Глава 9
Хён Сок вышел из дома настолько рано, что по стеклу ещё бил ночной дождь. Лин точно слышала то, как он закрыл входную дверь на два оборота ключа, и, если бы постаралась, то смогла б разгадать шелест бумаги и скрипящий по ней карандаш. Перед каждым своим неожиданным уходом брат оставлял ей крохотную записку на уголке стикера, и этот раз не стал исключением. «Я уехал в Сварог. Нужно будет остаться там до ночи. Перевёл тебе деньги, отметьте как следует. С Рождеством». Неровные буквы выдавали то, как Хён Сок старался вывести их как можно аккуратней. Он выделил этому по меньшей мере пол минуты. Составил своё письмо так, будто был рад тому, что по его вине Лин и в это Рождество останется в одиночестве. И мелочь эта могла бы оказаться приятной, если бы не значила для неё лишь того, что брат вновь её бросил.
Лин точно знала не только то, что Хён Сок оставлял ей эти стикеры лишь потому, что, если бы отправил сообщение, уведомление от него бы её разбудило, но и прекрасно понимала, что поехал он в Сварог не один. Своё Рождество он проведёт с Эндрю, но это ни капельки её не заботило. Лин и правда было с кем встретить наступление Нового Года, и в нём для таких, как её непутёвый старший братец, не было места. Так она думала, но ни капли в это не верила.
В свои двадцать семь Квон Хён Сок закрепил за собой право на две привычки: он всегда вращал ключ в замке оба раза и погашал все долги перед младшей сестрой пополнением баланса карты.
— Кидала. Дурак. — Бормотала она сама себе под нос, проверяя телефон с надеждой, что этим утром она лишь по воле случая не расслышала писка пары-тройки уведомлений. Кажется, не один только Хён Сок беспокоился о порядке её сна, если о благополучии Лин вообще мог кто-то заботиться. Ни одного сообщения. Даже от Кэсси. — Дурак! — повторила Лин ещё громче, с силой приложив телефон о стол. Всё равно. Если бы она захотела, то прямо сейчас могла бы купить себе новый.
Все и каждый в этом мире всегда были эгоистами. Кассандра появлялась в свете и исчезала сразу же, как он начинал ей надоедать, Хён Сок не видел ничего дальше собственного носа, а об Эндрю и думать не хотелось. Слишком явно он был связан с работой Хён Сока, и это лишь в очередной раз напоминало Лин, что без отдела её брат ничто. Хоть офицер Арно и был не в силах видеться со своей семьёй чаще, чем раз в несколько месяцев, он делал это. Эндрю всегда был кем-то — и до поступления на службу в ПОПДМК, и до встречи с детьми семейства Квон. Хён Сок же без работы становился никем. У его не было хобби, не было интересов, и даже любимой песни. Он никогда не проявлял энтузиазма к чему-то, что выходило за границы его полномочий. А вся его власть всегда сходилась там, в отделе, о котором Лин не желала и слышать.
Без Хён Сока Лин тоже была никем. С того самого момента, как мамы Бао не стало, Квон Лин осталась ни с чем. Всё пропало. И даже последний повод для улыбки.
Мама умерла, когда Лин было пятнадцать. И это всякий раз вспоминалось ей в те моменты, когда Хён Сока не было рядом. Часто. Слишком часто для того, чтобы она могла пережить все те лишения, которые Хён Сок пытался восполнить деньгами, уважением и независимостью. Он ни разу не говорил с ней об этом, да и в принципе говорил редко. Хён Сок никогда не спрашивал, какого ей чувствовать себя сиротой, ведь и без того знал, как это ужасно.
