Холодная Завеса Красного

7.

Мы смотрим друг на друга, как двое детей, собирающихся играть в «камень, ножницы, бумага». Хочу предугадать, каким он будет, каким будет его следующий ход, но вижу пока только хитрый прищур и поднятый кверху уголок губы. Почему он ухмыляется?

- Ну, Нина. Вот он твой В, – говорит ведущий, глядя, как мы вцепились друг в друга глазами. – Мне кажется, он очень даже подходит тебе. Вы оба друг другу подходите.

Мы держимся за руки.

Наконец, я отрываю от Виктора взгляд и смотрю вокруг.

Зал застыл в ожидании чего-то.

- Ну, поцелуйтесь, ну же! – подсказывает Константин, подбадривая нас хлопками.

Ах вот оно что... Поцелуй...

Виктор наклоняется ко мне и чмокает в губы, а потом зажимает в руках, шепча на ухо, которое не видно залу:

- Наконец-то... Я так долго тебя ждал...

Его шепот щекочет мне ухо, и мне кажется, что ушная раковина чуть запотевает от его придыханий. Вроде бы то, что он сказал – одни из самых ласковых и нежных слов нашего языка. Но они меня пугают...

Константин разнимает нас.

- Все, все. Остальное, когда съедетесь в отдельные апартаменты.

Мы оба оглядываем зал и машем. Пора уходить со сцены, и ведущий вручает нам обоим карточки с личной информацией друг о друге. Уверена, моя карточка ему не нужна. Он только что признался, что ждал именно меня, и причем долго. Значит, все обо мне знает, и сам меня откопал в этих длинных списках детей, рожденных в нашей стране. Ждал, пока исполнится восемнадцать. Интересно, есть ли какая-то особая причина, по которой именно я? Или так просто карта легла?

Держу в руке заветную карточку, в которой о нем написано что-то, кроме имени. Потому что уже устала получать о нем информацию по крохам. Но я собираюсь прочесть ее только там, где он этого не увидит.

Выходит еще одна пара, наконец, появляется последняя пара, оркестр исполняет завершающие аккорды.

Константин объявляет конец Вечера Встреч.

Все. Шоу окончено. В прямом и переносном смысле. Теперь я имею право знать больше, чем мне было положено раньше.

Мы едем домой по отдельности. Это такая традиция. В ближайшее время я должна собрать свои вещи и переехать в соту, которую нам назначит государство. И будет она где-то в столице, так как мы оба отсюда. Но так происходит с обычными людьми – так происходило с Ликой, с моими прочими подругами, которые съезжались со своими обычными Партнерами. Как будет в нашем случае, я не знаю. Чувствую лишь только, что он не пустит все на самотек. Скорее всего, у него уже есть план и все предусмотрено на годы вперед... Он ведь один из них...

Из кого?

У меня в руке карточка, которая уже почти прожгла мне всю ладонь своей информацией. Я разворачиваю ее и зачитываю вслух, привлекая внимание засыпающих друзей и родителей, пока нас везут в длинной машине обратно домой.

ИФ: Виктор Киреев

Возраст: 27 октября 2047 (29 лет)

Вес: 88 кг

Рост: 189 см

Группа крови: 3+

Болезни: засекречено

Проделанные операции: засекречено

Мать: Анна Киреев

Отец: Валентин Киреев

Должность: комиссар Особого Отдела

Занятость: КНБ

- КНБ, - повторяю я еще раз громче.

- Что?? – приоткрывает глаза папа. Мама тоже знает эту аббревиатуру. Даже друзья смотрят на меня уже не так сонно.

- Понимаете, не то чтобы какой-нибудь начальник отдела из министерства сельского хозяйства. Или второй заместитель заместителя министра по культуре. Или начальник отдела чрезвычайных ситуаций. Нет. Просто – КНБ... Комитет Национальной Безопасности. Комиссар Особого Отдела...

