2
Ветер мчится буйной птицей
Свободу ищет в море, там её найдёт
А мне свобода, как мечта, только снится
Словно я в поле чистом вижу свой полёт
Green Apelsin «Мать Севера»
Сопротивляться смысла больше нет, это я понимаю даже своим заплывшим сознанием. Санитары по сути ничего не решают, максимум, что они могут — докладывать о моём состоянии врачам, но не в их силах выпустить меня на волю. Так что я сникаю, прекращаю свои истеричные метания, и один из мужиков удовлетворённо хмыкает. Думают, наверное, сдался мол, слабак. А я не слабак, я просто соображаю. Выпрямляюсь и иду, как нормальный человек, однако они не отпускают, продолжая крепко держать под руки. Коридор отделения широкий и уходит далеко-далеко, конца не видно. С двух сторон двери. Все стены здесь такие, будто их драли когтями, красили люди, у которых руки растут не из того места, а потом кто-то обблевал. Пахнет здесь отвратительно, ещё хуже, чем в приёмке, и меня тошнит. Шумно сглатываю. Спине холодно и страшно без рюкзака, женщина его так и не вернула и неясно, когда теперь отдаст и отдаст ли вообще. Там же телефон...я не особо зависимый, но я бы не хотел, чтобы он попал в чужие руки. Всё-таки это моя личная вещь, несмотря на то, что, как мы успели выяснить, тут всем на этом наплевать. Меня заводят в одну из палат и объявляют, что это мой новый дом. Противно так, со смешком. Поджимаю губы и ничего не говорю в ответ, осматриваюсь по сторонам. Здесь восемь кроватей и на каждой лежат люди. Молодых нет от слова совсем, все уже либо средних лет, либо и вовсе пожилые. Я жаловался, что в коридоре плохо пахнет? Нет, блин, вот где действительно мерзко пахнет! Кажется, что этот запах разъедает мне глаза. Морщусь, не утруждая себя тем, чтобы держать лицо, здесь это не к чему. Около кроватей стоят капельницы, яркий электрический холодный свет заливает палату. Санитары подходят к кровати у окна с решёткой, и кивают на неё.
— Твоя. — произносят они и убирают свои руки от меня. Я подхожу к своему месту и аккуратно присаживаюсь на краешек, ноги уже не держат. Меня трясёт. — Жди здесь. — говорит один из санитаров и неожиданно представляется: — Я, кстати, Толя. Ты?
— Лиам. — на автомате выдаю я своё излюбленное прозвище, а они ржут, как кони.
— Ну да, ну да, забыл. — гогочет Толя. — Ты ж здесь не просто так! Я принесу тебе одежду.
— Я взял с собой. — говорю я. — Просто верните мне, пожалуйста, рюкзак.
Опять смех. Что ж их так веселит-то? Или работая с психами они сами малёхо тронулись умом?
Толя с улыбкой качает головой.
— Э не, парень. Никаких личных вещей, кроме гигиенических принадлежностей, их позже принесут. Так что теперь рюкзачок свой только при выписке увидишь.
— И...надолго я тут? — спрашиваю я дрожащим голосом, мне не то, что не по себе, мне максимально хреново, и я не знаю, куда от разрушающих чувств спрятаться. Мне страшно услышать ответ. Потому что я боюсь, что он может быть таким же, как приговор убийцы.
Толя пожимает плечами.
— Это не ко мне вопрос. Вечером будет обход, можешь поинтересоваться у врача.
Второй санитар нервно теребит края своей формы и торопит первого:
— Пошли уже, сегодня ещё одного должны привезти. Говорят, особо буйный.
— Ничего, справимся! — уверенно говорит Толя и вдруг подмигивает мне. — Ну, осваивайся, Ли. — он называет меня сокращённо и во-первых, мне неприятно, что он считает, будто может решать, как меня называть, а во-вторых, мне не понравился его тон, это звучало издевательски и откровенно зло.