У Бао были родственники, но все они от неё отвернулись после того, как она смирилась с жизненной позицией Му Хёна и приняла на себя обязанности и матери, и отца. Когда же после похорон эти люди ступили на порог дома Квонов, Хён Сок не впустил их. Лин слышала тяжёлые удары и скрип нервно подёргивающейся ручки двери. Из всех кричащих слов она усвоила только то, что они хотят забрать её, и от того ещё не успевшее созреть в груди сердце в панике рвалось наружу. Вернувшись со школы, Лин повернула ключ один единственный раз. Лишь одна тонкая металлическая трубочка замочного ригеля хранила её смятенный дух в опустевшей квартире. Хён Сока не пришлось упрашивать принять новое правило, он и сам всё понял. Со следующего дня дверь их дома всегда запиралась на два оборота. Лин никогда не понимала, почему для неё это так много значит, но теперь запоздавшее осознание пришло к ней. Их с братом было точно столько же. Двое. Брат и сестра, лишённые покоя. Так она думала, пока не увидела правду. Хён Сок закрывал дверь на два оборота ключа только потому, что взял это действие себе в манеру точно так же, как Му Хён возвращался в дом лишь за тем, что привык хранить в нём свои рубашки. Му Хён и Хён Сок никогда не понимали того, почему это необходимо, а потому их всё так же оставалось двое. Одна усопшая мама Бао и одна сирота Лин.
В семь лет Квон Лин впервые пошла в ту же школу, что и Квон Хён Сок. Бао держала её руку, объясняла, почему на красный свет не идут даже тогда, когда дорога пуста от машин, и как ей стоит поприветствовать новых школьных друзей. В ответ на всё Лин улыбалась. Она всегда улыбалась, когда была рядом с мамой, чтобы не усложнять её и без того нелёгкую жизнь, и совсем разучилась различать, когда делала это потому, что была действительно счастлива, а когда из-за сочувствия к Бао. Раньше дома улыбаться приходилось всегда. С началом учёбы уголки её губ не переставали подрагивать от того, как часто она была вынуждена притворяться. И то для одного: чтобы никто не смог и думать о том, что в семействе Квонов что-то не так. Лин просто не знала, что всё пошло кувырком ещё до её рождения.
Пять дней в неделю Лин ловила на себе восхищённые взгляды — то косы, которые ей каждое утро заплетала мама, чудно ниспадали на узкие плечи, то чёрные глаза сверкали ярче драгоценных камней, за которые принимали крохотные камушки на её цветастых тетрадях, то обеды, всякий раз невольно становящиеся центром общественного интереса, заставляли руки других детей тянуться к ним. Мама Бао всегда отлично справлялась со своей задачей, вот только Хён Соку, и без того лишённому внимания отца, всё это казалось не нужным. Ведь если бы мама не заплетала её каждое утро, эти несколько минут она могла уделить ему. Всю свою жизнь Лин думала именно так, совсем не помня то, что времени Бао никогда не хватало даже на неё саму.
Легче не любить вовсе, чем любить и страдать от вечной неопределенности и тревоги. Отпрыски семейства Квон по-своему приняли это правило на веру. Хён Сок отказался от любви отца и матери задолго до того, как их не стало, а Лин в своём собственном, давно выработанном обыкновении, перестала любить того, кто приносил ей столько страданий. Они оба друг другу завидовали, и каждый ревновал другого к безликой маме. Хён Сок терпеть не мог того, что с рождением сестры лишился последней возможности быть нужным матери, а Лин не выносила его ненависти. Она была для него лишь обузой, а он в ответ стал ей врагом. И так всё и оставалось, пока Хён Сок не решил перестать ставить ей синяки и доводить до слёз одним лишь своим присутствием. Тот день Лин помнила лучше, чем любой другой в своей жизни, но только до тех пор, пока Хён Сок не стал её попечителем. Со смертью матери брат отлично вжился в роль благодетеля.
Пока в дверь ломились невидимые ею ранее призраки, Квон Лин всё надеялась, что Хён Сок им откроет. Она ждала и молилась. Но он не открыл. Хён Сок собственными руками отнял у неё возможность на изменения. Может, он думал, что так для неё будет лучше. Ведь куда проще вести себя по-старому, чем избавляться от привычного образа смиренной девочки в пользу ещё неясного будущего. Но взрослый Хён Сок был ей не знаком. Вместо того, чтобы приказать Лин себя уважать, он сам стал для неё уважаемым. За последние шесть лет старший брат не сказал ей ни единого чёрного слова. Совесть проснулась в нём, но до того поздно, что Лин так и не смогла смириться с её присутствием.
