Тени на холсте

Утро пахло разбавленной гуашью, кофе, который никто не пил, и закрытыми окнами. В этом доме окна вообще редко открывали — то холодно, то пыльно, то «нечего на улицу пялиться».

Чонгук сидел на подоконнике босиком, в одной майке, и рисовал спичечным карандашом то, что вряд ли кто-то мог бы сразу понять. Что-то между лестницей, которая вела в небо, и чердаком, который дышал, как живой. Его пальцы были в графите, ноги в ссадинах от вчерашнего побега.

— Опять не спал, — сказал кто-то за спиной. Мать. Голос ровный, почти без укора.

Он не обернулся.

— Ты знаешь, как поздно ты вернулся?

— А ты знаешь, как поздно я начал жить? — отозвался он, не поднимая глаз от бумаги.

Она не ответила. Как всегда.

В дверях — тень. Исчезла. Тишина.

— Почему ты к нему возвращаешься? — спрашивал Чимин, свесившись с кровати вниз головой.

— Потому что он настоящий. — Чонгук вырисовывал линию подбородка на свежем холсте. — По-настоящему смотрит. По-настоящему молчит.

— А я?

— Ты — моя якорная реальность. Он — все остальное.

Чимин криво улыбнулся, но в глазах промелькнуло что-то похожее на жалость. Или страх. Но Чонгук не заметил — он уже был в другом месте.

На крыше, где ветер вырывает слова изо рта, где небо не ограничено никакими потолками.

Тэхен курил. Он всегда курил. Его волосы пахли табаком и дождем, будто он не жил в этой реальности, а только забредал в нее на время.

— Если бы ты мог быть птицей, — спросил он, глядя вдаль, — куда бы улетел?

— Отсюда.

— Слишком банально.

— Тогда в тебя.

Тэхен засмеялся — как будто искренне, как будто не знал, как больно это будет потом.

Краска текла по пальцам — алая, теплая, как кровь. Чонгук мазнул кистью по холсту, захватывая мазок охры и золота, растушевывая на щеках фигуры, которая вот-вот оживёт. Его губы были приоткрыты, дыхание сбивалось. Он работал быстро, лихорадочно, будто боялся, что если остановится — исчезнет все. Исчезнет он.

— Глубже. Тень под нижней губой. Свет в зрачке. Чуть ниже, да, именно так.

Он шептал сам себе. Разговаривал с холстом. Или с тем, кто на нём.

На картине — Ким Тэхен.

Высокий. Лицо точеное, как будто вырезанное из янтаря. Глаза — глубоко посаженные, странные, влажные. Волосы цвета теплого каштана, длинные, спутанные от ветра. Он улыбался — не дерзко, не открыто, а как будто знал что-то, чего не знал никто.

Тэхен смотрел на него с холста так, будто хотел, чтобы его спасли. Или уничтожили.

— Он снова здесь, — прошептал Чонгук и отступил на шаг.

— Кто? — голос из-за спины заставил его вздрогнуть.

Это был Ён Сонхо, его наставник по живописи. Мужчина лет сорока, с узкими глазами и пальцами, вечно испачканными в угле. Он редко вмешивался в процесс — больше наблюдал, молча, как врач за пациентом. Но сейчас подошёл ближе, медленно, словно не хотел напугать.

— Кто он, Чонгук?

— Я видел его во сне, — отозвался парень. — Но до этого я встретил его на старой школьной площадке. Знаете, там, за полем, за сеткой, где никто не ходит.

Сонхо прищурился.

— Это место давно закрыто.

— Не для него. И не для меня.

Он говорил с уверенностью. Почти с верой. Словно сам не сомневался, что все это — правда.

Чонгук помнил, как все началось.

Он сбежал в тот день — просто перепрыгнул через забор, не оглядываясь. Обувь порвалась, колени в крови. Но он чувствовал свободу. Настоящую.

На площадке качели скрипели, и в тени баскетбольного щита сидел он.

Тэхен.

Читал книгу и курил, будто родился для этой сцены.

— Это частная территория, — хрипло бросил он, даже не глядя.

— А ты — дух школы?

— Почти. Призрак. Ты — кто?

— Тот, кого не пускают.

— Тогда ты как раз по адресу.

Они оба усмехнулись. С тех пор — все началось.

Они встречались на крыше старого общежития, где никто не жил. На станциях, где поезда не останавливались.

