ГЛАВА 16
Непрестанный рев моторов засел у нее в ушах. В самолете было еще пятеро: два индейца, экипаж из двух человек и констебль конной полиции. Где-то далеко позади остался Мусони, где медсестра посадила Кэнайну в самолет, предоставив ей одной совершить остаток пути, а где-то впереди, уже совсем близко, находился Кэип-Кри. Кэнайна глядела на причудливо извивавшееся под крылом побережье залива Джемса. Стоял апрель, и на юге, там, где находился санаторий, уже наступила весна, но здесь все было завалено снегом и томилось в когтях зимы. Внезапно шум моторов ослабел, самолет накренился, и Кэнайну прижало к стенке кабины. Под ними, змеясь и петляя по лесам и болотам, проплывала широкая, покрытая льдом и снегом река, впадавшая в скованную льдом бухту. Южный берег устья округлым мысом вдавался в залив. На поляне, примерно в пяти милях вверх по течению, Кэнайна различила горстку домов и вигвамов. Насколько хватал глаз простиравшееся за поселком пространство было усеяно бесчисленными замерзшими прудами и озерами, белые пятна которых резко выделялись на темном фоне елового леса. Многие из них разделяли только узкие перешейки. Самолет приближался к беспорядочной кучке домов на речном берегу. В одном конце стояло три ослепительно белых сборных дома с красными крышами, просвечивавшими сквозь снег. Кэнайна знала, что это лавки и склад Компании Гудзонова залива и дом начальника почты. В другом строении с красной крышей и маленькой прямоугольной башенкой Кэнайна признала церковь, в белом коттедже рядом с церковью жил миссионер. Там стояло еще несколько домов, серых, невзрачных, но почти все остальные жилища были забуревшие от ветхости и прокопченные вигвамы, их крыши вспарывали черные железные печные трубы. Кэнайна не нуждалась в объяснениях. Она и так знала, что река там, внизу, — это Киставани, что бескрайние просторы этого озерного края, по которым кружила Киставани, с незапамятных времен служат охотничьим угодьем для ее племени, а сам поселок и есть Кэйп-Кри. И теперь, возвращаясь домой, она пребывала в таком же страхе, как в тот далекий день, теперь уже позабытый, шесть лет тому назад, когда уезжала отсюда. Самолет медленно пролетал над индейским поселком. Рядом с вигвамами Кэнайна разглядела беспорядочно разбросанные поленья, почерневшие котелки и ведра, собак на цепи и нарты. Один из вигвамов был ее домом. Все сбегались посмотреть, как будет садиться самолет, пробирались, словно муравьи, по протоптанным в снегу тропинкам. Машина села, поскрипывая лыжами по речному льду, и заскользила к берегу. На узкой прибрежной отмели и невысоком песчаном берегу толпились индейцы, возбужденно размахивая руками. Летчик выключил моторы, и машина остановилась прямо перед толпой. Кто-то открыл дверь, пассажиры стали выходить. На Кэнайну никто не обращал внимания. Когда все сошли, Кэнайна, прижимая к груди Однорукого Малыша, робко выглянула за дверь. Стоявший у лесенки "кавалерист" помог ей спуститься. Она застыла на льду, немая и дрожащая, ничего не видя от слез. "Кавалерист" спросил у нее что-то на ломаном кри. — Я говорю только по-английски, — сказала Кэнайна. — Останешься здесь или полетишь дальше? — спросил он по-английски. — Это ведь Кэйп-Кри, правда? Констебль утвердительно кивнул. — Тогда останусь здесь, — сказала она. От толпы индейцев отделилась крупная женщина в черном платке и по сугробам побежала к Кэнайне. Она была в резиновых сапогах и курила трубку. Потом вынула трубку изо рта и разразилась потоком слов. Кэнайна расслышала свое имя, но больше не разобрала ни слова и в замешательстве стояла безмолвно и неподвижно. Женщина, внезапно остановившись в двух шагах от нее, внимательно поглядела на Кэнайну и вновь сунула трубку в рот. — Тебя зовут Кэнайна Биверскин, да? — осведомился констебль. — Да. — Эта женщина уверяет, что она твоя мать. Он заговорил с женщиной на ломаном кри. Та не сразу поняла, потом вновь перевела взгляд на Кэнайну, и на ее буром морщинистом лице просияла улыбка — узнала. Трубка выпала у нее изо рта прямо в снег, она бросилась на колени, крепко прижала Кэнайну к себе и опять что-то быстро-быстро залопотала. Мать подобрала упавшую в снег трубку, подхватила Кэнайну на руки и понесла наверх по береговому откосу. Там она