Энтони Джорно: На Краю Земли
Измученное медное солнце, лениво клонилось на запад, отбрасывая останки лучей на полузабытое скопище хибарок из камня и глины. Вереница поеденных страхом и временем муравьёв, устало тянулась обратно в логово, рассыпаясь по домишкам. Никто из них уже не обращал внимания, ни на поваленные столбы, ни на руины белокаменных зданий в которых, когда-то, заседало колониальное правительство отдалённого уголка Винто-де-Викторио. Мы сидели на узком плато, у самого края цивилизованной земли. Ниже, на расстоянии в километр-полтора, располагался последний оплот человечества, отстроенный подмандатными урбанистами Эфереста Гронса, в годы, когда авантюристы рвались к сердцу континента.
— Скукотища здесь, конечно, зелёная. — отозвался задорный мелодичный голос.
— А ты чего хотел, друже? Громадных эпичных сражений, великих приключений и загадочной туземной романтики? — тяжело ухмыльнувшись, поинтересовался собеседник.
— Было бы, конечно, круто, но хотя бы чего-нибуть, мы уже неделю то и делаем, что кружим туда обратно до деревни, да и по подножью, надоело, чес слово! — возмущался высокий статный парень, подшивая кремовый бронежилет.
— По мне уж лучше так, Панте. Ты только глянь какая красота вокруг. — хрипло парировал второй, переминая в зубах сигару и провожая рукой рельеф из покрытых зеленью холмов, на грани восприятия сливающихся с горизонтом. Костёр весело потрескивал, со смаком перерабатывая полено в тяжёлый дым, уходящий столбом в бесконечное нежно-оранжевое небо.
— Не знаю, ген Штоф, не знаю. Я десяток лет, из своих двадцати восьми, топчу окраины Габсбургов. Куда меня только не заносило: протесты на «каблуке», сепаратисты Эпира, гражданская война в северном Дойчланде. Вот это была бойня. — заблестев глазами, упивался Пантелеймон, отложив бронежилет
— Спокойно, парень, спокойно, а то сейчас слюнями подавишься, хе-хе. Я уже три десятка собираю карабины из которых вы братьев убиваете, первый раз в жизни вырвался из тесных лесов Баварии, а здесь и солнышко, и звери диковинные, и вода чистая, тишь да благодать. Доживёшь до моих лет, начнёшь ценить этот бесконечный покой. — Медленно протягивал слова ген Штоф, с характерной только ему хрипотцой заслуженного провинциального труженика.
Тем временем, солнце всё дальше укатывалось за горизонт, скрывая с глаз кучевые облака и окрашивая небо в нежно-розовые цвета. Тёмно-зелёные, непроглядные джунгли, под тенью нагорья, превращались в огромную смоляную кляксу, пожирающую горизонт на глазах. Где-то там, на сотни километров непролазных зарослей Конго, всего год назад лежал осколок богатства и процветания — Эокюст, но вестей оттуда уже давненько не приходило. Как только разразился «Мятеж», почти все юго-восточные земели стали информационной дырой.
— Вильгельм, ты бы видел как прекрасно разлетаются в щепки укрепления!Как красиво заваливаются колокольни, под градом снарядов РСЗО! Как стынет в жилах кровь, когда прямо над макушкой, стрекоча, пролетает пулемётная очередь! В пылу битвы настоящая жизнь, не то, что у вас на гражданке!
— Хотя бы в одной операции, ты считал сколько не в чём неповинных людей погибло, а? Может, в той колокольне прятались мирные жители или, быть может, осколки упали на детский приют? Я произвожу смерть в рассрочку, солдатик, по две сотни архиев за штуку, и мне никогда не сбежать от того количества душ, что дожидаются меня в аду. — осматривая ладони, проговорил Вильгельм.
— Никогда, старик. Вряд ли, хоть одна война, доберётся до ложбинок в трансильванских горах! — растянувшись в улыбке, задумчиво протянул Пантелеймон, — А ты, что думаешь, очкарик?
— Что? — переспросил я, не разобрав вопрос, пробивающийся через поток мыслей.
— Через плечо!
— Всё эту землю цивилизовали и привели в порядок люди, во главе со скромным капиталом моего земляка из Порт-монторинаго. Людской гений додумался строить удобные города, прокладывать вечные дороги, величественные театры и фонтаны, зачем отнимать у них возможность на самореализацию? Зачем столько денег тратить на разрушение многолетних трудов?
— Северяне первые начали, ты же сам знаешь!