Он целовал его резко, будто боялся, что время оторвет их друг от друга. А потом — медленно, вдумчиво, как художник, обводящий кистью деталь любимого лица.

Они смеялись, прыгали по крышам, крали сигареты, читали стихи в метро, ловили дождь ртом.

Тэхен был ураганом.

Тэхен был спасением.

Тэхен был смыслом.

— Мы настоящие? — спрашивал Чонгук.

— Настоящими не становятся, — отвечал Тэхен. — Ими рождаются. А если нет — можно придумать. Главное — чтобы ты верил.

Ён Сонхо смотрел на картину долго. Потом, чуть прищурившись, сказал:

— Он появляется во всех твоих работах.

— Потому что он — во всем. В каждом мазке. В каждом сне.

— Ты его любишь?

— Он — мой воздух. А если он — выдумка, то пусть я задохнусь от правды.

Сонхо хотел что-то сказать, но передумал. Лишь кивнул и вышел.

Вечером, когда дом затих, Чонгук услышал, как родители снова говорят за дверью. Говорят, как будто его уже нет.

— Мы снова теряем его.

— Картины продаются, но ты видела глаза учителя.

— Нужно изолировать, ограничить. Он снова начнет жить в иллюзиях если мы ничего не сделаем.

— Слишком много Тэхена.

— Он думает, что мы против него, что мы...

— Он просто болен. Ты хочешь, чтобы всё повторилось?

Треснула чашка в его руках. Он не почувствовал боли — только холод.

И голос в голове, знакомый, теплый:

«Ты ведь знаешь, Чонгук... Они боятся того, чего не могут понять.»

Солнце клонилось к закату, золотя верхушки деревьев за окном. В комнате пахло маслом, пыльной бумагой и лёгким электричеством — как будто воздух дрожал от чего-то невидимого. Чонгук стоял перед мольбертом, в последний раз мазнув кистью по холсту. Его пальцы дрожали — не от усталости, от волнения.

Эта картина — больше, чем просто работа. Это подарок.

Портрет Тэхена — не такой, как раньше. Здесь он был живым, ярким, неуловимо уязвимым. С распахнутым взглядом и едва заметной усмешкой.

Он смотрел так, будто знал: его все равно забудут.

Чонгук подошел ближе, провел пальцами по щеке на холсте и, не глядя, накинул сверху плед. Словно прятал тайну.

— Не сейчас.

И тут — мягкий скрип. Едва слышный стук. Ветви за окном качнулись, как живые.

Чонгук распахнул окно.

— Ты опять полез по дереву? — прошептал он, улыбаясь.

— Это романтичнее, чем дверь, — усмехнулся Тэхен, подтягиваясь на подоконник. Его волосы растрепал ветер, в глазах блестела дерзость. — Ты не против непрошеных гостей?

— Если это ты — не против.

Тэхен влетел в комнату, как запах дождя — легко и дерзко. Он быстро обвел взглядом холсты, но Чонгук уже прикрыл особенную картину плотнее.

— А это что?

— Сюрприз. — Улыбка у него получилась немного виноватой. — Будет на выставке через неделю.

— Выставка? Ты решил, что я достоин?

— Ты достоин гораздо большего.

Тэхен уселся на кровать, раскинувшись, как дома.

— А мне не кажется, что твоим родителям это понравится.

— Им ничего не нравится. Они боятся. Все время.

— Чего?

— Что я не такой. Что я странный. Что я сломаюсь.

— А ты? Боишься?

— Нет. Я просто устал жить под замком.

— Ты не в тюрьме, Чонгук.

— Ошибаешься. Тюрьма может быть с окнами и завтраками по расписанию.

Тэхен улыбнулся, тихо.

— Хочешь сбежать?

— Хочу учиться в пансионате, как ты. Жить с кем хочу, рисовать, говорить вслух, кого люблю. А не прятать, не бояться, не врать.

Тэхен помолчал. Подумал. Его голос стал мягче:

— Пансионат отца, да? Ужасное место. У нас там есть библиотека, в которой живет кот и учитель биологии, который уверен, что он шаман.

— Серьезно?

— Абсолютно. На прошлой неделе он лечил нас от стресса пением тибетских чаш.

— А работает?

— Мы сделали вид, что работает, чтобы не писать контрольную.

Они оба рассмеялись.

Смех — глухой, в подушку, чтобы не разбудить дом.

Чонгук лег рядом, лицом к нему. Смотрел, как губы Тэхена двигаются, как глаза вспыхивают при воспоминаниях.