Санитары уходят, оставляя меня одного в окружении ещё семи людей. Кто-то спит, кто-то тупо смотрит в потолок или стену, одна бабулька что-то крутит в руках и, присмотревшись, я понимаю, что она оторвала часть своего покрывала и играет с лоскутком. Сцепляю руки в замок. В кофте здесь душно и жарко. Ни о каком кондиционере или хотя бы открытом окне, разумеется, не может идти и речи. Скорее бы обход, узнаю свой приговор. Матрас жёсткий, сидеть неудобно, у меня уже задница отваливается, хотя я здесь всего пару минут. Телевизор отсутствует, книги тоже, телефон нельзя. Что тогда тут вообще можно?! И чем заниматься все эти долгие дни? Вот так же, как все эти, бездумно лежать? Ноа, пожалуйста, приди ко мне, я так соскучился. Мне ведь даже не получится сообщить тебе, как долго я тут пробуду. Я предупредил друга о том, куда меня отправляют. Он пытался отговорить меня идти, и теперь я жалею, что не послушался. Поздно, я уже здесь, заперт, если не выразиться иначе, замурован в этой треклятой палате. Как бы мне с ним связаться? Может, он бы что-нибудь посоветовал, например, вместе разработали бы план побега, несмотря на то, что это трудновато с контрольно-пропускным пунктом и решётками на окнах, но думаю, мы бы разобрались. Вздыхаю и упираюсь взглядом в носки своих кроссовок, которые не отобрали пока что к моему большому удивлению. Всё-таки это уличная обувь, а я в них в стерильно-чистом помещении. Возможно, все отвлеклись на мою попытку уйти и были чрезмерно заняты тем, что удерживали меня. Надавливаю рукой на руку до тех пор, пока не чувствую боль. В глазах щиплет, они до сих пор не просохли от недавних слёз и, откровенно говоря, и сейчас больше всего мне хочется разрыдаться. И домой, конечно. Однако я не могу сделать ни то, ни другое. Домой меня банально не отпустят, это и дураку ясно, а рыдать тут как-то...некрасиво? Вокруг же тьма народу, и все, судя по всему, отдыхают. Вдруг у них тихий час или типа того, и я тут такой «здрасьте, приспичило поныть о своей нелёгкой судьбе!». Выйдет тупо, поэтому я сжимаю зубы и давлю в себе готовые вырваться наружу слёзы.
Дверь открывается, и я тут же подскакиваю, надеясь, что это пришли за мной, чтобы забрать отсюда. Ошибаюсь, пришли действительно ко мне, но не для того, чтобы помочь. Толя подходит к моей кровати и протягивает грязно-серую больничную рубашку и тапочки.
— Твой рюкзак позже осмотрят, и я принесу тебе всё, что разрешат. — говорит он. — Расписание висит у кулера в коридоре, можешь ознакомиться, Ли. Если что-то будет нужно, обращайся ко мне.
— Где вас найти? — спрашиваю я, принимая одежду. На ощупь ткань рубашки жёсткая и колючая, а от тапочек пахнет каким-то кремом.
Толя улыбается.
— А я всегда здесь. Мы круглосуточная больница. Но запомни: после десяти вечера и до девяти утра выходить из палаты запрещается. — очевидно по мне видно, насколько я недоволен, возмущён и напуган, потому что санитар ударяет меня по плечу. — Не парься, быстро освоишься. Помни: это для твоего же блага.
— Благими намерениями вымощена дорога в Ад. Слышали про такое? — бормочу я, надеясь, что он не услышит.
Так и происходит, либо он просто не обращает внимание на мой выпад.
— Переодевайся давай, мне надо твою одежку вернуть.
Я как-то не очень люблю переодеваться перед незнакомыми людьми, но выбора у меня нет. Стягиваю кофту, футболку под ней, спускаю джинсы, носки и снимаю кроссовки. Оставшись в одних трусах, беру больничную рубашку и надеваю её. От прикосновения такой ткани кожа зудит. Радуюсь, что она доходит мне практически до коленей и прикрывает всё, что нужно. Что ж, хоть это неплохо. Сую ноги в тапочки и невольно дёргаюсь, когда чувствую кончиками пальцев чей-то ноготь. Санитар забирает мою одежду и уходит, в этот раз, вероятно, уже надолго. Я же решаю, что лучше знать, что тебя ждёт, и потому отправляюсь в коридор. Прочь из этого сонного царства. Дверь именно на мне противно скрипит, и один дедок в кровати рядом с ней поднимает голову. Глаза у него мутные, сумасшедшие, так что смею предположить, что он не осознаёт ни себя, ни то, что происходит. Он тянет ко мне руки и стонет:
— Забери меня! Забери меня отсюда! — рот у него беззубый, из-за чего слова звучат нечётко, но у меня всё равно получается разобрать.