- Надо же было, чтобы так «повезло», - говорит Лео.

И вправду, почему мне так «повезло»? Вот причина, по которой у него доступ ко всем профилям, всем паспортным данным и вообще всему – он из Комитета...

- Что такое Особый Отдел? – спрашивает Вики.

- Когда-то они вынюхивали шпионов среди военных. Сейчас «ОО» занимаются выявлением лиц, изменяющих родине, и врагов народа среди гражданского населения, - объясняет отец.

- Тогда разве это не секрет, что он работает в Особом Отделе? – интересуюсь я.

- Секрет. Они не носят на улицах формы со знаками отличия.

- Но почему здесь в карточке написано об этом...?

- Ты ведь его Партнер... - отвечает отец.

- А вы?

Все смотрят на меня и молчат, потому что никто не знает ответа.

- Если так подумать, то я только что выдала одного из работников тайного отела КНБ?

- Может быть, так и задумано? – вставляет мама.

У меня умная мама. Конечно, по-другому быть не может. Это светлая мысль. Все, что было сделано до сей минуты – было хорошо им спланировано заранее. Все верно. Значит, здесь секрета нет... Я снова смотрю в карточку, и мне становится не по себе: а вот его болезни от меня решили скрыть...

- Операции: засекречено. Болезни: засекречено

- Не переживай. Может быть, у него искусственный пенис. И он стесняется... - шепчет мне на ухо Вики.

- Какая чепуха... - Шепчу я в ответ. Вики никогда не отличалась тактом. Она настолько же бесцеремонная, насколько рыжая.

- Аллергия на цветочную пыльцу? – говорит следом мама совершенно безобидный вариант.

- Нееет, - думаю я, - если бы цветочная пыльца была всему виной, секрет был бы небольшой. Скорее всего, здесь что-то посерьезнее.

- А зачем это тебе? – наконец, спрашивает отец.

И правда? Зачем мне это, сразу задаюсь вопросом я... И только спустя несколько секунд понимаю - мне хочется подстраховаться. От своего будущего Партнера. Знать, что у него есть слабые места, и что он – не камень.

Камень, ножницы, бумага...

Я снова просыпаюсь в своей кровати.

Уже девять утра.

Обычно в девять по утрам звонит коммутатор. Просто в качестве радио, которое проигрывает великосоюзный гимн. В шесть утра, девять, полдень, три дня, снова в шесть вечера, в девять и в полночь... Только ночью от гимна можно отдохнуть. Но у нас в квартире гимн никогда не играет. Мама настояла на том, чтобы отец его приглушил. Это, конечно, преступление и огромный риск. Но пока квартиру не обыщут – о преступлении никто не сможет узнать. За стеклянными стенами невозможно понять звенит ли коммутатор именно в твоей квартире, тем более что в эти определенные часы весь дом наполнен звоном и грохотом, который проникает даже сквозь стены от соседей. Многие этим пользуются и приглушают коммутатор, либо вовсе выключают звук. Многие, кто живет самой что ни на есть обычной жизнью, кому никогда в жизни не звонило правительство, и чьи квартиры никогда в жизни не будут досматриваться, если не считать возможность выигрыша в суперлотерею по санитарной обработке. От этого никто не застрахован. Но тогда уже поздно что-либо прятать – найдут все, даже то, о чем ты сам уже давно забыл. В Великом Союзе ни в чем нельзя быть уверенным. Могут прикопаться даже к горстке пепла от сжигаемых записок, поэтому их надо либо рвать мелко и смывать в канализацию, либо скручивать в табачные сигары и скуривать.

- Кууууууушаааааать, - протяжно кричит мама из кухни.

Сегодня суббота, и родители отдыхают. Заявку на готовность к работе я подам в ближайшее время, как перееду. И начнутся серые будни серого человечка в великосоюзном государстве...