— И еще... однажды кто-то в комнате пронес голубя. Живого. Он обосрал всю постель коменданта, а он та еще заноза в заднице.

— Хочу туда. — выдохнул Чон.

— Я — твой входной билет. Осталось только поверить, что ты уже там.

Чонгук моргнул. Глаза налились теплом. Слова стали отдаленными, словно шли сквозь толщу воды.

Голос Тэхена был последним, что он слышал, прежде чем провалиться в сон:

— Знаешь, Чонгук. Если бы это был сон, я бы все равно остался. Потому что ты — единственное место, где я чувствую, что живым.

***

Ему одиннадцать.

Он босиком. Стены коридора — теплого серого цвета, как в старой школе. Длинные, бесконечные, потолок будто нависает. Свет тусклый, мигающий, как лампы в больничных коридорах. Все тихо, только эхо шагов.

Его ведут за руку.

Пальцы крепкие, взрослые. Не грубые, но слишком уверенные.

Чонгук идет рядом. Он боится спросить, кто это, — будто знает, но не может вспомнить. Не может видеть лицо. Только силуэт впереди — высокий, слегка сутулый, пахнущий мятой и пылью.

— Ты ведь любимчик, да? — голос. Теплый и липкий, как мед, который капает мимо чашки.

— Я... не знаю, — бормочет Чонгук. Его голос — чужой. Детский. Испуганный.

— Все тебя любят. Мама. Учителя. Думаешь, ты особенный?

Он не отвечает. Его ступни шлепают по кафелю, холод пробирает до колен.

Парень открывает дверь. Подсобка. Узкая, темная, с коробками, пыльной шваброй, запахом сырости.

— Заходи, — мягко говорит он.

— Я... не хочу.

— Не бойся. Я просто покажу тебе, какой ты на самом деле.

Он толкает его внутрь. Дверь закрывается. Тишина.

— Все они любят тебя, потому что ты улыбаешься красиво. Потому что ты чистенький. Потому что ты не споришь.

Голос все ближе.

— Интересно, что они скажут, когда увидят, как ты плачешь?

Теплые руки — неуютные. Касание к лицу. К щеке.

Паника.

— Пожалуйста, — Чонгук дергается, — не надо. Пожалуйста.

— Ты же хочешь, чтобы тебя любили. Разве не так?

Он замирает. Все сжимается. Страх — липкий, холодный. И вдруг изнутри — крик.

— Не трогай меня!

Слезы. Горячие, щиплющие. Он не видит, что происходит.

Он кричит, дергается. Он не знает, как выйти.

Где дверь?

— Папа... мама...

Тьма.

И вдруг — как вспышка:

Он просыпается.

Один.

Комната пуста. Холодная. Темнота вязала руки и ноги. Плед предательски сполз на пол с тела.

Тэхена нигде не было.

Дверь в коридор распахнута. Только щелочка света пробивалась из-под двери внизу. Чонгук поднялся, зябко обняв себя. Тишина за окнами, но дом не спал.

Он тихо, почти бесшумно, спустился по лестнице. Свет шел из гостиной.

Из приоткрытой двери слышались голоса:

— Я больше не могу. Он все время говорит с ним. Рисует его.

— Это его способ справляться.

— Нет. Это болезнь, а не способ.

— Нам нужно признать, тогда в пансионате...

— Нам нужно лечить его.

— Он наш сын. Я просто хочу, чтобы он снова жил нормально.

Мать плакала. Отец говорил медленно, как будто каждое слово весило тонну.

А Чонгук стоял в темноте. Весь сжалился. Его трясло.

Они узнали. Они все знают. Про Тэхена.

Про то, что он любит парня.

Что он «не такой»

И тогда отец обернулся.

— Чонгук?

— Вы... вы следили за мной?! — его голос срывался. Он дышал, как будто задыхался. — Вам не нужен я. Вам нужен идеальный сын. Такой, как вы хотите.

— Послушай...

— Вы не понимаете! Он — настоящий! Он лучше всех вас вместе взятых! Он — единственное, что настоящее во мне!

Он кричал. Лицо отца было каменным. Мать рыдала, закрыв рот рукой.

— Ты болен, Чонгук. И это не про любовь. Не про то, кого ты выбираешь. Это про то, что ты теряешься.

— Нет. Вы просто не можете выдержать, что я больше не ваш. Что я не хочу быть здесь!