— Меня бы кто забрал! — отвечаю я и спешу удалиться. Мне противно от одного его вида и в то же время жалко его до безумия. Но я ничем не могу помочь, даже себе, что уж говорить о других пациентах. Я такой же заключённый, как и они. В коридоре тихо и пустынно. Иду в поисках кулера, и он обнаруживается в небольшом закутке через пять палат от моей. Здесь два жёлтых дивана, стол с двумя стульями и, собственно, сам кулер. Около него стоит и пьёт воду какой-то молодой парень, может, чуть старше меня. У него грязные спутанные тёмные волосы и практически мёртвые глаза, Он тоже в больничной рубашке и таких же тапочках, на руке у него закреплённый катетер. Тощий настолько, что смотреть страшно, я вижу его выпирающие кости, обтянутые тонкой коже, и мне опять плохо. Неловко подхожу ближе и тоже беру стаканчик. Парень отходит, освобождая мне место. Наполняю стаканчик водой и залпом выпиваю. Она ледяная, здорово бодрит и успокаивает тошноту и головную боль.
— Привет. — тихо говорит парень. Поворачиваюсь к нему и вижу робкую улыбку на его лице. — Ты новенький? Я раньше не видел здесь никого моего возраста. Сегодня поступил?
— Слишком много вопросов. — неловко улыбаюсь я в ответ. Он не выглядит опасным или ненормальным, так что я позволяю себе эту маленькую слабость.
— Прости, — парень смущается. — Я просто тут уже третий месяц, и ни с кем, кроме врачей, не общаюсь. Соскучился страсть как.
Я хмурюсь. Не планировал здесь заводить каких-то друзей, но меня волнует один очень важный момент. Спешу спросить:
— А как же часы посещения для родственников?
Парень вдруг смеётся, это какой-то истеричный смех психически нездорового человека, которому сделали очень больно.
— Шутишь? Такое запрещено. Мы должны лечиться, считается, что родные могут плохо повлиять на нас и процесс восстановления. Максимум: допускают возможность что-то передать, но всё только через согласование с врачом и досмотром, разумеется.
Сердце пропускает удар. Получается, неизвестно, когда я увижусь не только с Ноа, но даже с собственной матерью. Не понимаю, ничего не понимаю и отказываюсь понимать. Складывается ощущение, что это место в тысячу раз хуже тюрьмы, там, во всяком случае, разрешены свидания. Я чувствую, что руки нервно дрожат. Меня опять тянет плакать, но я мужественно сдерживаюсь. К слову, очень странно, что в психушке забыл этот парень. Он выглядит так же, как и я, совершенно здоровым. Три месяца — серьёзный срок, вряд ли его держат просто так, несмотря на то, что врачи вполне могли допустить ошибку, как в случае со мной, например. Но, естественно, ничего нельзя утверждать. Что, если спросить напрямую? Сомневаюсь, насколько это нормально и вежливо, поэтому, пожалуй, промолчу, во всяком случае до тех пор, пока моё сумасшедшее любопытство не возьмёт верх. Мысли о парне помогают отвлечься от собственной судьбы, впрочем, кто знает, может, мы с этим чуваком поладим и будет не совсем уж невыносимо? Недолго думая, я протягиваю руку.
— Лиам. Это типа...мне нравится это имя, поэтому я настоятельно прошу всех так меня называть. — объясняю я, пока он не записал меня в число своих знакомых психов, которых в психушке должно быть дофига и ещё больше.
Парень сияет, пожимает мою руку.
— Валера. Очень приятно!
Нас прерывает резкий окрик:
— Эй! — к нам практически подбегает Толя и с силой хватает Валеру, грубо отстраняя его от меня. Растерянный, парень округляет глаза, но не успевает ничего сказать, как санитар бьёт его кулаком в живот. Валера охает и сгибается по полам. — Калинков, сколько раз я буду говорить, что нельзя выходить из палаты без сопровождения санитара или врача?! Мне нужно на лбу тебе это написать, чтобы запомнилось наконец?
— П-простите... — хрипит парень, тяжело дыша. — Я...мне просто захотелось пить.
— И чьи это проблемы? — рычит Толя. — Пора уже привыкнуть к нашим правилам. Или хочешь, чтобы было как в первый месяц?
Судя по выражению лица Валеры, с котором разом сошли все краски, это было нечто по-настоящему жуткое.
— Нет. — тихо говорит он, низко опуская голову.
— То-то. Марш в палату. И не вздумай дурить.
