Холодная Завеса Красного

16.

Лео.

Когда мне было восемь, во втором классе, мы с Вики сидели на подоконнике, болтая ногами, и сентябрьское солнце грело наши спины сквозь стеклянное окно начальной школы. Это было начало учебного года. Мы чувствовали себя опытными школьницами, знавшими каждый закуток, каждую ступеньку, каждый поручень и дверную ручку, потому что прятались от взрослых при любом удобном случае. Но мы сами чувствовали себя взрослыми. Независимыми, непоколебимыми, самоуверенными. Мы с Вики противопоставляли себя другим ребятам. Мы предпочитали с ними не общаться, потому что видели в их глазах тупое следование правилам и сводам Устава. Параграфы Устава нам зачитывали на Социознании, и мы учили их наизусть. Эту книгу, как и Псалтырь мы пересказывали на зубок изо дня в день. Я уже тогда различала в глазах большинства школьников и преподавателей согласие и готовность слепо соглашаться с законами, прописанными в Уставе, и полагать, что все, что написано в Псалтыре – истинная правда. Большинство и не задумывалось о том, что в Уставе что-то можно отменить или исправить, потому что его писал НЕ бог. Они предпочитали не ломать над этим голову, закрывая глаза на абсурд. И чем взрослее и старше я становилась, тем больше это подогревало во мне злости и несогласия. Это медленно кипятило во мне море чувств, как если бы я была котелком на огне.

В тот момент мы с Вики нашли Лео. Долговязый и худой он бросился в глаза еще в самую первую секунду. Когда несколько мальчишек окружили его со всех сторон, прижимая к стене, он не сдался. Я медленно сползла с подоконника и стала подходить поближе. И когда он разозлился и схватил одного из них за шкирку, раскачав и бросив в другого, я увидела в его глазах то же самое, что отражалось в моих глазах в зеркале. Досада и злость. Внутренний стержень. Ему никто не нужен был в тот момент, этому долговязому мальчишке. Он бы раскидал их всех, и они бы сами пожалели, что загнали его в угол. Но что-то потянуло меня к нему тогда, и я встала между ним и главарем той банды.

С тех пор мы с ним не расставались, и стали неразлучной троицей. И так было десять лет.

- Мама. Мама? – я поспешно набираю коммутатор в доме родителей.

- Доча, ты? – удивленно отвечает мама, не ожидая меня слышать.

- Это я.

- Все хорошо? Почему ты звонишь? Ты сегодня не придешь? – она задает вопросы один за другим.

- Я сегодня не приду. Где папа?

- На заводе. Что случилось?

- Как дела? – снова, торопясь, я задаю ей вопрос.

- У тебя самой все нормально? – спрашивает мама.

Я молчу, потому что пока не знаю, говорить ли ей о том, что сделал Виктор.

- Ты мне скажи, как у тебя дела...

Мама, путаясь, произносит:

- Доченька, все хорошо. Знаешь, тут Бонэ, помнишь его?

- Конечно помню, мама.

- Суперкомпьютер нашел ему Партнера. Мы с Лидией так рады!

Я молчу в трубку.

- Не открывайте Виктору дверь. Я очень прошу. Избегайте с ним любого контакта.

- Что случилось? – Ее голос моментально меняется. – Вы поссорились?

- Нет...

- Что произошло?

- Просто обещай мне, что вы ему не будете доверять.

Мама молчит, но потом неуверенно отвечает:

- Хорошо. Береги себя и ты.

- Я буду.

Я давлю на кнопку коммутатора и убираю его в сумку. Я знаю, что Виктор может в любое время прослушать то, что я им сказала. Но я не могла рисковать. Сейчас они хотя бы предупреждены.