Он отступал. Воздух дрожал.

— Вы не заберете его у меня. Ни вас, ни ваших таблеток, ни ваших решеток больше не будет.

Он знал, что делать.

После выставки они сбегут. Он и Тэхен.

В пансионат, в город, в любой мир, где его не прячут.

***

Утро было странно тихим. Даже слишком.

Чонгук сидел у окна, ноги подогнуты, голова опущена на колени. За стеклом бушевал свет — майский, желтый, будто выцветший от времени. Птицы щебетали, как будто не знали, что его мир трещит по швам.

Он смотрел в сад. Ветки дерева, по которому обычно пробирался Тэхен, были пустыми.

Пустыми уже несколько дней.

Он не пришел. Ни вчера, ни позавчера. Не оставил ни слова, ни следа, ни веточки на подоконнике. Чонгук даже оставлял окно открытым — вдруг.

Но «вдруг» так и не случилось.

Сонхо, учитель рисования, стоит рядом, поправляет рубашку.

— Ты понимаешь, насколько это важно? — говорит он, взгляд мягкий, но уверенный. — Сегодня придут люди, которые могут изменить твою жизнь. Спонсоры, коллекционеры. Они видят в тебе не просто талант, а будущее. Ты готов показать себя?

Чонгук кивает, но голос его чуть дрожит:

— Да, готов...

Сонхо улыбается и отходит, оставляя Чонгука одного у зеркала. В отражении он видит не только свое лицо — но и маленькую коробочку на столе рядом, с яркими этикетками. Это таблетки. Их много. Он считает, сколько уже принял за последние месяцы — как будто счет идет на сотни.

Мысли захлестывают его: «Они делают меня пустым, словно резина. Я уже не знаю, где заканчиваюсь я и начинается эта пустота. Мама говорит, что это нужно, чтобы быть нормальным... Но я не хочу быть нормальным, если это значит потерять себя».

Он медленно тянется к коробочке, словно тяга к жизни и смерти ведут невидимую битву в его пальцах. Затем, вдруг, решительно отводит руку и смотрит в окно.

«Сегодня — последний раз. Сегодня я не возьму их. Пусть все будет как есть. Пусть будет боль, но это моя боль. Моя жизнь.»

Рубашка выглажена безупречно, белоснежная, словно одеяние, в которое он облачался для чужого мира. Волосы, еще чуть влажные после душа, мягко обрамляли бледное лицо — тонкое, почти прозрачное. На губах играла тень — смесь скуки, усталости и боли, которую невозможно скрыть.

Он смотрел в свое отражение. Смотрел, но видел не себя.

Глаза, казалось, плыли, словно сквозь воду. Черты лица расплывались, контуры стирались, и вот уже в зеркале не отражался мальчик — там сидел кто-то другой. Кто-то чужой. Хрупкий и одновременно грозный.

— Тэхен?.. — шепнул он, голос едва слышен.

Но ответило ему лишь молчание. Там, в зеркале, был он один — одинокий и потерянный.

Сердце забилось сильнее. Он схватился за край раковины, пальцы вцепились в холодный фарфор. Сделал глубокий вдох, почти рвущий лёгкие, сжал зубы.

«Все нормально. Просто голод. Просто нервы.»

Он заставлял себя думать так. Повторял словно мантру, чтобы не растеряться.

— Соберись. Он может прийти.

Эти слова звучали в голове, как заклинание, как последний якорь.

Он протянул руку к столику. Там лежал холст — большой, обернутый в серую ткань, будто хранил в себе тайну и надежду. Он аккуратно снял покрывало, бережно коснулся полотна.

Это была не просто картина. Это было обещание. Обет. Посвящение.

***

В машину, припаркованную у дома, они садились молча. Тонкая грань между словами и молчанием висела в салоне, словно невидимая нить, туго натянутая между Чонгуком и его родителями. Отец, сосредоточенно следя за дорогой, казался стражем чужого мира, в который сын лишь вынужден был войти. Мать же, держа сумочку на коленях, тихо всматривалась в него глазами, полными беспокойства и недосказанности.

Все было как всегда — но уже не могло быть так же.

Дорога мерцала в боковом окне, размываясь серебристыми огнями уличных фонарей и пятнами отражений. В салоне машины царила почти священная тишина — каждая капля молчания казалась громче слов, которые никто не осмеливался произнести.