Валера поворачивается ко мне и натянуто улыбается, после чего послушно уходит. Санитар же обращает своё внимание на меня. Его брови слились в одну, и выглядит он так, словно ему под нос сунули что-то отвратительное. Я же стою просто в шоке от всего происходящего. Поверить не могу, что санитар посмел поднять руку на пациента, причём тот даже не сделал ничего плохого. Ну то есть да, формально он нарушил правила, однако это не означает, что его можно бить. Я бы понял, будь это в качестве обороны, но ведь нет! Видимо, надо вести себя максимально тихо и не высовываться, пока не прилетело и мне. Хотя судя по тому, с каким видом ко мне подходит Толя, до этого недалеко. Сглатываю и сжимаю руки в кулаки. Я такое терпеть не намерен, в случае чего — дам сдачи, насколько смогу, всё-таки он без своего напарника, я должен справиться. Кстати, вы вполне можете захотеть спросить меня, какого лешего я не заступился за Валеру, и это будет более чем логично. А вот и мой ответ: во-первых, я настолько обалдел от происходящего, что чуть было не забыл, как вообще дышать, а во-вторых, не самое разумное решение, полагаю, ввязываться в драку из-за незнакомого парня в психиатрической лечебнице. Существует небольшой процент вероятности, что он потенциально опасен, и именно поэтому и провёл здесь больше трёх месяцев и ему нельзя выходить из палаты одному, потому что мне вроде как разрешили. Так ведь? Не мешало бы уточнить этот момент.
Толя заносит руку, и, не успеваю я как-то среагировать, хватает меня за волосы и оттягивает голову. Он смотрит прямо мне в глаза, и в его бесчеловечных я вижу одну только ненависть. Возможно, там есть ещё капельку брезгливости, но я не уверен. Чувак явно не из тех, кто доволен своей работой. Мне больно, поэтому я вскрикиваю, за что санитар тянет сильнее. Мне бы ему врезать хорошенько, я пару секунд назад так и собирался поступить, но теперь меня всего парализовало от страха. Я не знаю, что мне делать. У него мощная и сильная аура, и она давит меня, как какую-то букашку, так что я едва способен дышать. Я жду, когда он что-нибудь скажет, но вместо этого Толя отпускает меня так же резко, как и схватил. Я окончательно запутался. Тяжело дыша, я непонимающе гляжу на него. Не могу предугадать, как он поведёт себя в следующую секунду, и от того мне лишь хуже.
— Иди в свою палату. — говорит он ровным ледяным голосом. — И если я ещё хоть раз увижу тебя рядом с этим, поступлю так же, как и с ним. Поверь, тебе это ох как не понравится.
Я хмурюсь и чувствую прилив злости, терпеть не могу, когда мне угрожают, особенно таким тоном, словно он тут царь и Бог. Впрочем, возможно, отчасти так и есть, во всяком случае санитары действительно играют важную роль в жизни пациентов, если не вообще полностью управляют ими. И тем не менее, я вскидываю бровь, распрямляю плечи, чтобы показать, что я далеко не маленький и слабый, и, не позволяя своему голосу дрогнуть, спрашиваю:
— И что же такого вы мне сделаете?
Толя протягивает руку и запросто хватает возомнившего о себе невесть что меня за горло. Я хриплю, потому что сжимает он достаточно сильно, и мне уже не хватает воздуха. Он приближает своё лицо к моему, и я ощущаю его дыхание.
— Смелый, думаешь? — шипит санитар. — Ну-ну, смелость мы уважаем. Что я тебе сделаю? Ходить нравится? Гулять по коридорам, свободно двигаться. Так вот раз — и этого не станет. Мы умеем привязывать к кроватям, чтобы человек и пошевелиться лишний раз не мог. Хочешь опробовать на себе?
Я остервенело мотаю головой, а Толя усмехается, снова отпуская меня. Он приказывает мне свалить куда подальше, и я послушно возвращаюсь к себе. Мне дороги остатки моей свободы, и я уж точно не хочу быть прикованным к кровати. Одна лишь мысль о подобном вызывает у меня дрожь по телу.
