не до фрау Штольце), хотя запахи готовки, доносящиеся из каждого распахнутого оконца на улице, так щекотали его ноздри, что слюнки потекли — куда ж девать все эти соки? — проглотить, разумеется, чему желудок не обрадуется.

"Эх, сейчас бы какой-нибудь вызов к добросердечной старушке, которую напугал соседский кот, забравшийся к ней домой. Я бы ее успокоил, а она в благодарность — угостила бы меня пирогом..." — Но такие случаи остались далеко в прошлом, а от острого приступа ностальгии и блаженных мечтаний о еде все его слюнные железы прямо прорвались.

Толстяк покрутился на месте в поисках урны, не найдя таковую — плюнул в канаву. Будучи всегда примерным мальчиком, юношей и мужчиной, а еще блюстителем закона, он старался избегать подобного бескультурного поведения, но в Латинском квартале на сей недостойный поступок полицая никто не обратил внимания. Тут все прохожие плевались и харкались, бросали окурки и всяческий сор себе под ноги, собаки (карликовые и размером с корову) справляли нужду прямо посреди тротуаров, а порой и малые дети, которые не дотерпели, — их родители помогали малышне облегчиться, не утруждая себя при этом поиском хоть какого-нибудь закутка (соседнего с кафетерием крылечка (Ну хоть что-то от совести еще сохранилось!) или пальмы в кадке по их разумению — вполне довольно).

А это мы еще не говорим про лошадей! Разумеется, автомобили и мотоциклетки получали все большее и большее распространение, но куда, скажите на милость, всему цивилизованному миру вот так сразу и одновременно девать лошадей?! Всех животных отправить в сельскую местность? Пустить на фарш? — эта мысль казалась ему до абсурда ужасающей (и обрадовала бы только его родителей), все-таки он — обладатель не только тонкой натуры (при всей телесной широте), но и сострадания, которого многие лишились до Гаскриге, а после — подавно.

Инспектор решил немного задержаться тут. Ведь еще есть мальчик. Мальчик по имени Харви Винтер, которого никто не нашел. И никто из соседей не видел со вчерашнего дня. И если бы пропал какой-нибудь негритенок! Так нет же, вельт...

Поскольку он ждал довольно долго (и ничего не происходило), в голову и приходили всяческие рассуждения касательно того, к чему цеплялся глаз на Аргентинштрассе — и к ее (в прямом смысле) аргентинским составляющим (Хотя в Аргентине Штольце никогда не бывал).

"В любом случае, — подумал инспектор, — такие наблюдения куда лучше, нежели вспоминать об отношении ко мне в департаменте, убийствах и мясе".

Он все еще стоял на улице подобно столбу — никто на него внимания не обращал, жизнь била ключом в ритме Латинского квартала. Мимо проносились разные люди, редкие машины и куда большее количество повозок с лошадьми или ослами. Он все стоял и стоял, а Харви Винтер так и не возвращался домой, еще пока не зная, что остался круглым сироткой — без матери и крыши над головой.

После мужчине стало жаль свою нацию, оказавшуюся не пойми где — в знойной, влажной, потной Южной Америке. Жаль женщину, прожившую столь убогую жизнь и погибшую подобным ужасающим образом, ее несчастного сынка. И еще ему стало жаль себя (Как же без этого?), ведь с него не слезут, покуда они не изловят преступника... или хотя бы не найдут мальчишку — это краткосрочная задача на сегодня или завтра.

Бесспорно, старший инспектор мог оставить тут караул, но решил отпустить парней и личного помощника (к его неудовольствию), дабы сделать что-то полезное самому (и получить лавры за это), как и доказать, что не такой уж он и слабовольный рохля.

"Мальчишка. Конечно же, он вернется домой, где бы не шатался, ему всего-то семь лет! Подожду еще".

Описание у него имеется (соседи бедняжки фрау Винтер — все как один — обозначили его приметы), имя — известно, а уж договориться с сироткой — он всегда сумеет. А вдруг мальцу даже что-то ведомо о том, кто мог его мать преследовать или желать ей смерти?

К тому же, Штольце не слишком хотелось возвращаться в свой душный кабинет и заниматься бумагами. Такая скучная работа умиротворяла, но на него из-за нее накатывал сон.

Сперва мужчина решил, что, как обычно, сам займется возней в департаменте, а все остальное поручит младшему инспектору... Но внезапно в нем что-то пробудилось, отчего он весь встрепенулся и передумал, поступив наоборот. И пока что не определился — пожалеет ли об этом чуть позже.

"Да и моему поганцу-напарнику пойдет на пользу, если немного повозится с писаниной, а после я заставлю его все переделать пару раз". — Шольце заулыбался, предвкушая, как накажет помощника, как округлятся у того глаза, как он станет молить начальника отпустить его пораньше домой к хворой матушке, а на деле — в бар к друзьям, в варьете или кинотеатр. Он хмыкнул себе под нос и все-таки решил, что поступил правильно.