Чонгук уставился в окно, но видел лишь зыбкие отблески своих собственных сомнений. Мысли кружились, словно вихрь, поглощая всё пространство внутри. Он считал дни, прошедшие с тех пор, как Тэхен перестал приходить, и каждый из них казался бесконечным.

«Почему он не приходит? Не отвечает... Не пишет... Может, всё было иллюзией? Может, он — просто мечта, созданная моим уставшим сознанием?» — эти слова приходили и уходили, как тени, которые он пытался прогнать.

Пальцы непроизвольно сжались в кулаки. Еще несколько дней назад он представлял, как Тэхен будет стоять рядом с ним на этой выставке, как улыбнется и скажет, что всё будет хорошо. Теперь же в груди жгла холодная пустота — словно кто-то вырвал у него воздух.

Отец слегка повернул голову, пробегая взглядом по Чонгуку. В его глазах не было жестокости, только тихая решимость, которую Чонгук не мог понять. Мать же, не сводя глаз с улицы, сжимала сумочку так, что пальцы побелели.

— Ты должен вести себя хорошо, — тихо сказал отец, не отрывая взгляда от дороги. — Это важный день. Люди будут смотреть, судить.

— Я знаю, — ответил Чонгук, голос был тихим и усталым.

В груди сжималась боль — не от слов, а от того, что между ними был невидимый барьер, стена непонимания и страха.

Он знал, что они хотят для него «лучшего». Но лучшее для них — не значит лучшее для него.

Он хотел закричать, объяснить, что не хочет быть пленником их забот и правил, что Тэхен — не просто фантазия, а часть его самого. Но слова застряли где-то в горле, смешались с горечью и страхом.

«После выставки... я сбегу, — думал он, — я должен найти его. Неважно, что скажут они. Неважно, что будет потом. Главное — быть вместе.»

В этот момент машина скользнула в тоннель, и мир вокруг погрузился в полумрак. В отражении окна Чонгук увидел свое бледное лицо — усталое, с глазами, полными отчаяния и надежды одновременно.

Машина остановилась у большого здания школы-интерната, где сегодня собрались акционеры — влиятельные спонсоры, решающие судьбы и будущее учебного заведения. Чонгук переступил порог, будто переходил грань между двумя мирами — привычным и чужим.

Зал был просторным и строгим, стены отделаны темным деревом, мягко отражающим свет хрустальных люстр. Ряды стульев выстроились в аккуратных линиях, на них сидели мужчины и женщины в элегантных костюмах — холодные лица, устремленные друг на друга в лёгком шепоте, словно обсуждали предстоящие решения и сделки. Глаза Чонгука метались, пытаясь найти Тэхена среди собравшихся, но встречали только знакомые лица — родителей, занявших места в первом ряду. Мать сдержанно вытирала глаза от слез, отец выглядел бледным и напряженным.

— Сегодня — особенный день, — голос Сонхо прозвучал уверенно и гордо. — Перед вами работы одного из самых талантливых молодых художников нашего времени. Позвольте представить Чон Чонгука.

Чонгук вышел вперед, сердце стучало громко, словно хотело вырваться наружу. Его взгляд растерянно метался по залу, слова путались в горле. Время будто замедлилось.

В этот момент штора, закрывающая главную картину, тихо упала на пол.

Перед собравшимися открылась яркая, живописная работа — портрет Ким Тэхена, исполненный в пульсирующих красках. Лица зрителей озарило удивление и восхищение, кто-то тихо вздохнул, а кто-то задержал дыхание.

Отец Чонгука побледнел, губы его дрогнули, словно он хотел что-то сказать, но слова застряли в горле.

Чонгук глубоко вдохнул и заговорил ровным, но трепетным голосом:

— Это — мой возлюбленный. Тот, с кем мне запрещено быть. Меня пытались запереть, заставить молчать и прятать то, что я чувствую. Но любить парня — это не болезнь и не преступление. Эта картина — мое признание и моя борьба. И тот, кому она посвящена сейчас здесь.

Он повернул голову и наконец увидел, среди толпы, улыбающегося Тэхена — живого и настоящего, словно свет в темной комнате. Сердце сжалось и засияло одновременно.

Зал наполнился напряженным шепотом и удивленными взглядами, которые быстро сменились оживлением — начался аукцион. Спонсоры заинтересованно поднимали руки, соревнуясь в ставках, их голоса переплетались с шелестом бумажных купюр и звоном бокалов.