В моей палате по-прежнему тихо. Никто толком не шевелиться, кто-то протяжно стонет от боли или кашляет, кто-то плачет. Разнообразие, короче говоря. Вздыхаю и укладываюсь на свою кровать. Пялюсь в потолок, который весь усыпан грязными пятнами, и размышляю о том, что происходит в моей жизни. Кажется, тут всё довольно очевидно: дурдом. Причём полный и, так сказать, капитальный. И стоило мне познакомиться с единственным моим ровесником, как он сам выразился, тотчас получил запрет на общение с ним. И почему? Надо было спросить, но Толя, как я успел понять, максимально неадекватное существо, так что неизвестно, что взбрело бы ему в голову сделать в следующий момент, а ведь это могло быть всё, что угодно. Я как-то раньше об этом не задумывался, но интересно, умирали ли люди в психиатрических клиниках из-за неверно подобранных препаратов, обращения персонала, местной еды? Как бы там ни было, не хотелось бы пополнять их ряды. От бессмысленности моего занятия мне нехорошо, опуская тот факт, что в больнице в принципе не может быть сильно радостно. Особенно в такой, как эта. В моей голове проносят тысяча и одна мысль, например, об этом загадочном Валере, с которым мне почему-то запретили общаться, о маме, которая без меня почти наверняка очень скучает, причём не забывайте, что именно она позволила меня сюда запихнуть, но по большей части, конечно, о Ноа. Я так уже соскучился и жду обхода, чтобы меня наконец просветили, насколько же я попал. Представляю Ноа, такого родного и близкого по духу человека, с которым так легко и приятно, и моё сердце ноет и обливается кровью. Если бы можно было ему хотя бы позвонить или написать...сто процентов он нашёл бы нужные слова, чтобы поддержать меня, иначе никак. Я вечно говорю ему, что он без труда мог бы пойти учиться на психолога, если бы захотел, потому что у него явно талант. И занесло ведь парня на этот юридический...я вздыхаю. Сам я так никуда и не поступил. Я собирался, как и все, идти в институт после выпускного класса, но что-то пошло не так. Точнее, нет, я не верно выражаюсь, всё пошло не так. Не хочу вспоминать об этом времени, потому что мне до сих пор очень больно, поэтому давайте сделаем вид, что я об этом не заговаривал. Я могу сказать одно: частную академию «Ламперенция», куда меня зачислили благодаря отцу и моим нормальным мозгам, я в глаза не видел.
Осматриваюсь по сторонам в поисках часов, чтобы примерно понимать, сколько ещё вот так лежать и думать. Если честно, занятие довольно мучительное. Я не такое существо, которое все дни проводит перед телевизором на диване. Обычно с утра я выхожу на пробежку, после завтрака провожаю Ноа в институт, а потом жду, когда у него закончатся пары, и мы вместе идём гулять. И так дни напролёт. А тут я тупо лежу уже несколько часов (наверное), и ничего не происходит. Мне кажется, что ещё немного, и я сойду с ума.
Вдруг слышу шаги в коридоре и тотчас распахиваю глаза и сажусь на кровати. Молюсь, чтобы это был обход. Дверь открывается, и я вижу Толю и второго санитара. У них в руках контейнеры с едой.
— Ужин. — объявляют они и раздают нам каждому по лоточку с разогретой пищей и пластиковую вилку.
Я тоже получаю свой и то, что предстаёт передо мной мне совершенно не нравится. Это чуть тёплая вонючая котлета, как будто сделанная из старого мяса и макароны с подливой, которую я не ем. Пробую и меня едва не выворачивает наизнанку. Закашливаюсь и отодвигаю от себя сей шедевр кулинарии.
— Не понял, почему не ешь? — спрашивает Толя, оказываясь у моей кровати.
— Я не...не голоден. — вру я. На самом деле я дико голодный, так что вполне мог бы съесть порцию в два раза больше этой, но я не собираюсь давиться. Не мазохист же я, в конце концов.
Толя усмехается.
— А это никого не волнует. Надо есть, значит, ешь. — приказывает он, указывая на мерзкого вида котлету. — И давай поживее, скоро обход и капельница.
— Говорю, я не хочу есть. — настойчиво повторяю я. — Не волнуйтесь, я и дома редко ем, ничего страшного.
Санитар даёт мне подзатыльник и грубо говорит:
— Ты глухой или тупой? Я ясно выразился: ешь.
— Не можете же вы меня заставить! — вскипаю я, утомлённый его несговорчивостью. Вообще-то есть или нет это исключительно моё дело, и я не понимаю, куда он лезет. Распоряжение распоряжением, но мы живые люди, а не мебель. Даже животных хозяева не принуждают есть насильно.
— О, правда? — второй санитар смеётся. — Что ж, Ли, тогда тебя ждёт сюрприз. — Толя улыбается и хватает меня за волосы. Склоняет мою голову так, что я носом утыкаюсь в макароны и с силой сжимает кожу голову. — А теперь: ешь. Живо. Я не собираюсь тут с тобой до ночи возиться.