опустила Кэнайну наземь, взяла за руку и повела к вигвамам. Рядом с ними молча шагал низкорослый дюжий мужчина, плосконосый, с широко раздувающимися ноздрями. "Уж не отец ли это?" - спрашивала себя Кэнайна. За ними увязалась стайка шумливых ребятишек. Кэнайна была очень смущена, оказавшись в центре всеобщего внимания. Вигвамы стояли безо всякого порядка, вразброс, между ними петляли по снегу узкие тропки. Собственно, это были не настоящие вигвамы, а грубо сколоченные сооружения из досок, бревен, листов железа, расплющенных канистр, мешковины и кое-где лосиных шкур. Простейшие из них представляли собой крытые одной только парусиной шесты и имели форму конуса, как у североамериканских индейцев, или же округлую, куполообразную форму эскимосских иглу. Но по большей части это были прямоугольные или квадратные хибары размером с гаражи, какие Кэнайна видела в городе, только гораздо ниже; над дощатыми или выложенными жестью стенами возвышалась островерхая крыша, крытая натянутой на шесты мешковиной. Из каждой крыши торчала ржавая труба. Кэнайна с любопытством разглядывала жилища, они совершенно выветрились у нее из памяти, и ей казалось, будто видит она их впервые. Мать подвела ее к одному из таких сооружений, похожему на хаотическое нагромождение бревен, досок, мешковины и жести. Кэнайна заметила, что дверь заменяет тоже кусок мешковины. Они вошли в дом, а за ними следом — широконосый мужчина. Теперь Кэнайна не сомневалась: это ее отец. Пол был дощатый; в заднем углу стояла железная кровать, которую Кэнайна мгновенно узнала, на ней валялись кучей вперемежку стеганые одеяла и покрывала из кроличьих шкур, из-под которых вместо пружинной сетки или матраса торчали голые доски. В остальном убогая обстановка лачуги казалась ей совершенно незнакомой. У двери стояла огромная круглая ржавая канистра, от которой тянулась вверх, проходя через матерчатую крышу, железная труба — печка. Канистра лежала боком на плоских камнях, грубо вырезанный из днища и прикрепленный на петлях квадрат заменял дверцу. Для того чтобы готовить, верхнюю часть печки, бывшую некогда круглым боком канистры, расплющили и проделали в ней две круглых неровных дыры, которые закрывались небольшими жестяными крышками. На плите стояли два черных от дыма горшка и сковородка, на полу рядом с печкой лежала груда дров. Кэнайна с любопытством обвела взглядом комнату, единственную в доме. В ней стоял старый ярко-голубой посудный шкаф, над которым висели полки, заставленные жестяными банками, бутылками, металлическими кружками, коробками спичек, пачками ружейных патронов, свечами; среди них торчала керосиновая лампа. Два грубо сколоченных, самодельных стула и старый деревянный сундук, набитый рыболовными сетями и стальными капканами. На одной из жердей висели две пары лыж, у задней стенки кровати стоял тяжелый дробовик. Вот почти что и все. Кэнайна не увидела здесь ни стола, ни кровати, на которой она будет спать. Кэнайна села на стул, ее мать и тот человек — на кровать. Последовало долгое, мучительное молчание. Кэнайна украдкой наблюдала за ними, бросая короткие, быстрые взгляды. У матери было доброе, милое, хотя и очень изможденное лицо. Вокруг глаз и уголков рта веером разбегались тонкие морщинки, и оттого казалось, что на нем постоянно играет улыбка; сквозь огрубевшие покровы все еще пробивалась красота, возродившаяся ныне в Кэнайне. В дверях хибарки столпились ребятишки, которые, пересмеиваясь, с любопытством заглядывали в дом. Наконец мать что-то сказала им, и одна из девочек, постарше и покрупнее других, протиснулась вперед и с робким видом повернулась к Кэнайне. — Меня зовут Элен Чичикан, — сказала она по-английски. — Я помню, как ты уезжала. Это было давно. Я три года ходила в школу в фактории Мус и научилась там говорить по-английски. Твоя мама хочет знать, почему ты говоришь только по-английски. Почему ты разучилась говорить по-нашему, как другие мускек-оваки? - Давно не видела никого из рода мускек-овак,вот и разучилась, — ответила Кэнайна. — Я забыла,но скоро снова вспомню. Элен перевела ответ Кэнайны, мать энергично закивала. Потом Кэнайна спросила: — Этот человек — мой папа? Элен кивнула. — Да, — сказала она, — это Джо Биверскин. Он отличный охотник. А твою маму зовут