Бумаги, отчеты, рапорты, щелканье печатной машинки его секретарши... а еще липкий послеполуденный зной — все это располагало лишь к тотальному отключению мозгов. А ему необходимо докопаться до сути, раскрыть хотя бы одно дело (И какое!) за декаду... Если во время Гаскриге на всяческие преступления чаще всего закрывали глаза, а военное положение не требовало всей бюрократической волокиты, то не теперь...

Американо со льдом и немного ликера, парочка сигарилл в переговорной с приятелями за сплетнями, никак не связанными с работой департамента, — все это придется отринуть.

"И не только мне, но и всем остальным..."

Убийство...

Это слово ему теперь мерещилось на каждой вывеске — в табличках на домах — Mordstraße 48 — улица Убийства 48, в замысловатых названиях лавок и баров — "Потешный Убийца. Заходите, мы всегда рады вас убить!", в расклеенных тут и там объявлениях и афишах — "Убийственный цирк", "Убийца — ищу работу", "Два убийцы по цене одного", "Изысканные убийства на любой вкус и кошелек"!

Жуть! Инспектора, хоть уже занимался дневной жар, прошиб холодный пот. Он похлопал себя по мясистым щекам, чтоб прийти в чувство. Вывески приобрели свой естественный заурядный вид, но это мало помогло унять волнение.

"Еще придется выступать перед прессой... но это произойдет через часик-другой... Ах, утешение! И отчего я до сих пор не вижу тут никаких репортеров?" — Он принялся изучать прохожих: не останавливается ли кто возле пансиона, не болтает ли с кем-нибудь, что-то записывая в блокнот.

Но нет, газетчиков нынешнее преступление привлекало точно так же, как чаек разлитый мазут.

Тут Штольце заметил соседку, с которой говорил последней — она выглянула в окно — проверить остался ли тут инспектор или уже ушел. Их взгляды встретились, женщина кивнула, мужчина — в ответ. Вот и все. Пригласить того на чай и пирог она не догадалась. Инспектор вздохнул, продолжив свое дежурство.

"Думаю, проказник скоро вернется. Ну а я... А я... Стоит ли попытать удачу и выпить чашечку кофе? Ведь этот чудный напиток весьма приводит в чувство и прогоняет дурноту. А где кофе, там и парочка булочек!"

Он чуть бодрее прошелся по улице в поисках более соответсвующей его вкусам забегаловки, коих здесь, дальше от места трагедии, оказалось в избытке. Пока он решался, куда же заглянуть — в булочную или кафетерий, за учиненный на Аргентинштрассе беспорядок решил взяться метельщик, только он орудовал вовсе не метлой.

"Уж разве какими-то пальмовыми листьями выметешь всю грязь, которая въелась в каждую щербиночку?!"

Метельщик приехал на повозке с громадной бочкой, а его лошадь тут же навалила огромную кучу. Мужчина в рабочих одеждах цвета пыли и навоза размотал шланг, повернул рычаг и принялся поливать тротуары.

"Эх, когда-нибудь этого беднягу заменят уборочные машины даже в таком бедняцком квартале", — размышлял о жизни Штольце, глядя, как нечистоты под струей воды устремляются вниз по наклонной (чуть ли не в 45 градусов) улице.

Инспектору стало любопытно, куда дальше отправится весь этот мусор — в канализационные стоки, вероятно? А далее? Куда ведут эти подземные каналы? В реку? В море? В океан? Станет ли иной уборщик с такой же повозкой поливать улицу, чтобы убрать то, что к нему натекло сверху, передавая эстафету следующему чистильщику? Или же вся эта грязь осядет в кварталах с трущобами, куда нога Штольце ни разу не ступала?

От размышлений мужчину отвлекла девушка, безошибочно определившая его звание:

— Гер старший инспектор? — Хотя иная какая женщина бы попросту назвала его "гер полицай", что младшего инспектора бы сильно обидело и разозлило, а вот его — ничуть.

"Вероятно, она определила мое звание по погонам. Ну мало ли, вдруг ее брат тоже служил в армии или в полиции и достал девушку бесполезной информацией о шевронах и прочих знаках отличия?" — подумал Штольце, изучая довольно юную незнакомку: они определенно ранее не встречались, память на лица он имел отменную, тем более на такие лица, как у нее — девушка походила скорее на кинодиву или на актрису театра — но театр — это на самый худой конец. Нет, точно актриса кино. Ах, удача мне благоволит, прости, младший инспектор! К тому же, этот европейский акцент... Хм... Актриса, приезжая актриса. Сравнить ему есть с чем, насмотренность имеется, ведь Марта Штольце обожала кино (по молодости частенько таскала его на сеансы) и знаменитостей — плакаты с ними украшали их гостиную, периодически женщина их меняла местами или вставляла в раму новый постер с полюбившимся фильмом. Супруга частенько засматривалась на полюбившихся кумиров, пританцовывая, когда переходила от афиши к афише, с грацией ламантина. Мужчина подумал о том, что и его Марта приняла бы эту девушку за звезду.