К глазам подступают слёзы. Он умудрился так меня зажать, что я практически не могу ни пошевелиться, ни хоть как-то выбраться. Мне чертовски больно!
— Отпустите! Так нельзя! — злюсь я и на себя за беспомощность, и на этого треклятого санитара, который далеко не белый и пушистый, какими, в моём понимании, должны быть люди, выполняющие подобную работу. В ответ на это его хватка становится ещё сильнее. Я практически хнычу: — Пожалуйста! Прошу!
— Просить будешь дома. — холодно отзывается на мои мольбы Толя. — А пока ты здесь, будешь делать то, что мы скажем. Если не хочешь наказания, разумеется. — я громко всхлипываю. Мне страшно, и этот коктейль из унижения, непонимания и животного ужаса мне совсем не по душе. — Итак, взял в руки вилку. — я дрожащей рукой беру столовый прибор. — Вот, можешь ведь, когда надавить. Ешь. И поторапливайся. Посмотри на Лидочку, уже давно тарелочка пустая. — его уменьшительно-ласкательные обращения сбивают меня с толку. Выхода из ситуации не наблюдается, поэтому я, как послушная дрессированная собачка, приступаю к ужину. Еда в меня не лезет от слова совсем. Меня тошнит, но я упорно продолжаю запихивать в себя котлету и макароны. На вкус они ещё хуже, чем на вид, и глотаю я с огромным трудом. Очередной такой приём пищи я точно не переживу, но что-то мне подсказывает, что выбирать не придётся. Здесь всё решают через силу и угрозы, и судя по всему метод весьма действенный, хотя и жестокий. Я проглатываю последний кусочек и протягиваю Толе пластиковый лоток. — Другое дело. — хмыкает он и стоит только ему отпустить меня, я пулей вылетаю из кровати и бегу в ванную.
Падаю на колени перед унитазом и меня рвёт. Выходит всё, что я только что съел, и из-за этого у меня кружится и раскалывается на части голова.
Смыв всё, я наспех умываюсь. Стоять мне тяжело, ноги слабые, я могу упасть в любой момент. Я устал, обессилел, но при всём при этом я ужасно зол. На Толю. Меня всего трясёт, когда я осознаю, что он со мной сделал. Обошёлся не как с человеком, а как со своей собственностью. Словно я какой-то бесправный раб, которым можно играть как душе угодно. Но это не так. Я не принадлежу ему. Если я никак не отреагирую, он будет считать, что ему позволено так со мной обращаться. Ну уж нет! Я наглядно покажу Толе, что это моя жизнь, и решать мне. И раз он не понимает по-нормальному, мы поговорим с ним на его языке.
Я выхожу из ванной готовый кого-нибудь прикончить. Вернее не кого-нибудь, а вполне конкретного чувака, и натыкаюсь на него сразу же. Он стоит у двери и противно улыбается. Садист какой-то. Не припомню, чтобы кто-нибудь настолько сильно радовался моему плохому самочувствию, тем более в результате его же действий. Ничего, дорогуша, сейчас я тебе покажу, на что я способен. Надеюсь, что тело ещё помнит, как это делается. Без лишних разговоров я подхожу к нему и с размаху ударяю кулаком в глаз. Точнее, пытаюсь ударить, потому что Толя с лёгкостью уворачивается, перехватывает меня поперёк груди и опрокидывает на пол. Падаю, больно ударяясь спиной о холодный кафель и издаю негромкий стон. Не успеваю я опомниться, как вскакиваю и набрасываюсь на ненавистного санитара. Я луплю его по лицу, спине, груди, куда попадаю, в общем, висну на нём, пихаюсь, лягаюсь и извиваюсь, чтобы он не смог от меня избавиться. Такого Толя явно не ожидал, как и моей прыти. У меня выходит даже укусить его за руку, но тут некстати поспевает второй санитар, про которого я забыл, и за шкирку оттаскивает меня от Толи. Я стараюсь пнуть и его, да посильнее, но тут с другой стороны заходит первый и они оба тащат меня к кровати. Я вырываюсь и ору, как бешеный, что-то о том, как ненавижу их всех плюс немного нецензурной лексики. Вместе они со мной вполне себе справляются, мне приходится лечь, однако я продолжаю верещать и дёргаться. Толя приказывает второму санитару держать меня, и он наваливается на моё тело всем своим весом, фиксируя на месте. Я не замечаю, что делает Толя, что все остальные пациенты с интересом смотрят на нас, позабыв о своих безумно увлекательных делах, вроде таких, как смотреть в потолок, я просто жажду добиться свободы. Ноги и руки от утомления слушаются плохо, ещё чуть-чуть, и я совсем выдохнусь. Но пока у меня есть возможность бить Тою и второго санитара, я буду это делать. Раз. Ещё раз. И ещё...