Это было нечестно. Хён Сок не должен был ставиться похожим на Бао больше, чем то могла сделать Лин. Это всегда была её роль. И вот теперь к лику матери, что она сама всё пыталась повторить на своём лице, ей пришлось приписать себе отцовские черты. Ведь кто-то в их семье должен был хранить о них память. На кого-то же Лин должна была ровняться.
Когда Хён Сок слёг в больницу, он сам стал каждым из своих двух родителей. Тогда, упав на колени пред его кроватью, Лин едва не лишилась чувств, признав в нём отчаянного Му Хёна и жертвенную маму. Простыни лежали на его теле точно так же, как когда-то накрывали собой Бао в её последние дни. Хён Сок вдруг решил забрать у Лин обе половины, но она бы не вынесла существования без их опоры. Брат отнял у неё равновесие и оставил без всего, что было ей знакомо. Приняв наружность родителей, они оба так и не поняли, кем были сами.
Она одна. Маленькая и ничтожная Квон Лин с болью в сердце и в висках. Хён Сок снова уехал, так и не дав ей принять новое к нему отношение. Лин была готова злиться, биться в истерике, лишь бы он понял, как ей невыносимо понимать то, что стороне матери он предпочёл идти по стопам Му Хёна, но что в том толку, если Хён Сок сам отказывался это увидеть. Подполковник Квон сбежал из дома, словно крыса с тонущего корабля, вновь отняв у Лин возможность быть к нему неравнодушной.
Короткое платье и белые чулки до колен. Квон Лин была не намерена продолжать думать о прошлом и минуту своего Рождества. Праздники она любила, но обстоятельства не позволяли ей придавать им большого значения. Хён Сок никогда не был с ней точно так же, как и отец во времена их детства, когда отлучался на работу лишь с редкими перерывами на семью. Но она была другой. Конечно, она всегда видела в себе мамину переносицу и те же уголки глаз, но тушь для ресниц и очки отлично это скрывали. У неё всегда была папина походка, его длинные пальцы и другие подробности, которые она не хотела замечать. Но всё оно было и не видно теперь, когда она умелой рукой прикрыла бёдра плащом, а стопы вынудила принять форму туфель. Ей ещё было куда пойти, и Лин собиралась сбежать туда без промедлений.
Улицу Сан-Себастьяна захватили люди, запахи корицы, апельсина и кем-то занесённый под купол снег. Дети собирались в совсем крохотные отряды, планируя поездки за пределы Округа ради зимних забав, старики безропотно терпели колядующую молодёжь, а авантюристы во весь голос поздравляли всех в этот час появившихся с Рождеством. Хоть подобное и не было принято, но не будь ты католиком, с их правилами ты не можешь не согласиться. Так решили ещё с полвека назад — легче выделить людям собственные кварталы, чем примирить их религиозные взгляды. А на Себастьяне было принято чтить мнение Луиса Кортеса, и даже его поддержку приучения Рождества с наступлением Нового Года.
Самой Лин всё то было равнодушно, только бы ей не жужжали над ухом с библией и крестом. Её волновало одно — как найти то, что примет парень, не считающий ни одно торжество особенным. Хотя, пожалуй, он в принципе мало чему придавал хоть какое-то значение.