Автобус везет меня до большого серого здания в центре столицы. Это одно из отделений следственного комитета КНБ. Над самым входом несколько метров в высоту красуется великосоюзный герб с колосящейся рожью и когтистым орлом. Под ним на здании девиз: «Верность Вождю! Верность Союзу!». Мне в голову приходит та картинка, что теперь вряд ли когда-либо сотрется из памяти. Лео со связанными руками и ногами на жестком «исправительном» столе. Он здесь. В этом здании. Так говорили координаты в левом нижнем углу видео, транслировавшегося онлайн у Виктора на мониторе. Еще тридцать минут назад он лежал там. На этом столе. С электродами на лобных долях. То количество электрического тока, которое они пропускали через него в течение пяти минут, в пятьдесят раз больше того объема, которого они использовали когда-то при стандартных процедурах электроконвульсивной терапии – отжившего сейчас уже метода лечения психических расстройств. Теперь в пациентских книгах причина лечения пишется та же: «психическое отклонение, вызывающее острую нужду нарушения запретов». Только вот эффект другой – это чуть менее губительная процедура по сравнению с совсем не использующейся ныне лоботомией. Операцией, когда вскрывают череп, чтобы найти «гнильцу», которая так манит «исправляемого» пускаться во все тяжкие. Но я знаю: ни при лоботомии, ни при «исправлении» током они ничего не найдут. Они не найдут у своих заключенных ничего, даже если вскроют само сердце. Потому что искать надо не в теле. Искать надо в душе. А ее, к счастью, не определить в какие-то рамки...

Я захожу в массивные двери, которые открываются тяжело и со скрипом. В нос ударяет запах отсыревших подвалов. Передо мной большая рамка, через которую проходят посетители, и я выстраиваюсь в очередь за последним из них. Высокие мраморные потолки. Высокие мраморные стены. Зеленый камень. Я нахожусь в большом каменном помещении, где все на ощупь холодно и мерзко. Только вот им, похоже, здесь нравится, этим комитетчикам из следственного отдела. Большая холодная каменная нора – это как раз для них... Я представляю, как замерзают пойманные ими люди на холодном полу в камерах предварительного заключения...

- Ваш паспорт. – Сухо отрезает офицер в окошке, и я просовываю в узкое отверстие в стекле свой пластиковый паспорт.

- Куда направляетесь?

- Забрать домой Лео Войтович.

Офицер отрывает глаза от моего паспорта и поднимает их на меня. Затем смотрит куда-то в свой дисплей и отдает мне его обратно.

- Исправительное отделение направо по коридору. Комната номер 6.

Я поворачиваю направо и вижу маленькую дверь, над которой висит табличка: «Исправительное отделение им. Льва Иннокентьевича Шпицина».

Мне сюда.

Комната номер шесть маячит впереди по правую руку. Уже приближаясь, я слышу, как пикает прибор, регистрирующий электрокардиограмму его сердца. Сердца Лео. Это значит, что оно еще работает. Оно выдержало весь этот ток, что они через него пропускали. Но выдержал ли мозг...? Вхожу в дверь и вижу, как над ним суетятся, как тараканы над упавшим куском мяса, несколько врачей в халатах и повязках. Они, похоже, освобождают его тело от проводков и электродов, повязок и ремней, которые сдерживали его бунтовавшиеся конечности. Они молча смотрят на меня несколько секунд и вновь продолжают освобождать Лео от следов насилия. Последним изо рта вынимают кляп. Глаза его закрыты, под носом высохшие струйки запекшейся красной крови, которые они вытирают мокрой тряпочкой. На висках и лбу, в тех местах, где проходило электричество, посиневшие пятна кожи. Под Лео мокрая лужа желтоватого цвета, похожая на мочу. Они приподнимают его с двух сторон дважды. В первый раз, чтобы вытащить обмоченную простыню, второй – чтобы положить новую. ЭКГ не перестает тикать. У меня на глазах наворачиваются слезы.

Наконец, они оставляют нас одних.

Я беру его за руку. Она подрагивает.

- Лео.

Он не отзывается.

- Он придет в себя только через тридцать минут, - говорит медсестра в белом халате, зашедшая что-то забрать. – Подождите.