— Его работы обладают редким даром, — говорил один из акционеров, — такой талант стоит каждой выигранной ставки.

Сонхо гордо улыбался, стоя рядом с Чонгуком, который все еще пытался удержать внутри себя вихрь эмоций. Но вдруг, словно тень, на него навалились помощники школы — двое взрослых мужчин, крепко схватили его за руки.

— Все, пора уходить, — резко сказал один из них, не обращая внимания на протесты.

Чонгук в истерике вырывался, голос срывался в крики:

— Нет! Я хочу остаться! Я должен быть здесь! Тэхен здесь!

Но силы оказались против него. Его буквально затолкали в машину, двери захлопнулись с грохотом, и машина рванулась прочь, оставляя за собой гул возмущенных голосов.

Воздух дома будто сжался от напряжения. Отец встретил сына холодным взглядом, голос его дрожал от сдерживаемой ярости:

— Это все ради твоего будущего, Чонгук! Ради того, чтобы ты смог жить нормально, без этих фантазий и иллюзий!

— Ты не понимаешь! — почти кричал Чонгук, — Ты просто боишься меня! Боитесь, что я другой!

Мать поспешила встать между ними, обнимая мужа за плечи, пытаясь смягчить накал:

— Пожалуйста, успокойся. Мы просто хотим защитить его. Ты знаешь, как ему тяжело...

— Защитить? — отец резко отстранился. — Он должен лечиться! Эта реабилитация — единственный выход!

Чонгук вздрогнул, будто получил удар. Слезы хлынули потоками, голос превратился в прерывистый шепот:

— Я не больной!  Я не нуждаюсь в лечении! Это вы меня ломаете...

Он бросился в угол комнаты, сжимая голову руками, тело тряслось от нервного срыва. Сердце колотилось безумно, а в ушах стоял гул — смешение криков, обвинений и внутренней боли.

— Я не хочу терять Тэхена... — прошептал он, — Я не хочу больше прятаться...

Ночь растекалась медленно, как густая краска, заполняя комнату тяжёлой тишиной. Чонгук лежал на кровати, глаза закрыты, но мысли не отпускали его ни на минуту. Внутри всё смещалось и шаталось — границы между сном и явью стали зыбкими, как трещины на старой фотографии.

Его разум создавал картинки, в которых прошлое и настоящее смешивались: он шел по длинным коридорам дома, слышал отголоски голосов, но лица оставались расплывчатыми, незнакомыми. Чувствовал, будто кто-то близко, но каждый раз, когда пытался повернуться — видел лишь пустоту.

Он слышал шепот, где звучали слова, которые невозможно забыть:

«Ты — любимец. Ты — особенный. Но это тайна. Никому не рассказывай.»

Потом холод проникал в кости, и он просыпался, но вокруг — темнота, густая и необъяснимая. Он открывал глаза и видел не привычный потолок, а расплывающиеся лица незнакомцев, сквозь которые пробивался мягкий свет лампы.

В один из таких моментов сквозь сон раздался знакомый голос.

— Чонгук, просыпайся, — сказал кто-то тихо, аккуратно касаясь его плеча.

Дни смешивались в бесконечный туман, и Чонгук почти перестал отличать сны от реальности. В один из таких сумеречных моментов он открыл глаза и увидел рядом Чимина. Друг сидел рядом, взгляд мягкий, но в нем пряталась горькая правда.

— Ты опять видел его? — тихо спросил Чимин, не отводя взгляда.

Чонгук кивнул, слова застряли в горле.

— Он говорил с тобой? — Чимин опустил голос, словно боясь, что кто-то услышит.

— Да... Он обещал прийти, — прошептал Чонгук, сжимая ладони в кулаках.

— Я знаю, — вздохнул Чимин, — ты хочешь верить в него, и я не могу тебе этого запретить. Но ты должен понимать. Тэхен — это часть тебя, Чонгук. Он — твоя мечта, твоя боль и твоя надежда. Его нет в этом мире.

Чонгук уставился на друга, глаза полные отчаяния:

— Но он был здесь, с тобой, когда мы гуляли, помнишь? Ты видел его тоже, правда?

Чимин опустил глаза, голос стал чуть мягче:

— Я играл с тобой в эту игру, потому что не хотел оставлять тебя одного. Я видел, как тебе тяжело. Но ты должен понять — это не настоящие люди. Это твой мир, и ты — его хозяин.