Я прихожу в себя прикованный к кровати наручниками. Мне что-то в кололи, поэтому мысли шевелятся вяло и лениво. Не двигаюсь, потому что больно, наручники сразу натирают кожу, впиваясь в неё, как хищник в сочный кусок мяса, так что это бессмысленно. Кажется, я начинаю смирятся со своим незавидным положением. Вздыхаю. Я проиграл какому-то санитару. Я! Отомстить не вышло, но это только пока, однажды он у меня ещё узнает, какая овсянка на вкус. И, к слову, этой больницы я поставлю единицу и напишу самый ужасный отзыв. Впрочем, вряд ли хоть кто-то напишет хороший, разве что какие-то сумасшедшие родственники пациентов. Да думаю сами больные судя по их состоянию и вовсе забудут как писать, когда выпишутся. Интересно, осознают ли они происходящее и помнят ли своё имя? Разумеется, спрашивать у них я не собираюсь. Итак, я снова лежу. И снова пялюсь в грязный потолок. В голове всё мутно и неясно, кроме одного-единственного образа, Ноа. Я точно наяву вижу его глаза, его улыбку...мне так хочется поговорить с ним, пожаловаться ему и попросить забрать. Он бы точно это сделал, он-то, тот человек, с которым я, попрошу заметить, провожу большую часть своего времени, знает, что я абсолютно здоров и тоже не понимает, зачем мама потащила меня к психиатру. Ноа и против больницы был, но кто станет нас слушать.
Из коридора громко доносится:
— Пройдите в свои палаты, начинается обход!
Узнаю голос Толи, и от этого меня снова тошнит. Глаза бы мои его больше никогда не видели, но по тысяче и одной причине это невозможно. Сердце бьётся быстрее, через пару минут я узнаю свой приговор. Молюсь, чтобы моё пребывание здесь составило не больше недели, а лучше дней пять. Пусть так и будет, пожалуйста! К нам заходит практически целая делегация врачей. Вернее, я полагаю, что это врачи, но точно, конечно, ничего не знаю. Во всяком случае, на них на всех белые халаты. Лица их расслаблены, они как будто вышли на прогулку по парку, а не вершить судьбы людей с психическими расстройствами. Шесть человек стоят по обе стороны от Валентина Николаевича Муромцева, который возглавляет этот крестовый поход. У каждого в руках планшет с какими-то бумагами.
Делегация по очереди подходит к кроватям и опрашивает пациентов. Я слышу всё, что они говорят, но не слушаю и не могу сказать, что они обсуждают. Мне нет до них никакого дела, в психушке каждый, как я понял, сам по себе.
Наконец очередь доходит до меня. Валентин Николаевич сверяется со своими бумагами и хмуро смотрит на меня, словно его что-то смущает.
— Стрельцов, значит, — негромко говорит он. — Как самочувствие? Вижу, буйствуете? — у него самый обыденный тон, так что можно подумать, тут пациенты регулярно нападают на санитаров.
Я хочу ответить что-нибудь дерзкое и вызывающее, но мои мозги наполовину в отключке и поэтому ничего не придумывается. Да и не надо, наверное. Вместо этого я говорю правду:
— Санитар заставлял меня есть, применяя грубую физическую силу. Я разозлился. А меня привязали к этой кровати! За что? За самооборону? — негодую я.
— Стрельцов, понимаете, — объясняет главврач с таким видом, будто рассказывает это маленькому и очень глупому ребёнку. — В каждой избушке свои погремушки. В нашей больнице действуют определённые законы, которые вы, находясь здесь, обязуетесь соблюдать. Например, в обязательном порядке съедать всё, что выдают вам на завтрак, обед и ужин. Договоримся с вами: вы не шалите и ведёте себя хорошо, и мы в ответ не применяем крайних мер. По рукам? — он улыбается противно и некрасиво.
Я вынужден кивнуть, потому что они не оставили мне выбора. Его вообще уже давно у меня отняли, этот самый выбор. Понимаю же, что сила на их стороне.
— Как скоро вы меня отпустите? — спрашиваю я дрогнувшим голосом.