Люди сновали по разукрашенным в жёлтый и зелёный улочкам. Гирлянды было не сосчитать, а на религиозный манер составленных сценок было и того больше. Бесконечные ряды пряничных домиков пылились на столах, а ещё влажная земля с нескрываемым удовольствием предоставляла свои скользкие тропинки проходимцам. Себастьян сиял, улыбался во все тридцать два зуба своими белоснежными, словно жемчужными ёлочными игрушками. Именно столько насчитала Лин до того, как это начало надоедать. Ей всё чаще приходилось засматриваться на разношёрстный товар наспех сооружённых лавчонок, слишком уж заманчиво звучали лозунги их владельцев. «Лучший на Вайне! Работа моих собственных рук!» вылетало из каждого рта, что только мог говорить, а если совсем крохотному человечку и такое не было под силу, то он никогда не стеснялся подбегать к заскучавшему прохожему с корзинкой маленьких хлебных пампушек, но не затем, чтоб продать их, а ради одного лишь многозначительного взгляда. Когда одна из таких малюток вручила Лин её порцию на святой воде сотворённого хлеба, она не смогла не улыбнуться. Пара больших и, как им то подобает, наисчастливейших глаз уставились на неё с немым поздравлением. Лин улыбнулась ещё шире и с благодарностью приняла уготованное ей подношение. Дитё без лишних прелюдий удалилось к следующему своему новообретённому другу.
Стоило малышу отвернуться, как губы Лин в мгновение распрямились. У неё не было сил стараться и потакать правилам приличия, но один только детский взгляд наложил вето на все отказы. Никто не мог уличить Лин в притворстве, ведь ни одна душа попросту не обращала на неё внимания. Как и всегда, она оставалась частью толпы, и не смела и подумать о том, чтобы жаловаться. Потому что и сама Лин смотрела на всех равнодушно.
Сборище зевак увело её далеко за пределы Сан-Себастьяна, а Лин и не сопротивлялась. В центре первого Округа всегда можно было найти что-то стоящее, ведь не даром именно здесь стоял памятник Луису Кортесу, так активно завлекающий и туристов, и тех, кто и так мог смотреть на него из окна своего дома. Яркие вывески прятали за собой бывших прохожих, что уже успели на обед приземлиться в одном из множества кафе, а бесчисленные вымпелы золотистой тесьмой сверкали под редкими лучами солнца. «Дориан Грей» — гласила одна из вывесок. «Винная лавка при поддержке винодельной Сафэкса» — добавляла другая. Очередь в неё собиралась ещё на улице, бурной рекой вливаясь во всё не убавляющуюся массу тех, кто так желал отведать диковинных напитков. И то не даром, ведь Сафэкс находился не где бы то ни было, а непосредственно на Ньюэре. Одно из падших Колец всё же успело снабдить своих подчинённых всем необходимым, вот только запасы их были ограничены и невосполнимы. У названия города красовался ещё не успевший высохнуть прямоугольник. Кто-то оставил приписку прямо над Сафэксом, и у Лин не возникало сомнений, что заслуживало там находиться одно единственное слово. «Падший». Теперь невозможно было коснуться Нью без напоминания о судьбе, что пришлась ей на долю четыре года назад.
Лин долго стояла у одной из витрин, делая вид, будто рассматривает чудные фарфоровые чайнички. Ангелы на них улыбались до того прелестно, что становилось тошно. Словно бы они лишний раз норовили напомнить Квон Лин о том, как и она сама любила притворяться фарфоровой куколкой с идеальной бархатной кожей. Но мучения не прошли даром — Лин узнала то, что хотела. Заговорщически переговариваясь, случайные дамы шептали о том, что это последний завоз. «Больше Нью не будет поить нас своей кровью. Как жаль, что в ней её не осталось». Молодые люди смеялись так, будто ничего забавнее в жизни не слышали. А Лин была точно уверена, что это люди. Фолки просто на просто не умели высмеивать чужое горе. Но зато они прекрасно могли уступать своё место в очередях.
Ей нужно было лишь притвориться огорчённой, чтобы её нехитрый план пришёл в работу. Белые ресницы тут же недоумённо захлопали, так и не осознав, что их доверчивым хозяином пользуются. Бросив с пару шаблонных фраз и одарив слишком любезного фолка многозначительным взглядом, Лин шагнула вперёд. Фолк тут же отступил и прошёл в конец очереди. Конечно, по её правилам было немыслимо занимать друзьям и знакомым даже в том случае, если по собственному выбору ты находишься в подчинённом положении, ведь каждый бокал вина Сафэкса был на счету. Благо Лин никогда и не была намерена спорить с тем, что фолки считают себя недостойными людей.