— Так точно, фройляйн... Чем обязан? Вы заблудились? Латинский квартал вовсе не место для прогулок для...

— Ох, нет, не стоит беспокоиться! Я вовсе не заблудилась, а пришла сюда по делу. И хорошо, что встретила вас, — пропела девушка и протянула Штольце изящную руку, — Фрау Цартлих.

Мужчина озадачился на секунду, потому что не заметил у нее обручального кольца. А вот она определенно обратила внимание, что жизнь его принадлежит совсем непривлекательной фрау Штольце. Эх!

— Я ничуть не обиделась, это даже льстит. — Фрау Цартлих будто прочла его мысли касательно обращения инспектора к ней, как к незамужней женщине.

— Понятно, — изрек мужчина. — Моя фамилия — Штольце. Гм, звание вы и так знаете. Рад знакомству, очень рад!

— Я из департамента социальной помощи и обеспечения, — сообщила женщина, что вызвало у инспектора некоторое изумление, которое он попытался тут же скрыть от собеседницы милой (так он считал) улыбкой — ну, у пухлых людей есть свои хитрости — они всегда кажутся добродушными, даже если это далеко не так.

Ее облик никак не вязался с сотрудницами данной организации — выхолощенными невзрачными тетками; хоть фрау Цартлих и облачилась в простой серенький костюм и туфли на широком каблуке — более подходящие престарелой директрисе с конкурным хлыстом, шаркающей меж колонн школяров, в поиске озорника, коего надлежит прилюдно выпороть; да уж, в такой обуви — Auf Wiedersehen, meine Jugend! — не походишь от бедра с характерным "цок, цок, цок", как делала его секретарша, телефонистки и стенографистки, а еще танцовщицы из кабаре, в которые он так давно не заглядывал. Но даже на своих шпильках и в своих нарядах (как и без них) — эти девицы не могли сравниться с женщиной, которую он встретил (Кто бы подумал?) на Аргентинштрассе.

Что-то в ней инспектору не понравилось, точнее, показалось подозрительным, но общая красота девушки все прочие чувства скрадывала. А как еще относится к тому, кому вовсе не место в Латинском квартале? С подозрением. Кроме того, красивые и стройные люди его всегда несколько раздражали, в их прекрасные тела его буквально тыкали пухлым лицом тут и там, тогда и сейчас, — давая понять — какой же ты жирдяй, Штольце, да и женушка твоя — та еще жиртрестка! А не поэтому ли он ее и заподозрил в какой-то маленькой, вот такой вот незначительной, но лжи? Или, скажем так, в недомолвке?

— И я вовсе не журналистка, не переживайте! — Она покачала головой, доставая из небольшой сумочки удостоверение. Раскрыв книжицу, она продемонстрировала разворот инспектору. Только вот он почти и не смотрел на то, что там написано, фотографию, само собой, разглядел (на ней соцработница казалась еще более прекрасной).

Захватило все его сознание совсем иное: от фрау Цартлих пахло свежестью морского бриза, лавандой и цитрусом (а вот от фрау Штольце попахивало клецками), казалось, она ничуть не вспотела, добираясь сюда на трамвае (На них же ездят все ее коллеги?), а после маршируя по Аргентинштрассе добрую милю пешком, — не посему ли она обулась подобным образом?

Все сомнения инспектора тут же покинули, он и не понял как это произошло, но выложил:

— Вы знаете, а ведь здесь произошло убийство.

— Какой кошмар! — выпалила фрау Цартлих. — Дело в том, что я ищу одного мальчика, — продолжила она, ее удивление и содрогание тут же исчезли, — проживающего вот в этом доме. — Она указала на длиннющее здание, где и произошло преступление — какое совпадение. И отчего-то старший инспектор Штольце уже знал — нужен фрау Цартлих не просто какой-то бедный и беспризорный мальчишка, коих после Гаскриге — пруд — пруди, а тот же самый, что и ему — Харви Винтер.

Он снова нахмурился, улыбнулся, обратив внимание, что женщина, указывая легким жестом в сторону пансиона, одновременно кому-то кивнула. Штольце бегло глянул в ту сторону, заметив там так же просто одетую девчушку, но зато с такой белоснежной кожей и волосами — они просто светились! Он не успел и ахнуть от изумления, перевел взор на собеседницу, та начала рассказывать о правом деле, которое касается помощи детям войны и все такое прочее, а когда снова вернулся к переулку, где, будто бы заметил истинное чудеснейшее создание, обнаружил там какую-то негритянку — да, тот же серенький костюм, но ничего белого-белого и серебряного-серебряного в ее облике, разумеется, нет!

