Пролог. Три тысячи лет спустя, кварталы
Этот город был многолик и многоголос, таинственен и коварен. Местные шутили, что в вышине, на перине из облаков, сидит хранитель города и с лукавой усмешкой бросает кости для каждого путешественника или торговца, впервые проходящего через ворота. От этого броска зависит, какой стороной покажется человеку город, какие воспоминания о себе оставит: восторг, зависть, замешательство — а может, чистейший ужас? Случалось всякое. Порой город, словно радушный хозяин, зажигал в душах огонь, демонстрируя самое красивое, что у него было.
Но куда чаще строил каверзы, даря гостям новые привычки: например, прикрывать голову, проходя по узким улицам. Печально вздыхать, бросая долгие взгляды на собственный кошелек, словно от этого денег внутри станет чуточку больше. Или, оказавшись в многолюдной толпе, ускорять шаг, почти срываясь на бег, шарахаться от случайных прикосновений. Морщиться от птичьего пения, смотреть на пышную выпечку словно на злейшего врага...
Хозяевам гостиниц и забегаловок, расположенных дальше по торговому тракту, город подкидывал работы, что было одновременно и хорошо, и плохо: именно здесь останавливались путники, внутри которых впечатления и эмоции бурлили так сильно, что выплескивались на окружающих. Из-за этого разговоры, подогретые хмельными напитками, нередко перетекали в потасовки.
Одним погожим летним днем человек, едва переведя дух и получив свою полную кружку, подсел к другим и, даже не представившись, начал:
— Уж сколько всего я повидал, но и не думал, что такая красота может существовать на свете! Эти великолепные поместья! Кажется, всей моей жизни, да и жизней моих сыновей не хватит, чтобы заработать на одну лишь ступеньку, ведущую к двери. Купола храмов, журчащие фонтаны! А эти бесконечные сады, перетекающие друг во друга, благоухающие, манкие: словно весь город — огромный лабиринт, из которого вовек не хочется выбираться... — казалось, говоривший мог распевать оды до тех пор, пока судорога не сведет горло.
Но ему не дали этого сделать: сидевший рядом мужчина коротко и зло пнул человека, от чего тот повалился на пол, опрокинув на себя напиток. Остальные рассмеялись:
— Так и оставался бы в своем лабиринте, поэт хренов.
— Да ты что? Он же тебе ясно сказал: всей жизни на ступеньку не хватит. Небось, деньги в первые полчаса и кончились, а к нам подсел, чтобы поесть нахаляву.
— Да что я сделал не так? — обиженно вопросил человек, поставил стул и снова уселся, махнув официантке.
Ему снисходительно объяснили:
— Да ты города-то настоящего не видел. Так, в глаза тебе насс... пыль бросили, а ты и рад. Там, где твои поместья, цветочные лабиринты и прочие, мать их, красоты, благородные только живут, приближенные королька этого... как его там по батюшке? Его, тьфу, величество, в общем. Еще деды их себя пупами земли считали, простые люди были точно грязь под ногами — а теперешние внучки их и подавно так думают.
— Да, все верно, верно! Ты что ж, друже, так ослеплен был красотами, что и не замечал, как тамошние жители на тебя смотрели? Наверняка морщились и носики свои кривили!
— Да что пристали к человеку? Никто ничего не кривил, — веско обронила дородная торговка, отвлекаясь от утиной ножки. — Те бла-а-ородные из домов своих носу не кажут, а в гости или еще куда на повозках ездиют. А по улицам-то обычные люди ходют, прачки там, посудомойки, кухарки, садовники. В поместья ж многие работать идут.
— Тьфу, гадость какая!
— Да я ж не знал, я проездом был, денечек всего, — принялся оправдываться человек, и одухотворенное выражение стекло с его лица. — Скажите же, куда? Куда мне надо было идти?
— По любому мосту через реку, — махнула рукой торговка.
— Да тебе, друже, можно было и вплавь, — мужчина рядом опять попытался опрокинуть стул точным пинком, едва перед человеком опустилась новая кружка с напитком и тот поднес ее губам. Но промахнулся и зашипел от боли, со всей силы ударившись носком о твердый пол.
Повезло, что человек попался воспитанный: не стал насмехаться или укорять, даже похлопал мужчину по плечу, а после сказал, обращаясь сразу ко всем:
— Так что там, на той стороне?