Пара явных знатоков перед ней точно знали, что им нужно. Мама всегда учила Лин не вскрывать чужие тайны, если её о том не просят, но теперь слова Бао не имели силы. Лин запомнила каждую чужую фразу и точь-в-точь повторила кависту запрос, ответ на который он уже знал. Сумма вышла недостаточно большой для того, чтобы средства Хён Сока её не покрыли, но количества нолей в конце вполне хватило для того, чтобы рука Лин дёрнулась перед оплатой. Вслед за подрагивающими пальцами и язык решил подвести её.
— Спасибо, с Рождеством Вас.
— И Вас тоже, до свидания. — Кавист просто не мог не принять позицию того, за чей счёт ему выплатят зарплату. Лин уже было облегчённо выдохнула и отпустила тревогу, но одно из тел за ней подало голос. И это была лишь первая капля, подсказавшая ей, что она ещё ни раз пожалеет о том, что вышла в этот день за пределы Сан-Себастьяна.
— Ты что, из этих? — перегар незнакомца был до того сильным, что от него слезились глаза. — Ты меня уважаешь? Я атеист, еретик! Что ты скажешь мне, а?
— Ничего. — Сжав подарочный бумажный пакет с только что купленным редким вином, Лин развернулась к мужчине, что успел нависнуть над ней. Помутнённые пьянством глаза ещё выдавали в нём бывшего интеллигента. Средний слой населения был просто не в силах позволить себе напиться в «Дориане Грее».
— Ну вот и оставь своё поганое мнение при себе! Такому тряпью, как ты, не место в цивилизованном обществе. Ты что, хочешь испортить всем праздник? Правильно говорить, — опухшая от количества выпитого спиртного рожа почти что вплотную приблизилась к её лицу, но Лин даже не дёрнулась, — С Новым Годом! — прокричал мужчина так, что и без того красное лицо залилось ещё большей краской. Лин и теперь была точно уверена, что этим существом не может быть фолк. Это точно был человек. — С Новым Годом, чертовка! Что, решила почтить своего любимого Иисуса новым подношением? Дак знай же, что вся Ньюэра легла под него, лишь бы он простил треклятого председателя Медчера, да вот только тому всё равно пришлось отплатить судьбе по старому долгу женой и сыном! Думаешь, я этого не знаю? Чёрт возьми, да я всё ещё трясусь каждый раз, как колю себе долбаную вакцину, и ссусь под себя же из-за страха стать больным монстром!
Когда охрана отвела его на один из диванов, принадлежащий их частым гостям, мужчина взвыл так, словно бы и правда всю жизнь опасался с наступлением нового дня обратиться в одного из, как их называли, Инфицированных. Но такого просто не может быть. Никто ещё не покидал Ньюэру не зависимо от того, какими связями сумел обзавестись за долгую жизнь в Центре. Будь ты хоть самим председателем Медчером, от однажды обретённых оков Нью тебе всё равно не избавиться. Любая дорога становилась тебе недоступна лишь потому, что вирус из твоей крови неустанно норовил покинуть тело и придаться утехам с кем-то другим. Но от них никто, кроме него самого, удовольствия не получал.
Лин вышла из «Дориана Грея» совершенно точно убеждённая в двух вещах: в том, что Хён Сок без лишних раздумий прострелил бы голову тому, кто только что надрывал горло над её ухом, и в том, что от того этот день стал бы ещё хуже. Падать ниже было уже некуда. Каблуки Квон Лин и без того стучали о самое дно.
А в метро пахло просто ужасно. Даже цитрус с примесью шоколада, витавший в воздухе среди пустых разговоров и праздничных обещаний, не мог спасти Лин от назойливого запаха пластика и запыхавшихся тел. Она давно не пользовалась общественным транспортом, не проходила через турникеты и не касалась ледяных металлических поручней. Хён Сок отдал ей свою машину и даже бровью не повёл тогда, когда она перестала её возвращать, но теперь Лин была намерена это справить. Того безжизненного призрака, что вместо брата встретил её на больничной койке, она уже не сможет забыть. С тем, чтобы начать исполнять обещания, тянуть больше не стоило. Хоть Лин и не хотела воздавать ему по вдруг возникшим заслугам и признавать в брате героя, она не могла не согласиться с его достоинством. Хён Сок не заслуживал почестей, не был образцовым братом и даже просто хорошим человеком, но ценность жизни его не могла и дальше оставаться ею непризнанной.