— Они начали первую братскую, а потом лишь бесконечные попытки отвоевать то, что потеряно в прошлых войнах. Зачем воевать со своими осколками, если можно меняться опытом, знаниями и товарами? Северяне делают первоклассные машины, вся аристократия на них катается, но нет же, нам нужны танки, парады, пушки, вертолёты и несметное количество загубленных жизней, во имя погони за проблеском «Великого прошлого».
— В Вене бывал? — поинтересовался Вильгельм.
— Учился на журналиста, жизнь там, конечно, совершенно иная, не то, что на берегах Адриатики.
— Это ты ещё в Праге, Мюнхене или Милане не был. — заговорщически подмигнул Панте.
— Успеется ещё, мне бы заметок об «Имперском мандате» накидать, глядишь, получиться Порт-монторинаго сделать туристическим центром. — парировал я, машинально отправляясь к генератору.
Сослуживцы, следом за мной, поднялись и обступили большой прожектор, смотрящий в бесконечные джунгли. Нагнувшись над небольшой овальной коробкой, я нажал кнопку и, с ритмичным грохотом, земля вместе с машиной радостно задребезжала, разгоняя электроны по чернильным ужам проводов. Громадная лампа, острым ослепляющим лучом прорезала немые сумерки, растворяясь во влажных лесах.
— Парни. — раздался испуганный возглас Вильгельма, —там типы в чёрных куртках.
Внизу, ослепшая и ошарашенная, стояла горстка людей в чёрных куртках с натянутыми на лицо балаклавами.
— Наконец-то, сепаратисты! — воскликнул Пантелеймон накидывая бронежилет, — оружие на изготовку, гарнизон! Штоф — отвлекаешь на себя, я подсекаю, как на стрельбище. Очкастый, труби Штабу, что засекли двадцать вооружённых гражданских, вступаем в бой
Я схватил автомат и сквозь, раскачивающуюся на ветру, брезентовую шторку, юркнул в небольшую палатку. Три спальника в разных углах, пара деревянных ящиков с провизией, бидон чистой воды, небольшой письменный столик с журналом и увесистой радиостанцией на нём. Я подскочил к микрофону и быстро схватил его.
— Штаб, это Опора 3-1. Засекли двадцать вооружённых сепаратистов, вступаем в бой, как поняли? — доложил я
— Опора 3-1, говорит штаб. Пригнитесь там, сейчас накроем супостатов. — хрипя помехами раздалось из передатчика.
За стенками палатки, раздалась пересвистывающая трель очередей, время от времени, прерывающаяся тяжёлым винтовочным громыханием.
Я попытался метнуться наружу, но ноги зацепились об спальник, обрушив меня на землю с приглушённым грохотом.
— Получайте гады! — разгорячёно кричал Пантелеймон, рассекая воздух свинцовыми иглами.
Вставать не было времени, и на четвереньках я ринулся к товарищам. Откинув шторку, моему взгляду предстала нелепая картина: в костре, под острым углом, торчал артиллерийский снаряд. Я хотел повернуть голову и прокричать «ложись», но челюсть онемела, а взгляд приковывало ослепительное свечение, медленно пробивающееся через поверхность. Инстинкту хватило мгновения, чтобы закрыть лицо руками. Рефлекторно зажмурив глаза, я почувствовал как невидимый гравитационный импульс подхватывает меня и несёт внутрь бывшего лагеря. Ещё секунда и по хребту словно проводят наждачкой, протирая песчаную униформу.
Подняв веки, я узрел, как, испещрённое маленькими чёрными осколками, «убежище» радостно смакуют языки пламени. Повернув голову, я увидел лежащий рядом микрофон радиопередатчика.
— Штаб, это Опора 3-1. Огонь по своим, два трёхсотых, один двухсотый. — передал я своим губам.
— Опора 3-1, говорит штаб. Вас поняли, запишем как три трёхсотых, конец связи. — сквозь гул в ушах, донеслось дребезжание передатчика.
«Родина сказала три трёхсотых, значит три трёхсотых» — осела в глубине сознания мысль, пока рука обессилено тянулась за пистолетом.
— Последняя воля — последний закон, — спикировала вторая.
Уставшие руки записали в дневник:
«Пусть журнал о моих похождениях вернётся на малую родину.
Энтони Джорно. 10 июня 1981. На краю земли»
«Передам столичным прохиндеям, не обещаю, что вернут в метрополию.
29 Августа 1981»
«Довезли до Монтенегро, передадим с попуткой.
23 ноября 1983.»
«Коммерс снял с какого-то барыги, последняя воля исполнена, братишка.
Гурри сон Диром. Порт-монторинаго. Вроде 12 мая 1986-го»