Глава 1: Ледяная нищенка
Тело её стоило медяка.
Так думали все. Она позволяла им так думать.
Лилит сидела на ступенях таверны, что пахла кислыми бочками и мужским потом, как будто всё здание давно было мертво, но ещё тлело. Подол её плаща— серого, выгоревшего, местами рваного — тянулся по грязной мостовой, впитывая зловонную влагу. На ногах — никакой обуви. Ступни привыкли к острому холоду камней, а её сердце — к острой жестокости мужчин.
Она помнила другой холод — гладкий, безупречно белый мрамор, под которым она лежала тогда, двенадцатилетней девочкой.
Теперь она больше не кричала никогда.
Из подворотен сочился туман, в котором мужчины тонули в собственной похоти. Лилит сидела неподвижно, голову держала низко, как будто дремала. Но видела она всё. Каждый прохожий был для неё фигурой на шахматной доске. Кто-то был пешкой, кто-то — свиньёй. Чаще всего они были и тем и другим одновременно.
Она сидела, опустив голову, словно спала. Но видела всех. Слыхала всё. И каждый, кто проходил, был как фигура на шахматной доске. Один был пешкой. Другой — свиньёй. Иногда они были тем и другим одновременно.
— Ты глуха, девка? Я сказал — вставай! — рявкнул мясник, крупный, с окровавленным передником и пальцами, толстыми, как сардельки. Он ткнул в неё ногой. Она не шелохнулась.
— Я не товар, — ответила она тихо.
— Ха! А я не пёс. Только ты — на улице, а я — с монетой. Подымайся, пока добрый.
Лилит подняла голову. Мокрые пряди липли к щекам. Глаза — бесцветные, как у стеклянной куклы, — впились в него без страха. Он отшатнулся едва заметно, но тут же поправился:
— Сколько?
Приблизившись, она улыбнулась почти ласково и произнесла голосом, сладким и ядовитым одновременно:
— Для тебя — один медяк.
— Один? За такое лицо? — он попытался посмеяться, но голос его дрогнул.
— Лицо — это мой подарок, — прошептала она, касаясь его груди тонкими пальцами. — Ты платишь лишь за то, что не оторвёшься...
Он нервно хмыкнул, её уверенность смутила его, заставив почувствовать себя уязвимым.
— Ладно, иди сюда, — буркнул он, потянув её в переулок.
Стены здесь были липкие, пахло сыростью и гнилью. Мясник попытался притиснуть её, но Лилит сама шагнула к нему ближе, губами почти коснувшись его уха.
— Хочешь, я закрою глаза? Тогда тебе будет казаться, будто я юная... или живая.
— Что ты... — хрипло начал он, но её пальцы уже ловко стягивали кошель с его пояса.
Мгновение — и резкий удар коленом. Он рухнул, хрипя и корчась от боли. Она нагнулась и прошептала:
— Плати за грубость, старый козёл, — прошипела Лилит и исчезла в тенях улиц, словно растворяясь.
Она привыкла исчезать — с той ночи, когда ей пришлось впервые стать тенью, чтобы выжить. Тогда она была дочерью великого рода. Сейчас она была никем. Но внутри всё ещё горело пламя старого гнева.
Теперь у неё были деньги на горячий суп и ночлег, но Лилит пошла дальше, в сторону рынка, где ждал тот, кого она привыкла называть другом. Сквозь толпу она шла гордо, словно в платье из драгоценного шёлка. Никто здесь не знал, кто она на самом деле, но сама Лилит помнила всё: каждое имя, каждое лицо, каждую ночь, что провела в страхе и голоде.
Из-за лавки травника раздался тихий свист. Там сидел Мик, худой, босой, с глазами, в которых горел огонь ума и упрямства.
— Снова кому-то сердце разбила? — усмехнулся он, принимая от неё украденный хлеб.
— Сердце? У этих свиней его давно нет.
Он рассмеялся, но тут же посерьёзнел:
— Однажды попадёшь не на того.
— Знаю, — безразлично сказала Лилит. — Но это будет его последний день. Не мой.
Он промолчал, понимая бесполезность споров. Но вдруг его голос стал другим — тихим, напряжённым:
— Есть одно дело. Вдова... Платит серебром.
— Что за дело?
— Нужно доставить посылку. Небольшую, но тайную. Пахнет запретным. Чем-то вроде книг или писем...
Лилит задумалась. Опасность была привычной спутницей, но теперь она ощущала что-то ещё — азарт. Риск, за которым скрывалась надежда приблизиться к настоящей цели.
— Ты уверен, что нам это под силу?
Мик усмехнулся горько:
— Ты выглядишь безобидной, я — никчёмным. Идеально.
Она почти коснулась его плеча, чтобы передать молчаливую благодарность, и вдруг замерла. Взгляд её упал на вывеску ближайшей таверны. Серебряный ворон, распростёртый крыльями, сверкнул в её глазах, будто оживляя старый кошмар.