С самого утра на шее Лин уже была невидимая розовая вода. Глаза её блестели, кожа сияла, а платье идеально выделяло то, что должно было подчеркнуть. Она всегда основательно готовилась к каждой встрече с ним, тщательно повторяла всё то, что они недавно проходили в колледже на случай, если он вдруг об этом спросит, и держала при себе нераскрытую упаковку сигарет его любимой марки. Лин купила её сразу же, как узнала о его привычке в обеденный перерыв скуривать ровно три сигареты. В пачке их было двадцать, а потому каждую неделю он неизбежно хотя бы раз попадал в её ловушку. Парень просто не мог отказать ей в желании провести с ним лишние полчаса после того, как она сама добавляла ему недостающую сигарету, что, конечно же, по воле случая всякий раз оказывалась у неё в кармане. Он ещё ни разу не спрашивал, зачем она носит их с собой без зажигалки.
Ни мужчины, ни женщины на неё не смотрели, но Лин хотелось думать, что когда-нибудь кто-то из них наконец заметит этот новый бледно-голубой платок, что бантом лёг под её подбородком, своими волнами ниспадая в распущенные волосы. Она не засматривалась в окна, не заглядывала в двери, не обращала внимания на шумных пассажиров, да только лишь грезила мечтами о том, как чей-нибудь взгляд упадёт на нарядный бумажный пакет у неё в руках так, словно бы это внимание одобрило бы все её действия. Чужой взор мог зацепиться за имя винной лавки на свёртке, скользнуть по рукам и заметить, как прилежно она его держит, будто бы сама ни за что в жизни не попробовала бы алкоголя. Она сидела с видом, напоминающим ученицу старшей школы. А всё лишь потому, что сама Лин после выпуска ни разу не чувствовала себя самой собой. Для неё всё было куда проще в те дни, что она проводила под присмотром учителей, точно знающих, что и как ей нужно делать. Теперь же Лин ни на грамм не была уверена, что даже в вагон метро зашла подобающе и не обронила собственную душу на те рельсы, над которыми трясся её вагон.
Потом он разбил её бутылку вина. Точнее, она как-то сама раскололась, когда Лин выронила пакет из собственных рук. Но всё это случилось из-за него, просто зло своё он совершил с помощью Лин. И злом этим стал настоящий грех. Он был змеёй. Он искусил её, предал, заставил верить, что она ещё может на него понадеяться, стоит ей лишь обратиться к нему, парню, безропотно доверяющему каждому её слову, которого она всегда могла поддержать и пленить в своём сердце. Но теперь весь тот обман, что она сама себе придумала, обернулся для неё глупой шуткой, ведь пока Лин страдала без возможности его исцелить, он своим безотрадным лицом измывался над её глупыми мечтами стать для кого-то особенной. Она была не нужна ему. Он держал Лин рядом лишь потому, что она сама ему то позволяла. Ей хотелось быть для кого-то опорой, но пока её не было у самой Лин, надеяться на неё ни для кого не было смысла. А она всё никак не хотела этого понять.
Он стоял в дверях в своей растянутой футболке и серых домашних штанах. Тёмные волосы его были растрёпаны, а серые глаза безучастно смотрели куда-то сквозь Лин. В квартире кто-то шумел, а маленькие ножки шлёпали по паркетному полу. Ему было не до неё. Опять. И так было каждый раз, как она заходила к нему, чтобы предложить своё никому не нужное неравнодушие.
— С Рождеством... — Начала было Лин, но голос, одним лишь своим твёрдым тоном повелевающий ей уйти, не дал закончить ещё не поднявшийся шум череды добрых слов и пожеланий всего наилучшего. Его взгляд упал на чёрное стекло в её руках, и глаза не смогли оторваться от штампа винодельной Сафэкса.