Чонгук резко выдохнул:

— А отец? Он знает. Он забрал его... он не хочет, чтобы я был с Тэхеном. Он хочет меня сломать.

Чимин осторожно положил руку ему на плечо:

— Твой отец боится за тебя, Чонгук. Да, он боится того, что ты не вписываешься в его идеальный мир. Но это не значит, что ты должен сдаваться. Ты сильнее, чем думаешь.

Чонгук закрыл глаза, слезы начали скатываться по щекам.

— Я не хочу больше терять его. Я не могу без него...

— Ты не один, — шепнул Чимин. — Я здесь. Мы пройдем через это вместе.

Чонгук моргнул несколько раз, пытаясь прогнать туман из сознания, и прошептал:

— Нет, ты не понимаешь. Тэхен — он настоящий. Вы все просто хотите, чтобы он исчез. Чтобы я забыл. Но я не позволю.

Он отвернулся, стараясь спрятать дрожь в голосе, не веря ни одному слову, что исходило от Чимина. В глубине души он знал, что вокруг него играют свою роль, чтобы вырвать из его жизни то, что для него было светом в темноте.

***

Дом был окутан тишиной, словно весь мир замер в ожидании. Каждый шаг Чонгука отдавался эхом по пустым коридорам, а сердце билось всё быстрее, предчувствуя надвигающуюся бурю. Он осторожно пробирался в кабинет отца — помещение, где всегда царила строгость и порядок, где решения принимались без колебаний.

На массивном письменном столе, под завалом документов и бумаг, его взгляд зацепился за неприметную коробку, покрытую тонким слоем пыли. Руки едва дрожали, когда он открыл ее. Внутри оказались вещи, которые казались живым доказательством существования Тэхена — мягкая толстовка с его запахом, кулон, который тот никогда не снимал. Вдруг, осознание обрушилось с болью: с Тэхеном случилось что-то ужасное.

Наступившая ночь покоя не принесла. Сон пришел, как темный поток, уносящий его в бездну кошмаров. Он бежал по длинному, темному коридору, ноги едва касались пола, а одежда была пропитана кровью — его собственной или чужой, он не мог понять.

В конце коридора зияла дверь, за которой открывалось мрачное подвальное помещение, холодное и влажное, пропитанное запахом сырости и забвения. На старом матрасе лежала фигура без лица — безжизненная и неподвижная. В его сознании все смешивалось, образы растворялись и вдруг фигура превращалась в него самого, лежащего в беспомощности.

Внезапно Чонгук проснулся. Его дыхание было учащенным, тело покрыто холодным потом. Он очутился в маленькой, неприветливой комнате с белыми стенами, где перед ним сидел полицейский — мужчина средних лет с серьезным, но внимательным взглядом.

Комната лишена уюта — только простой стол, два стула и камера наблюдения в углу. Холодный свет лампы вырывал из темноты каждую деталь, заставляя стены казаться все ближе и теснее, словно обволакивая его безысходностью.

В воздухе витала тяжесть неизвестности — страх и тревога переплетались в гнетущей тишине, ожидая ответа на вопросы, которые могли изменить судьбу навсегда.

— Чонгук, вы знакомы с этим мужчиной? — спросил полицейский, указывая на картину, где изображен парниша в школьной форме. Лицо было знакомым — знакомым настолько, что сердце Чонгука сжалось от боли.

Он кивнул, голос застрял где-то в горле.

Свет лампы отражался в глазах Чонгука, делая их словно пустыми сосудами. Перед ним на столе лежали фотографии — одна за другой, словно фрагменты пазла, которые он не хотел собирать, но должен был.

— А эти фотографии? — полицейский передал ему стопку снимков, на которых были ученики пансионата — строгое школьное платье, серьезные лица. Среди них — один снимок, который вырвал у Чонгука дыхание. На нем Тэхен, молодой и беззаботный, обнимал маленького Чонгука, его глаза светились теплом и нежностью.

— Это знакомо? — спросил полицейский.

В голове Чонгука всплывали образы, словно застывшие кадры из забытого фильма. Темное подвальное помещение. Плесневелый запах сырости. Старый матрас, на котором лежала толстовка Тэхена, слегка измятая, но все еще хранившая его запах. Чонгук почувствовал холодок по коже, когда вспомнил — капли на матрасе, и прикосновения рук Тэхена, которые были одновременно нежными и пугающими.

Он помнил страх, что сковывал его, желание бежать, плачущий зов отца в глубине души.

