3
Плотный ворс осоки скрывает в себе головы моих будущих сокамерников. Шляпы наши коричневые, они сливаются с песочным цветом порядком выжженной травы. То ли солнце коптит нас, то ли страх скатывается по нашим лицам тяжелыми каплями с хлопьями грязи и пепла. Мне порой кажется, что ничто уже не сможет возродить во мне цепкий стопорящий ужас, есть лишь смутное чувство, будто мир становится несуществующей мешаниной, вязнущей на моем сознании. Нет во мне ни страха, ни ожиданий, что все худшие вещи мира вот-вот должны приключиться с нами. После того случая в шахте осталось не так много дел, которые могут погрузить меня в отчаяние. Разве только...Пуля со свистом проносится слева от меня.
Ровный спуск, размеренный стук вагонетки и тусклый свет подземного солнца, некогда щедро подаренного миру дядюшкой Дэви, возвращает меня к привычному ритму каменоломни. Уже несколько месяцев мой прежний образ жизни бродяги сменился на терпеливый чопорный ритм, которому бы позавидовал сам камертон. Утро мое начиналось с лохани, пары кухонных рваных прихваток, заменявших мне полотенца, и мутного стакана воды, в котором то и дело кружились песчинки реки Сахар. Недаром, надо сказать, ее так прозвали: столь крупной рыбы не сыскать и в самой Миссисипи.
Должно быть, приятно было начинать день, когда сам ты умыт и начищен, а на столе тебя ждут кусок свежего пухлого хлеба и добрый кувшин молока. В ту пору на кухне меня встречали пара сухарей и пучок черемши. Иногда мне спросонья мерещились пара кусков иссушенного сыра или жирный блеск худого куска масла на тумбе у окна. Конечно, все эти прелести сытой жизни впоследствии оборачивались точильным камнем или деревянным бруском, забытым моим младшим братом. Как только мы с Алеком стали пропадать на руднике, Роберт быстро выучился выпиливать из древесины то круглых зайцев со странными ушами и тщедушными тельцами, то нелепых горных львов. Почему-то ему казалось, что ног у них должно быть непременно пять, а клыки у них обязаны расти из щек. Нас его странные поделки веселили, а Роб лишь тихо вздыхал и тупил взгляд, словно мы, два дурочка, высмеивали простые и известные каждому вещи. Знал бы он, какую славную услугу окажет мне одна из его милых детских изделий.
После завтрака я и Алек, как послушные соседские мальчишки в черных лаковых ботиночках, ранним утром тащились мимо деревянных заборчиков и выпуклых амбаров. Только наши ботинки были черны от копоти, лица не в пример строгие, а дорогу мы держали не в церковную школу, а в самую, что ни на есть, земляную червоточину - подноготную холма Минерал-Поинт.
Вряд ли сход в шахту может сравниться с быстрым перешагиванием ветхих, как сама Америка, ступеней домашнего погреба, чьи полки ломятся от домашних маринадов, а стены увешаны связками сушеной зелени и луковиц чеснока. Схождение в шахту скорее походит на ощущения во время смены течения: теплые ласкающие волны у берега внезапно оборачиваются оцепеняющими водами плотностного потока.
Сначала ты не чувствуешь ничего, первые пять перекладин преодолеваются просто: неровные ряды наспех сколоченных неотесанных деревянных балок так и мелькают перед взором, пока ног не касается прихватывающий земляной холод, руки не становятся липкими, а солнечный туман внезапно не сменяется мутным изменчивым отсветом. И вот, преодолев желание плюнуть, переместить руки на балку повыше и поскорее выбраться из гнетущей влажной темноты, ты обеими ногами ступаешь в чрево затхлости и копоти. По крайней мере, таким мне казалось родное подземелье в первые дни старательства. Бесконечные вереницы шахтенных нор, отсутствие света, навязчивые лязгающие звуки инструментов и людские лица, покрытые облаками каменной крошки. Увидишь все это - хочется бежать, бежать без оглядки и стыда. Как бы плоха и скромна ни была жизнь верхняя, она все лучше страшной подземной тьмы, приходящей ко мне в кошмарах.