Мне кажется, здесь, в нашей стране, в этой большой и сшитой по кусочкам державе, у тебя есть только два раза в жизни, когда ты можешь ничего не делать. Не работать и не потеть на благо Великого Союза. Эти два значимых момента твоей жизни – совершеннолетие и «присмерть»... В первом случае ты только начинаешь свою жизнь. Давишь на газ мотоцикла и слышишь «дрынь-дрынь-дрынь», а во втором случае ты все заканчиваешь. И мотоцикл глохнет... Все остальное время как бы беден, голоден, нищ, болен или без ног ты бы ни был, ты все равно должен выработать свою норму. Иначе беда – не получишь талоны. Не получишь талоны – не поешь. Не поешь – не сможешь поработать. Замкнутый круг. Все это длится уже очень много времени, и иногда мне кажется, что люди ко всему привыкли. Они раньше делали попытки воспротивиться, но длинная рука Вождя и его Всевидящее Око, не задумываясь, карало всех, кого только можно. Даже косвенно причастные отправлялись по этапу. В двадцатые и тридцатые годы, в течение целых двадцати лет после покушения, у тогдашнего Вождя словно крышу заклинило на смертях. Каэнбэшники рыскали везде, где только можно. Тогда и учредили новое Министерство Надзирательства. Появились надзиратели. Целая отдельная прослойка внутренних ищеек. Гиеновые псы. В те годы аресты были один за другим. Иногда без суда отправляли в колонии. Свидетельств никаких не было, все в основном фабриковалось – кто-то где-то слышал, кто-то что-то видел. Хватало даже пары слов подкупленных ищейками людей при даче показаний. Затем, чтобы не усложнять себе дела, Министерство Ликвидации ввело мобильные фургоны. Этакие передвижные каратели. Судьба определенного преступника решалась накануне, а на следующее утро его увозили в фургоне в неизвестном направлении. Если решено было отправить по этапу – черный фургон. Если решено было ликвидировать на месте – черный фургон, оснащенный передвижной инъекционной комнатой. Там ему на месте делали смертельную инъекцию. Если грех на наказуемом был не так страшен, за ним для «исправления» приезжал белый фургон, в народе называемый «мозгоправкой» и отвозил до следственного комитета. Затем чинили «исправление», реабилитации, суды над многократными нарушителями запретов. Когда было выгодно, это показывали по телевизору. Когда они переходили через край, без явных доказательств преследуя врагов народа, то все делалось тихо, так что даже соседи не слышали. Фургонщики действовали утром, с первой зарницей. Люди начали страшиться за свои жизни. Никто никогда не боялся, как в те десятилетия. Даже двадцатый век, говорят, меркнет по своей кровавости в сравнении с тем, что пришлось на юность моих бабушки с дедушкой. Люди вжали шеи. Залезли в свои панцири и старались не высовываться. Лишь бы остаться в живых. Собираться на кухнях или даже на публичном видном месте, болтая о незапрещенном, тоже перестали. Каждая семья потеряла кого-то. Мы бы и рады были взбунтоваться, но нас очень грамотно пресекли. И еще правительство придумало очень верный способ ограничить нас от информации о друг о друге. Все, что с тех пор показывается по телевизору – смешное развлекалово, которое только и делает, что отвлекает. Всеми возможными способами не дает в голове даже зародиться ни единой мысли о том, что кто-то против, о том, что мы живем в страшнейшей жути. О том, что нужно что-то делать. Вставать и идти против. Нет. Вот и сейчас я слышу, как веселый голос дикторши из телевизора, который включила мама, рассказывает о том, что в этом сезоне модно повязывать платок уголком к низу. Почти как когда-то делали «ноябрята», вместо которых сейчас уже другие организации – ступенчатые способы для простого люда попасть в коммунистическую партию, добраться до правительства и оказаться в их числе.

Я сажусь за стол, и мама протягивает мне кружку с кофе и полотенце. Под ним явно что-то топорщится, и я легонько приподнимаю ткань, чтобы посмотреть. Там плитка шоколада.