Я смотрю на нее сурово и, сузив глаза, спрашиваю:

- Все дерьмо выбили из него? Больше нарушать не будет?

Она округляет на меня глаза и молчит несколько секунд в ответ, потому что не может понять мой злобный сарказм.

- Мы сделали все от нас требовавшееся. Остальное ему решать.

Она уходит.

Возле стола, на котором он теперь лежит свободно в одной накидке, я вижу направление на «исправление». Первые два слова в нем черным по белому «Неоднократное мужеложство». Направление выписано комиссаром Особого Отдела Виктором Киреев.

Как же я хочу, чтобы небо покарало тебя, Виктор Киреев. Как же я хочу, чтобы сама твоя Система предала тебя суду. Также строго и безапелляционно, как это ты делаешь с другими. Чтобы тебя не оправдали. Чтобы ты сдох на самом дне самой жуткой вонючей выгребной ямы, полной отходов тех людей из верхушки, под чьим управлением ты работаешь. Чтобы в твоих дыхательных путях нашли экскременты, и они бы и стали причиной твоей смерти.

Тогда я буду смеяться от души и громче других.

Мужеложство...

Лео?

Даже, если и так...

Не Виктору было решать, что делать с моим другом.

Мне очень жаль...

Я трясу его руку.

- Мне очень жаль... - Я шепчу, гладя его ладонь.

Я сижу в его комнате еще тридцать минут, и он действительно просыпается. Смотрит в потолок отсутствующими глазами. Моргает раз за разом. Кажется, он только сейчас понимает, где он и кто он такой.

- Лео.

Я подхожу к нему поближе. Так, чтобы, не двигаясь, он понял, кто я. Он смотрит на меня.

- Извини меня, - шепчет он.

Я дергаюсь, откидываю его руку и нависаю над ним, как туча.

- За что? За что??

- Это правда.

Мы молчим.

- Это Артур. Ты, наверное, понимала... - говорит он.

- Даже если и правда. Неважно. Он не должен был этого делать. Это все из-за меня. Ты тут не причем. Это моя вина.

- Не было бы повода – не прикопался бы, - шепчет Лео в ответ.

Кажется, у него пересохло горло. Я наливаю стакан воды из бутылки, что приготовлена рядом. Видимо, обычное дело после процедуры.

- Как это произошло?

- Вчера вечером за мной приехал фургон.

Я смотрю на него неотрывно. Он медленно пьет небольшими глотками из стакана.

- Когда это произошло в первый раз, я готов поклясться, что на следующее утро слышал, как за мной приехала мозгоправка. Честное слово. Я даже видел, как белесая поверхность ее фургона отражала солнце, пойманное в стекле многоэтажки. Но я ошибся. И так каждый следующий день. Мне всегда казалось. Мне просто всегда казалось, понимаешь. Никакого фургона не было. Датчики не срабатывали.

Я вспоминаю слова Виктора, о том, что «датчики никогда не срабатывают». В чем здесь смысл?

- Это то, о чем я когда-то слышала от Виктора. Он как-то бросил между делом, что датчики не тикают...

- Что с Артуром?

- О нем нет информации у Виктора в кабинете.

- Как Вики?

- С ней все хорошо.

В тот самый момент, как я произношу «хорошо», мне хочется переплюнуть. Потому что я понимаю всю зыбкость и призрачность моих надежд и произнесенных слов. Что значит, «все хорошо»? Как я могу быть уверена? Как я вообще теперь могу быть в чем-то уверена? Он придавил, словно тапком, моего лучшего друга, чтобы отомстить мне. Что он сделает с моей подругой? Что он сделает с родителями? Что он придумал и приберег для них? Что же мне делать?

- Я знаю, о чем ты думаешь. Ты не могла это предугадать. А даже, если могла – не сумела бы предотвратить. Кто мы в этом мире? – он пытливо смотрит на меня.