— Я хотел защитить тебя, — прозвучал чей-то голос в его голове. Внезапно все вспыхнуло, словно молния — следующий кадр был настолько ярким и болезненным, что он невольно закрыл глаза. — Он надругался над тобой и все, что я хотел — отомстить.

Чонгук оставался в плену бреда и хаоса. В его ушах звучали разные голоса: голос отца, холодный и властный; смех Тэхена, звонкий и страшный одновременно; плач матери, пронзительный и безутешный. Вдруг он ощутил теплые объятия Чимина — друга, который всегда был рядом, запах красок, смешанный с тревогой, и мягкое прикосновение к плечу.

Чимин тихо сел рядом с Чонгуком на краешек кровати, осторожно положив руку ему на плечо. Комната казалась пустой и холодной — серые стены будто впитывали свет ночника, оставляя вокруг тусклый ореол. На столике у окна стояла кружка с жасминовым чаем, из которой давно испарился пар, но маленькое пятно влажного кольца ещё оставалось на деревянной поверхности — словно напоминание о чем-то забытом и ускользающем.

Тишина висела в воздухе, почти осязаемая, и нарушалась лишь приглушенным звуком телевизора, где тихим голосом диктора звучали новости:

— Директор пансионата подозревается в похищении и убийстве одного из учеников. Предполагаемая причина — сексуальное насилие над его малолетним сыном, — слова звучали ровно и безжалостно, как холодная статистика, не признающая боли и страха.

Чонгук смотрел на экран, но в его голове шли совсем другие картины. Каждое слово диктора падало на него тяжелым свинцовым грузом, смешиваясь с голосами прошлого — смехом Тэхена, звонким и теплым, и плачем матери, пронзительным и безутешным. В памяти всплывали обрывки сцен: запах краски, легкое прикосновение рук, холодное прикрытие глаз и беспомощный крик в пустоту.

Поцелуи.

Рука Чимина на его плече была тонкой ниточкой, удерживающей его на грани. Но даже она казалась хрупкой, вот-вот порвется под натиском боли.

Чонгук ощутил, как слезы, застрявшие комом в горле, тихо прокатились по щекам. Он не мог понять — это сон или реальность? Где заканчивается страх, а начинается правда? Внутри все дрожало и разрывалось, словно хрупкое стекло под тяжестью невидимой силы.

— Я знаю, тебе кажется, что все это реально, — тихо сказал Чимин, прижимая Чонгука ближе к себе. Его голос был почти шепотом, наполненным тревогой и любовью. — Но, Чонгук... Тэхен — это не он. То, что ты видишь, — это не он. Это боль, которая все еще живет в тебе. Это страх, от которого ты не смог проснуться.

Он провел рукой по волосам Чонгука, стараясь удержать его в этом моменте, в реальности, где все тихо и безопасно.

— Я помню тот день, — продолжал он, глядя в пустоту, будто снова проживал это. — Как ты сидел в углу, сжавшись в комок, не слыша, как я звал тебя. Я помню, как боялся прикоснуться — не потому что ты стал чужим, а потому что ты был таким хрупким, будто любое слово могло сломать тебя окончательно.

Он чуть крепче обнял его, чувствуя, как напряжены его плечи.

— С тех пор ты носишь это в себе, как будто должен. Но ты не должен. Он больше не может причинить тебе боль. То, что возвращается — это не реальность, а рана, которая все еще кровоточит. И, Чонгук... мы все это видим. Мы боимся за тебя. Я боюсь. Но я здесь. Я с тобой. И я не отпущу.

В дверном проеме стояла мать Чонгука, ее лицо отражало усталость и тревогу. Она не решалась войти, боясь нарушить хрупкое равновесие. Ее глаза искали понимания, но вместо этого находили лишь тьму в глазах сына.

В комнате сгущалась тяжелая тишина, становившаяся громче любых слов. В этот момент мир вокруг словно замер, погружаясь в глубину боли и отчаяния.

Чонгук опустил голову, тяжело дыша, пытаясь унять внутренний шторм. Но мысли продолжали терзать его:

Это все — не сон. Это правда. Но почему она так жестока? Почему те, кто должен был защитить, стали источником боли?

Слезы текли все свободнее, отражая горечь утраты и безысходности.

В этом мрачном полумраке — среди теней и несбывшихся надежд — реальность и кошмар слились воедино, оставляя после себя только холодный, горький привкус правды и пустоту, которую ничем не заполнить.