— В зависимости от вашего самочувствия. — отвечает Валентин Николаевич. — Но, как минимум, двадцать один день нам понадобиться.
Я задыхаюсь.
— Двадцать...один...день?! — в ужасе переспрашиваю. Он кивает. — Послушайте, это очень, прям очень много! Я в этом не нуждаюсь, я здоров!
Валентин Николаевич вздыхает и качает головой. Кто-то из делегации посмеивается. Очевидно, надо мной. Тоже мне, шута нашли! Конечно, охота веселится, когда ты не заперт здесь. Он опять что-то проверяет в своих записях, любопытствует:
— Скажите, приходил ли к вам Ноа с тех пор, как вы оказались у нас?
Недоуменно смотрю на его. Собираюсь уже поинтересоваться, не дурак ли он часом, но, конечно, моё воспитание не позволяет мне разговаривать со старшими, тем более всеми такими из себя важными докторами в подобном ключе. Вместо этого я, не удержавшись, закатываю глаза, и, от каких-то препаратов плохо шевеля языком, говорю:
— Вы издеваетесь? Сами же мне сказали: никаких встреч, даже с родственниками. С чего бы вы стали делать исключение для моего друга?
— Очень занятно... — тянет Валентин Николаевич, делая пару записей. Хотел бы я узнать, что там у него в этих бумажках. — Хорошо. Мы надеемся, что сможем вам помочь. Пожалуйста, принимайте все препараты и не сопротивляйтесь.
— Слушайте, это уже несерьёзно! — раздражённо выдыхаю я. — Я не попугай, чтобы вечно повторять: мне не требуется никакая помощь!
— Конечно, вы не попугай. — соглашается главврач. — А потому можете больше этого не повторять. Не находите, что мне известно лучше?
— Нет! — не задумываясь, отвечаю я.
Он оставляет ещё пару пометок. Женщина рядом с ним, та самая, что отобрала мои вещи, усмехается, разглядывая меня, как какую-то диковинную зверушку. У меня складывается ощущение, будто они тут все надо мной насмехаются, а то, что они закрыли меня здесь — просто изощрённый вид издевательства.
— Хорошо. — повторяет Валентин Николаевич и отдаёт делегации команду уходить, поскольку я был последним. — Отдыхайте.
— Стойте! — кричу я, пытаясь подскочить на постели, что из-за сковывающих меня наручников не представляется возможным. — А как же я? Когда вы меня отпустите?
Главврач разворачивается ко мне и улыбается, что выходит у него устало и вымученно. Только сейчас замечаю, какие у него огромные круги под глазами, точно он не спал несколько ночей. Впрочем, так оно вполне могло быть. Эта больница, как сказал Толя, — круглосуточная, поэтому кому-то из всей этой делегации не посчастливилось работать в ночь, а в каком-то случае, наверное, и несколько ночей подряд. Прибавляем к этому ежедневное взаимодействие с не совсем психически здоровыми и адекватными людьми, которые вполне могут тебя преспокойно прибить и получаем работу мечты. Стоп. Я с содроганием понимаю, что поступил точь-в-точь сам. Я! Моё поведение было далеко от нормального человека. Подумать только, я полез с кулаками на санитара! Да, это была обыкновенная месть, но вместо того, чтобы верить мне, эти многочисленные врачи, медсёстры и так далее лишь убедились в моей недееспособности. Молодец, ничего не скажешь, надо ж было так облажаться...меня так и подмывает как следует себе врезать. К счастью, благодаря наручникам я не способен достать рукой до своей головы. Хоть какие-то, блин, плюсы. Однако если бы меня спросили, готов ли я ещё раз ударить Толю, я ответил бы утвердительно. Потому что, либо я не учусь на ошибках, либо он слишком мудак, чтобы пытаться отомстить ему словами.
— Я вам уже ответил. — говорит Валентин Николаевич, пока все остальные члены делегации цепочкой тянутся к двери. — Минимум двадцать один день. А дальше всё зависит от вас и процесса восстановления. Доброй ночи.
Они покидают меня. Не только врачи, но и силы. Я больше не способен ни говорить, ни думать, лишь молиться о том, чтобы этот кошмар поскорее кончился. Эй, кто-то там это вообще слышит?!
Приходит медсестра и ставит нам капельницы. Без понятия, что в меня вкололи, но засыпаю я мгновенно, так что не мешают даже натирающие наручники. Мне снится свобода, снится жизнь...и моё счастливое прошлое. Я отдал бы всё на свете за возможность снова туда вернуться...