— Ты не должна вот так приходить, мы с тобой ни раз говорили об этом. Я просил тебя не приносить в мой дом ничего, что может напомнить о ней. — Он тяжело выдохнул, даже не подумав поёжиться от прохладного воздуха улицы. — Слушай, Лин, то, что я иногда обращаюсь к тебе за одолжением, не значит, что ты можешь делать со мной всё, что захочешь.
— Но как? Я же...
— Я бы не стал это пить. Никто бы не стал в моём положении. — Парень ладонью накрыл глаза, скрывая то ли разочарование, то ли смесь печали с красной паутиной вен от лопнувших капилляров. Он снова провёл ночь без сна. Лин могла бы вечно смотреть на него такого, беззащитного и открытого перед ней в своём самом незапятнанном виде. И ей мучительно сильно хотелось надеяться, что она одна может быть допущена к нему такому. Без тапочек и верхней одежды, без лишних притязаний и правил приличия. — Ты хотела забрать машину? Я же сказал, что сам привезу её.
— Ладно. — Лин сильней стиснула горло бутылки, на котором ещё виднелись ледяные капли. Пара её отпечатков осталась в том месте, где она аккуратно касалась её в метро. Лин нарочно спешила, чтобы вино не успело впитать в себя посторонние запахи и не лишилось прежней сладости. Он должен был это заметить. Он должен был его попробовать и почувствовать вкус духов, которыми она всегда душила свои запястья и шею перед встречей с ним.
— Тебе нужны конспекты?
— Что?
Наставлять кого-то всегда было её задачей, но он был вправе лишить Лин последней радости. Он имел над ней власть с их первой встречи и того самого дня, как она увидела его изнеможденное лицо на одном из занятий в колледже. Он ничего не смыслил, а она знала всё, и даже больше, ведь никакое другое дело не было ей под силу. Лин ничего не умела, ничего не хотела, но всегда преуспевала в учёбе. Ей лишь нужно было обогнать старшего брата и заставить его собой восхищаться, а успехи в обучении одной из самых престижных профессий много весили не в одних лишь его глазах. Но Лин никогда не любила медицину. А этот парень любил. Глупый черноволосый парень, всегда бывший для неё незнакомцем.
— Тебя долго не было в колледже.
— Хочешь знать, где я была?
— Нет. Но я предлагаю тебе помощь.
Это могло бы польстить ей, но Лин терпеть не могла становиться в подчинённое положение. Ведь она уже была в нём. Всю свою жизнь Квон Лин в ком-то нуждалась. Разве она выглядела как человек, которому нужна помощь? Если бы ей кто сказал это раньше, она бы не выдержала. Никто не смел указывать Лин на то, что ей тоже необходима поддержка, а особенно тот, кто сам не мог без неё. Но горькая правда ножом застряла в истерзанном сердце.
— Я могу получить её сегодня?
— Машину? Конечно. Почему ты спрашиваешь у меня? — парень похлопал себя по карманам в поисках ключей, но понял, что оказался перед Лин во всём домашнем. — Одну минуту.
Он повернулся к ней спиной, и ещё до того, как пропал в прихожей и случайно открыл ей то, что его футболка оказалась вздёрнута где-то на поясе. Лин просто хотела знать, сможет ли он помочь ей сегодня. Она и не думала отнимать у самой себя повод очередной раз увидеться с ним, когда он привезёт ей авто её брата, но он решил лишить Лин и такой возможности. Он просто не мог не понять, что ей нужно, но решил спрятать своё намеренье за нелепым недопониманием.
Ни одобрения, ни порицания — вот настоящее наказание для человека, что никак не мог поверить, что его жизнь не затерялась на просторах космоса, зацепившись за всеми забытый спутник. Он не мог заржаветь, но её душа уже это сделала. С ней всегда так поступали, а она со всё тем же набором надеялась на что-то новое. Лин никак не могла принять того, что ей нужно меняться. Если Хён Сок и Кэсси никогда этого не делали, то почему она вдруг стала обязана? Кажется, Лин оказалась первой, кто понял, что что-то в их жизнях вот-вот должно сломаться. Но её собственная перемена была для неё нестерпимой мукой.