«Рейнхольдты...»
Она помнила тот герб. Видела его, когда её замок был охвачен огнём и кровью...
В это время в другом конце королевства, в родовом поместье Рейнхольдтов, заседала Чёрная палата. Зал был чёрным не только из-за дубовых панелей на стенах, но и из-за решений, принятых в нём. Здесь всё было вычищено до зеркального блеска — даже порок.
Сводчатые стены, обитые тяжёлым дубом, украшали портреты предков: все — в кольчугах, с мечами и потемневшими глазами. Их лица казались живыми. И смотрели в будущее, где кровь будет снова пролита — ради имени, ради тени.
По углам стояли белые лилии — погребальные цветы, давно лишённые запаха.
Их приносили после каждого подавленного восстания. Сегодня — просто по привычке.
В центре — тяжёлый, лакированный стол цвета смолы, за которым герцог Эдмунд Рейнхольдт постукивал перстнем с печатью по поверхности.
Серебряный ворон — герб его рода — вспыхивал в огне свечей, как насмешка.
Он слушал голоса — чиновников, советников, купцов, сборщиков налогов — как слушают воронью карканину.
И думал не о зерне, не о цифрах.
Он думал о войне. О троне. О будущем, что принадлежит сильным.
— Итак, — заговорил он, и голос его был мягким, как мех, и холодным, как сталь под ним. — Южные графства просят снизить зерновой налог. Мороз сжёг урожай. Говорят, им нечего есть. Как трогательно.
Кто-то закашлялся. Один из купцов, совсем ещё молодой, осмелился поднять глаза:
— Милорд... народ умирает. Если мы не снизим сборы, начнётся голодный бунт.
Герцог не отреагировал. Он просто взял бокал с вином и поднёс к лицу. Вдохнул аромат.
— Умершие — не просят хлеба.
А пустая деревня — выгодна. Земля дешевеет. А земля — это власть.
Каспар Сеймур, личный советник, тихо наклонился ближе — худой, бледный, с руками, исписанными знаками.
— Милорд, могу направить к ним "братьев покаяния" из лазарета святого Габриэля. Они разожгут в них благочестие... или страх.
— Утопите их, — ответил герцог. — В молитвах. Или в крови. Мне всё равно. Главное — чтобы не шумели у моих стен.
Молчание. Лишь потрескивание свечей и шелест пергаментов.
— Что делать с бастардами в столице? — раздался гнусавый голос налогового интенданта. — Они воруют, мешают торговле. Проститутки — дети, милорд. Дерутся за хлеб. Продают тела за лепёшку.
Герцог приподнял бровь.
Понюхал вино.
Сделал глоток.
— Значит, обложим налогом.
За грязь. За воздух. За то, что они ещё не сдохли.
Всё в этом мире можно обложить пошлиной, господа. Даже грех.
Кто-то усмехнулся. Кто-то — не посмел. И тогда заговорил Дариан.
Он стоял у колонны, высокий, словно вырезанный из полированного мрамора. Чёрное одеяние облегало его фигуру, меч — при боку, даже сейчас. Волосы чуть растрёпаны, губы — изломаны, как всегда перед тем, как он собирался что-то сказать.
В его лице было благородство палача.
— Уберите с улиц уродов. Их кожа — позор. Их глаза — страх. Если вы не хотите мятежа — дайте людям лицезреть власть.
Голос его был низким, бархатным, но каждое слово резало воздух, как лезвие.
— Пусть они видят нас.
Пусть помнят, что мы — единственные, кто может отнять у них даже право страдать.
Никто не возразил.
Он сделал глоток вина — медленно, как яд, и встретился взглядом с отцом.
— А если не подчинятся? — спросил герцог, склонившись чуть ближе.
Дариан пожал плечами:
— Тогда мы подарим им зрелище.
Они поклонятся боли, если она станет праздником.
В этот миг даже Сеймур отвёл глаза.
Свечи затрепетали, словно ощутили запах будущей крови. В тот миг герцог понял: его сын вырос, — и отныне будет проливать кровь так же искусно, как вино в бокалы.
Где-то далеко, среди толпы на грязном рынке, Лилит почувствовала странный холодок, пробежавший по позвоночнику. Слова, которые когда-то разрушили её жизнь, звучали снова.
«Подарите им зрелище...»
Это был голос её врага, которого она ещё не знала, но уже ненавидела.
Слова, шёпотом донесшиеся до неё сквозь пространство и время, казались эхом того страшного дня, когда она потеряла всё.
Ворон на вывеске больше не был просто гербом. Теперь он стал её судьбой, её приговором и единственной целью.
Она знала, что однажды мир загорится снова. И в этот раз уже не уцелеет никто.
Даже она сама.