"От голода, переутомления и долгого пребывания под солнцем — у меня уже голова помутилась! Возможно вся ее потная чернота так заискрилась от солнечных лучей... Обман зрения!" — убеждал себя Штольце, потирая собственную взмокшую шею и глядя на светило, занявшее зенит.

Юная негритянка — черная-пречерная, не удостоив инспектора и фрау Цартлих даже взором, прошагала к пансиону. Но, вроде бы, смотреть она на них и не смотрела, зато принюхалась. Еще бы! Его новая знакомая просто благоухала на всю улицу!

— Все никак не привыкну к неграм в таких количествах, — призналась соцработница.

— Вы приехали сюда из Европы? — поинтересовался мужчина.

— А вы догадливый. — Фрау Цартлих подмигнула. — Я всегда занималась благотворительностью, как и мой покойный муж...

"Ах, покойный гер Цартлих!" — Штольце захотелось воздеть руки к безоблачным светлым небесам и закричать от радости, а после незамедлительно развестись с женой, но он только промолвил:

— Примите мои соболезнования, фрау.

— Гаскриге, — только и ответила она.

— Гаскриге, — повторил Штольце.

Когда-то это слово будоражило умы и тела, а теперь звучало скорбным проклятием.

Оба помолчали, изучая друг друга.

— Харви Винтер, — заговорил первым инспектор, теперь полностью плененный чарами фрау Цартлих, — так зовут мальчика, чью мать этой ночью жестоко убили. Соседи утверждают — проблемная семейка — шумная, вздорная, трудности с оплатой жилья и все такое, мальчик — повеса и хам, мать — кокаинистка, отца никогда тут не видали, зато прочих ухажеров — валом... — Он вздохнул. — Вот и разбери — кто из них прикончил эту несчастную павшую и темную душу... А ведь вельтка... Эх! Куда катится мир?!

— Ох, как раз этого мальчика я и искала. — Молодая женщина прикоснулась к предплечью инспектора. — Полагаю, вы тоже все еще ожидаете встретить его тут? Или же вы его уже обнаружили?

— Да, верно. Нет, нет, фрау, он все еще не объявился...

— К нам поступило анонимное обращение... Такие звонки и письма — дело обычное, два года уж прошло после Гаскриге, два года я здесь со своей миссией, а мир и процветание никак не могут восторжествовать в Америке... И это еще при условии, что вы в Вельтмахте победили в войне, а мы в Европе — нет.

— Вы правы, фрау Цартлих... А ваше благое дело — повод для гордости и радости всем нам.

— Как и ваше, старший инспектор Штольце. Я тут подумала, а могли бы мы объединить наши усилия, чтобы найти мальчика и помочь ему? — Женщина глянула на инспектора. — Как и другим обездоленным сиротам, — добавила она чуть погодя.

— Это хорошая идея! — Штольце приободрился. Если мальчишка появится — ему следует того лишь допросить. Сколько такая беседа продлится — минут пять? А после куда его девать? Оставить в департаменте? Искать, куда бы пристроить? Становиться нянькой ему вовсе не хотелось. А его помощник тем более не согласится... И даже секретарша — эта вертихвостка-француженка Жаклин... Дома его ждала фрау Штольце, суп с фрикадельками, чтение детективного романа. Хотя какие теперь фрикадельки и тем паче фрау Штольце?

— Тогда, — продолжила взявшая на себя инициативу фрау Цартлих, — мы могли бы выпить где-нибудь неподалеку кофе, покуда дожидаемся мальчика, есть же тут приличные места?

— Одно местечко я как раз заприметил, а оттуда и пансион хорошо просматривается.

— Вот и славно, — прощебетала фрау Цартлих, — ведите меня, старший инспектор Штольце.

— Вы можете звать меня Вильгельм, если хотите.

— А если я захочу вас звать Вилли?

— Можно и так, но пока я при исполнении должностных обязанностей.

— Тогда я чуть позже оставлю вам карточку.

— Ох!

— Меня зовут Фредерика.

— Красивое имя... Как и вы.

Уборщик закончил с мытьем дорог, а Вильгельм Штольце определился — после того, как он тут со всем закончит — обязательно спустится вниз, дойдет до самого конца Аргентинштрассе и узнает, куда же там стекает вся эта вода. Такая прогулка ему пойдет на пользу. Он решил с этого самого момента плотно заняться физической культурой и как можно чаще ходить пешком.

А уж когда он хотя бы немного всхуднёт, пригласит Фредерику в кино или еще куда.

Продолжение следует.