Дэзи. Этой весной они очень рано вернулись сюда, в Кэйп-Кри, и многие другие семьи тоже, потому что зима была очень трудная. Бобров было очень мало, не было никакой дичи. Люди голодали. Сейчас остались только кролики, больше ничего нет, и все ждут, когда прилетят нискук, когда прилетят гуси. Теперь Кэнайна внимательней присмотрелась к отцу. Широкоплечий, крепкогрудый, он был чуть не на голову ниже матери, а казался еще ниже. Его штаны вместо ремня были схвачены в поясе потертой, засаленной веревкой. Лицо у него было большое и круглое. И Кэнайна никогда не видела такого широченного я плоского носа. Маленькие, темные, глубоко посаженные глаза безучастно уставились в пустоту. Кэнайна до сих пор не слышала от него ни слова и спрашивала себя: а вдруг он недоволен, что она вернулась домой, в Кэйп-Кри? Мать стала расспрашивать Кэнайну про лечебницу и про то, как ей жилось там. Элен переводила все вопросы и ответы, и Кэнайна начала узнавать слова родного кри. Через несколько минут отец Кэнайны, по-прежнему не говоря ни слова, поднялся и вышел. Толпа детишек постепенно редела. Некоторое время спустя Дэзи Биверскин тоже вышла из дому, и Кэнайна видела, как мать, захватив топор, исчезла в соседней рощице. Кэнайна осталась дома и робко разговаривала с Элен Чичикан. Через несколько минут мать возвратилась со свежесрубленными жердями и большой охапкой пихтовых веток. Положив в углу на пол четыре жерди так, что из них получился прямоугольник футов пять на два, она завалила их ветками, получился упругий душистый матрас. Потом взяла с постели стеганое одеяло и подстилку из кроличьего меха и бросила на ветки. Кэнайна поняла, что это ее постель. Элен Чичикан ушла, сказав на прощанье, что вернется и поможет Кэнайне вновь научиться говорить на кри. Мать Кэнайны бросила несколько поленьев в печку, где тлели головешки, и принялась готовить лепешку. Руки ее были перемазаны смолой, но она не стала их мыть, развязала стоявший у стены большой мешок с мукой и сделала в верхнем слое муки углубление размером в два свои кулака. Влила в углубление кружку воды и стала пальцами размешивать получившуюся массу. Мука впитала воду и загустела, Дэзи добавила щепотку соды прямо из жестянки. Она месила тесто в мешке с мукой, пока не образовался круглый ком, когда он был готов - хоть в печку сажай, — она вытащила его из мешка (обошлась безо всякой посуды), густо смазала сковороду жиром, положила на нее тесто и поставила на плиту. Она не выпускала изо рта свою маленькую трубочку с изогнутым черешком и расхаживала взад-вперед, шаркая резиновыми сапогами. Большой черный горшок на плите громко забулькал, жестяная крышка запрыгала, выпуская маленькие клубы пара. Когда мать сняла крышку, Кэнайна заглянула туда. В горшке бурлила желтоватая жидкость, и сквозь толстый слой жира торчали кости неразделанной тушки какого-то мелкого зверька, должно быть кролика. Закипела вода и в другом котле, и мать Кэнайны швырнула туда целую горсть чайных листьев. Стола в хибаре не было, и Кэнайна спрашивала себя, на чем они будут есть. Отец вернулся, что-то буркнул матери и уселся на пол недалеко от печки. Мать сняла с печки горшок, котелок с чаем и поставила их на пол. Сняла с горшка крышку, перевернула, положила на пол, большой вилкой выудила кролика и положила на перевернутую крышку. Затем сняла зарумянившуюся, хрустящую лепешку и поставила сковороду рядом с кроликом, достала с полки над голубым шкафом жестяные кружки и большой нож, потом, насыпав в одну из кружек муки, сама опустилась на пол. Еда была готова, и Кэнайна робко уселась рядом с родителями. Джо Биверскин откромсал лоскут мяса от кроличьей ножки, взял в руку и стал помахивать из стороны в сторону, чтобы остудить. Потом сунул его в рот целиком и стал быстро жевать. Зачерпнул из котелка чаю собственной кружкой, затем из кружки отсыпал муки в чай, тот побелел и загустел, И поставил свою кружку на пол остудиться. Его жена отрезала кусок крольчатины и протянула Кэнайне. Мясо было горячее и жирное, и Кэнайне пришлось перекидывать его с ладони на ладонь, чтобы не обжечь пальцы. Отец перевернул сковороду, лепешка соскользнула на пол. Он оторвал кусок лепешки, окунул в похлебку и понес к рту, роняя на штаны желтоватые капли. Не было