Безумие топтаться на месте и надеяться, что ноги вдруг сами пойдут. Лин не знала дороги, да и знать не желала, но он дал понять, что ей нужно уйти. Пока его руки в поисках ключей шарили по единственной куртке, её потянулись к его футболке. Одним лишь неверным движением она задела его ледяную кожу, и этого оказалось достаточно, чтобы он вдруг запретил ей себя касаться. Всё то был он — и спутанные кудри, и одна единственная морщинка, что всегда лежала между его бровей от того, как часто ему приходилось хмуриться. Пальцы его вечно цеплялись за края одежды так, словно бы деть их куда-то было ему жизненно необходимо, а обои телефона под разбитым защитным стеклом никогда не менялись. Лин редко видела его улыбку, и то были лишь редкие случаи, когда с ними был кто-то третий. А тем третьим вечно приходился его младший брат, и вот теперь он стал единственным, кто ещё был рад видеть её на пороге их квартиры.
Всё то был он, и у неё не осталось и малейшей причины на то, чтобы остаться. Вино залило пол в тот же момент, как ей пришлось столкнуться с этой простой истиной лицом к лицу. Не сразу разжав пальцы, она заставила себя от него оторваться. Лин ушла, за ним оставив право на слова прощания.
Хён Сока не было дома, да и Лин тоже. Прибежище Квонов пустовало точно так же, как и всегда после смерти мамы Бао. Три круга по кварталу, и одним лишь чудом Лин заставила себя остановиться. Улица Сан-Себастьяна, освещённая жёлтыми фонарями и скользящими по стеклу купола последними лучами солнца, продолжала своё празднество невзирая на горе Квон Лин. И вот опять Себастьяну, как и всему остальному Округу, не было до неё никакого дела.
Она не могла покинуть машину, ведь всё здесь пахло им, и даже те несколько восковых мелков его брата, что по воле случая оказались под сиденьем в тот момент, как Лин опустила глаза к продолговатой царапине на своей правой туфле. Запах табака и дорогого одеколона, что она ему подарила. Он пользовался им, но только из жалости. По крайней мере, именно так ей хотелось думать. Ведь если он и душил себя духами Лин, то точно не для неё.
— От этого запаха меня тошнит. — Лин повторила последнее, что успела разобрать перед тем, как уйти. Когда его губы лишь слегка шелохнулись в единственно честной фразе, что он мог ей посвятить. Он и не думал, что Лин его услышит. Но она не была готова эти слова пропустить. — Что тебе так не нравится? Я или вино?
Ей было легко понять всё неправильно, но она этого не сделала. Его образ заслуживал того, чтобы ещё хотя бы ненадолго побыть пристанищем для её разума. Пусть даже только на это Рождество. И пусть после него в ней совсем ничего не останется.
В бардачке его младший брат спрятал свои рисунки. Там стоял он сам рука об руку с какой-то блондинкой. А Лин никогда не была блондинкой. Даже если бы тот постарался, то не смог бы спутать её чёрные волосы с чужими светлыми. Лин всё наконец стало понятно.
На белых чулках её кровь смешалась с расплывшимся бардовым пятном. Лин не чувствовала и малейшего признака боли, только аромат фруктов. Ей это казалось забавным. Она повредила ту же ногу, что и Хён Сок. Даже если касающиеся этого старые верования ничего не значили, им обоим уже давно стоило распрощаться с прошлым. В будущем они оба ещё успеют напроситься на новые вольности судьбы.
При всём этом что-то в ней переменилось. Квон Лин ещё ничем не отличалась от Квон Бао, Квон Му Хёна и Квон Хён Сока. Но она могла отличиться. И Кэсси, уже давно поджидающая её дома, лишь подтвердила эти догадки неопытной души. И, всё же, большой удачей было то, Кассандра Аллен не менялась. Спустя столько лет она продолжала приходить тогда, когда Лин больше всего в ней нуждалась.