- Мне уже восемнадцать, - говорю я, - но все равно спасибо...

- Я знаю, - отзывается мама, - просто по привычке... Вдруг Виктор не одобряет шоколад, и это – последняя плитка, которую ты можешь съесть.

Мне почему-то хочется плакать. Так сильно, что чувствую, как до боли увеличиваются мои глазные яблоки, набухая кровью в капиллярах и пропитываясь слезами. Но ни одна капля не падает.

- Ты кстати ничего не сказала про возраст, - говорит мама.

«27 октября 2047 г.» встают в голове черные буквы на белом фоне из вчерашней карточки. 29 лет...

- Немножко взрослее, чем надо, - говорит мама. - Но ничего, переживем.

И тут мне становится смешно. Она, конечно, хотела всего лишь пошутить, а сама соорудила каламбур.

- Конечно, переживу. Его. Он ведь старее.

Интересно, что чувствуют родители? Мама – могу представить: страх за меня и переживание. А отец? И вообще, чувствуют ли они что-то, помимо страха за дочь? Какие-то другие необычные для этой ситуации чувства? Чувство несправедливости? Злости? Что-то большее, чем просто «ей не повезло»? Желание разворотить это все и разорвать на кусочки...? Злюсь на них и на себя – конечно, чувствуют. Просто не могут что-то сделать. Уже второе столетие в нашей крови воспитывается чувство повиновения и страха. Повиновение приветствуется, а излишние вопросы, наоборот, всегда всех пугали. Если ты начинал задавать слишком много вопросов, высказывать недовольство вслух или просто ворчать, тебя начинали сторониться. Потому что ты вскоре мог быть в числе объявленных врагами народа. С такими лучше не связываться. Они могут случайно потянуть за собой в канаву даже тех, кто всегда всего слушался. Молчать и ходить с недвижимым лицом стало нашей национальной чертой: мы ничего не видели, не знаем, мы просто идем мимо и хотели бы дойти до дома. До своей стеклянной соты...

Снова звонит коммутатор, и в видеоокне появляется женщина в строгом костюме. Она разговаривает с мамой, и я стараюсь не издавать никаких звуков, потому что мне не хочется ничего. Вообще ничего. Ни говорить с этой женщиной, ни вылезать из-за стола. Хочется просто лечь под одеяло, закрыть глаза, заснуть и проснуться в другой стране. В стране, где свободные люди живут свободно и делают свой свободный выбор.

Я кладу шоколадку в средний ящик кухонного стола, пока мама разговаривает.

- Что такое? – спрашивает она, возвращаясь ко мне с серой бумажкой в руках.

- Снова что-то прислали? – говорю я.

- Да, адрес совместной соты. Можно переезжать. Она в центральной зоне. Повезло...

«Повезло» - от этого слова мне что-то тяжело на душе в последнее время. Люди слишком часто его произносят, совершенно не задумываясь, что за зря. Это вовсе не удача. Это иллюзия удачи. Это обманное представление о том, что у тебя более выгодное условие, по сравнению с остальными. Обманное представление, созданное правительством, чтобы мы ненавидели друг друга и стучали друг на друга при первой возможности.

- Ты не хочешь шоколадку? – прерывает мои мысли мама.

- Не хочу. Съем ее в другой раз. Когда все у нас будет хорошо, - твердо говорю я.

- Тогда собирай вещи...

Приготовьтесь, гражданка Бергин. С вещами на выход... Я иду собирать свои вещи, и в этот момент снова звонит коммутатор. Я резко поворачиваю голову на маму. Этот звонок уже ничем не объяснишь. Что бы это значило?

- Нинель Бергин?

- Да, это я, - я беру трубку сама и смотрю на работницу Министерства Связи.

- Сообщение от Виктора Киреев: он ожидает Вас внизу, собирайте вещи и спускайтесь.

Мы переглядываемся с мамой, и я давлю на кнопку «положить трубку».