ни тарелок, ни столовых ножей, ни вилок; не было ни сливочного масла, чтобы намазать на хлеб, ни молока, ни сахара к чаю. Кэнайна откусила небольшой кусочек мяса, но оно было жесткое, с сильным запахом и не понравилось ей. Когда она поднесла кусок мяса ко рту, сок от него побежал по ладони прямо в рукав свитера. Лепешка оказалась вкусной, почти такой же, как хлеб, но она валялась на полу, и Кэнайна смогла проглотить только несколько крохотных кусочков. Отец с матерью ели в охотку, вновь и вновь окуная кружки прямо в котелок с чаем, не жуя глотали мясо кусок за куском. Кэнайна пыталась сжевать кусочек мяса с лепешкой, почувствовала приступ тошноты и больше есть не могла. В тот же день, чуть попозже, Кэнайна и ее новая подружка Элен Чичикан отправились гулять по поселку. Полуденное солнце пригревало, тропинки совсем расползлись от слякоти. Элен сказала ей, что почти все индейские семьи из Кэйп-Кри провели зиму в лесах, охотились на бобров. У каждого семейства был свой собственный, переходивший от поколения к поколению участок. Некоторые уходили в глубь лесов миль на двести, и, чтобы добраться назад, нужно две недели идти на лыжах. Но половина семей уже проделала этот долгий путь и с добытыми шкурами вернулась сюда, в летний лагерь на берегу. Теперь, сказала Элен, они готовятся к весенней охоте на гусей. Как только с юга вернутся первые стаи н и с к у к, крупных серых канадских гусей, все вновь двинутся в глубь страны. Правда, для охоты на гусей, объяснила она, им не придется идти так далеко, как зимой, когда надо ставить ловушки, потому что край озер и болот, начинавшийся в десяти милях от поселка и кончавшийся в пятидесяти — одно из наилучших мест для охоты на гусей на всем побережье залива Джемса. Кэнайна внимательно слушала; она давным-давно позабыла обычаи и порядки мускек-оваков. Церковь и дом миссионера находились в самом центре индейского поселка. Кэнайна заметила, однако, что строения Компании Гудзонова залива стоят в отдалении от рваных индейских вигвамов. Девочки пошли туда, и Элен показала Кэнайне лавку, где принимают в обмен меха. Потом Элен повела ее к дому, где живет начальник почтовой конторы с женой, и, глядя на этот дом, Кэнайна почувствовала щемящую тоску. Дом был большой и чистый, недавно выкрашенный в белый цвет и окруженный нарядной белой оградой. Тщательно очищенные от снега дощатые мостки вели к дверям. По фасаду шла просторная веранда, а на многочисленных окнах висели белоснежные занавески. На бревенчатой башенке рядом с домом, подгоняемые бризом, вертелись крылья большого ветряка; сестра, сопровождавшая Кэнайну, еще в Мусони показала ей такие же ветряки и объяснила, что в местах, куда не доходят линии электропередачи от больших городов на юге страны, ветряки производят электричество для освещения и подачи воды. — Это Рамзеи, — сказала Элен. — Хорошие люди. Его зовут Берт Рамзеи, а ее Джоан, но все называют их — мистер и миссис Рамзеи. Говорят, в их доме все очень красивое, там много всяких вещей, но индейских ребят никогда не пускают туда, не разрешают входить за ограду - это очень строгое правило, и что там в доме — полная тайна. Для Кэнайны это вовсе не было тайной. Она знала, что там должно быть. Полы устланы толстыми разноцветными коврами, глубокие мягкие кресла, диван и электрические лампы, которые можно включать и выключать, ванная комната с блестящими кранами, с горячей и холодной водой и большой белой ванной, картины на стенах, кровати с белоснежными простынями. Ежели у Рамзеев есть или когда-нибудь были дети, то, может, у них есть и детские книжки, которые Кэнайна легко могла бы читать сама. И Кэнайна подумала, что, если бы у нее были книжки, жить в хибаре, где едят на полу, не так уж плохо. Она знала, что за этими белыми занавесками расположился крошечный форпост иного мира, того мира, который нравился ей и который она привыкла считать своим. Теперь, казалось, она была окончательно отрезана от него. Она смотрела на дом Рамзеев, и глаза ее наполнялись слезами, боль сдавила горло, она задыхалась. Потом они пошли назад, в индейский поселок, и Кэнайна узнала свою хибарку на берегу реки. Над трубой вился серый дым, и рваные клочья парусины хлопали на свежем ветру, дувшем со стороны залива Джемса.