Он прав. Мы никто. Может быть, то, что Лео «исправили» - большой плюс. И он сжалился над нами? Может быть, он мог отправить его прямиком в колонию в тундре, но не сделал этого? Но то, что Виктор обратил внимание на нарушение запрета Лео – говорит о многом. Теперь мы знаем, что государство не может контролировать многочисленные нарушения запретов миллионами граждан. Карать каждого, исправлять и отсылать в Сибирь – было бы неразумно и неверно. Каждый второй тогда был бы исправлен и провел полжизни в колонии. Око не регистрирует однократные и многократные нетяжелые нарушения. Только вот что для них «нетяжелые» нарушения? И где граница тому, когда они тяжелеют...?

Дверь комнаты приоткрывается, и в ней показывается Вики. Она уже плачет. Подбегает к железному столу и хватает Лео. Ее сумка падает на пол.

Лео подбадривает ее, хлопая по спине своей худой рукой. Под этой накидкой, похожей на кухонный фартук, он кажется еще тощее.

- Мы обязательно должны что-то сделать! – кричит Вики, отрываясь от него.

Она настроена решительно и смотрит на меня.

- Вики, ты понимаешь, что ты следующая? – стараясь говорить спокойно, произношу я.

Она проглатывает слово, которое было у нее на языке, делает глубокий вдох и снова кричит:

- Я знаю, что я следующая. Но мы должны что-то сделать.

- А потом мои родители.

- Мы ведь можем обратиться во Всемирную организацию по защите прав!

- А потом уже я сама... - завершаю говорить я. – Я буду самой последней. Чувствую, именно это и есть его план. И это будет что-то, после чего я должна буду либо умереть, либо смириться и подчиниться.

- Мы не можем смириться. – Отрезает Вики.

Лео произносит слабым голосом:

- Вики, ты действительно думаешь, что какая-то чужая организация может прийти и помочь тебе здесь, в этой стране? Да на нас все плевали. Если даже ты и затеешь что-то – ты умрешь. Тебя пустят как расходный материал. И даже если ты станешь мученицей после этого, и сподвигнешь всемирную организацию обратить на себя свой взор, то... - он затихает, а затем продолжает говорить, - то сама ты уже все равно будешь мертва. Ты не увидишь, как двигаются скалы. Великий Союз – это огромная и тяжелая на подъем скала. Чтобы ее сдвинуть с места... Чтобы какие-то процессы начались в этой стране... Нужно слишком много мучеников. И символов революции. Нужно не один десяток хороших и добрых людей пустить под нож. Да так, чтобы их заметили. Чтобы их смерть заметили.

- Я готова умереть. И уж если мне это суждено, я сделаю это как можно громче, - уверенно настроена Вики.

- Вики, ты думаешь, Виктор этого не понимает? – встреваю я. – Он же не дурак. Он сделает все тихо и легонько. Так что никто никогда не узнает обстоятельств. В причине твоей смерти будет указано «прелюбодеяние до спаривания».

- Неужели вы оба просто хотите смириться? – она кидает взгляд то на меня, то на Лео.

Мы с Лео молчим.

- Нина. Что с тобой произошло? Когда ты стала той, кто мирится с несправедливостью? – она неотрывно уставляется в мои глаза.

Я делаю большой вдох, и чувствую, как вены в теле начинают пульсировать. Мне пока нечего ей ответить. Наверное, раньше никого из любимых не калечили. Поэтому было легко и нестрашно бороться с Системой. Но тут Система отозвалась. Болью. Если бы эта была моя боль, я бы пошла дальше. Но как я могу смотреть им в глаза, когда они страдают за меня??

Мы забираем Лео со стола и собираем его из следственного отделения.

Наверное, то что будет завтра, невозможно предугадать даже в самом невероятном сне.

Мы держим Лео с двух сторон, пока он медленно хромает с ноги на ногу.

Мне бы очень хотелось, чтобы кто-то помог найти ответ, что делать дальше. Но суть в том, что самые сложные решения нужно находить самим...