Её апология

Она была ни добрая, ни злая. Одновременно жестокая и убийственно нежная. Даже теперь, когда её нет рядом, я по-прежнему заворожена её личностью, и её влияние пронизывает всю мою жизнь. Её нельзя описать в одном слове, и даже в двух – мне кажется, десяти тысяч трактатов не хватит, чтобы рассказать, что же такое Катриора Рашисар.

Но я попытаюсь быть краткой: не думаю, что у меня есть для этого много времени в запасе. Скоро что-то случится. С каждым днём в этом замке я чувствую, что над моей головой сгущаются тени, а он смотрит на меня всё пристальней, следит за каждым моим движением.

Но мне надо всё рассказать. Я просто не хочу, чтобы её история – наша история – была навсегда утеряна в безжалостном потоке времени.

***

Она всегда будет знать меня на пять минут дольше, чем я её. Иногда мне кажется, что вот из этих-то минут в самом начале и вытекло её неоспоримое превосходство надо мной в течение следующих многих лет.

Я прибыла в императорский дворец ещё ребёнком, не знающим жизни, а потому все мои понятия о том, как следует поступать и как ко всему относиться, были порождены странными и подчас противоречивыми требованиями внутренней жизни двора.

И первое правило было такое: «Любимчиков здесь не терпят».

Мне не повезло его нарушить в первый же мой день пребывания здесь.

Дрожа от усталости после целых суток в пути в разваливающейся почтовой карете, я молча, проваливаясь в сон и резко из него выныривая, выслушивала наставления экономки. Мне надлежало мыть полы там, где прикажут, протирать пыль там, где прикажут, натирать хозяйское серебро тогда, когда мне его доверят, и ни на что не жаловаться, а быть благодарной императору за то, что меня не казнили вместе с отцом – как и следовало поступить с дочерью предателя.

Раньше мне никогда не приказывали. Раньше на меня не смотрели с такой откровенной гадливостью. Мне было страшно: я не понимала, что происходит. Мне хотелось, чтобы кто-то меня спас: просто обнял за плечи, закрыл тёплыми ладонями мне уши от всех этих жестоких слов и отвёл в натопленную комнату с мягкой постелью...

В эту-то секунду она и ворвалась в мою жизнь – как вихрь, которому было суждено кружить меня из стороны в сторону, подчиняясь лишь своей прихоти, в течение следующих пятнадцати лет.

Двери гостиной экономки распахнулись от сильного толчка, и я почему-то покачнулась, едва не упав на колени. Огненные глаза и холодный голос – вот всё, чем она была в ту секунду для меня. Пламя и лёд. Сладость и горечь... Она всегда такой и останется.

– Она будет моей камеристкой. Оденьте её в униформу моего штата и приведите в соответствующий вид. Что за жалкое зрелище!..

Девочка, не привыкшая к отказам. Девочка, подавлявшая волю всех вокруг неё. И мою в том числе. Только я тогда об этом ещё не знала.

Но в это мгновение она выбрала меня. Или, скорее, выбрала ещё несколько минут назад, когда из тайных проходов в стенах дворца наблюдала за мной и планировала будущее на годы вперёд: насколько хорошо я вписываюсь в её цели?.. И в итоге я показалась ей подходящей. Это поняли все, кроме меня самой. Так я нарушила негласное правило: не становиться ничьим любимчиком.

Это обеспечило мне вечное безмолвное изгнание в стенах дворца.

***

Было и второе правило: никогда не заводить тут друзей. Потому что в их мире нет дружбы. Нет искренности. Нет любви. Есть только расчёт. И тот, кто пытается притворяться, что его не волнует выгода, – лишь самодовольное ничтожество.

Но это всё ложь. Для нас с ней это была ложь.

Рано утром нас будил один и тот же удар колокола в столичном храме, и я приходила в её покои, пока она всё ещё лежала в постели. Согреть у камина нижнюю рубашку, достать нижнее бельё, подготовить корсет и платье, пока она встаёт с постели и умывается ледяной водой из кувшина на туалетном столике. Снять с неё рубаху, последовательно надеть полдюжины слоёв одежды, усадить перед зеркалом, причесать её длинные, до середины спины, волосы. Вплести в причёску тонкую диадему. Проводить до дверей комнаты для завтраков.

Сейчас, когда я вспоминаю это, вся та рутина, которая не менялась на протяжении пяти лет, кажется мне столь трогательно дорогой. Тогда всё было так просто. Тогда я не знала того, что знаю сейчас, и должна была бы считать себя счастливой...

Я никогда ни за кем не ухаживала: это за мной как за герцогской дочерью ухаживала дюжина служанок. Я делала всё так нескладно и нерасторопно, что порой принцессе приходилось самой указывать, какую деталь гардероба надевать на неё следующей. Я думала, меня прогонят куда-нибудь на кухню спустя несколько дней такой нелепой работы. Но она оставила меня, и спустя неделю у меня начало получаться.

Принцесса была не такой, какой показалась мне при первой встрече. Я ожидала каких-то невыполнимых приказов c единственной целью не оставить мне ни секунды для отдыха; ожидала холодного презрения и насмешек, а возможно, укоров из-за причины, по которой я попала в императорский дворец, но сама пока не до конца поняла. Но всего этого не было.

А что было – я не знаю.

Я до сих пор не до конца понимаю, что именно в итоге сблизило нас.

Возможно, мы сблизились в те неловкие послеобеденные часы, когда она сидела в окружении придворных дам, погружённых в чтение или вышивание, а я стояла неподалёку, ожидая какого-нибудь приказа, дожидаясь, когда мне нужно будет проводить её я в покои. Я чувствовала почему-то, что между нами в те мгновения возникала какая-то телепатическая связь, и по её идеально ровной спине я читала раздражение и напряжённость, а по коротким взглядам на часы в углу я понимала, что ей так же тяжело находиться среди всех этих льстивых насмешниц, как и мне.

Возможно, это случилось вечером, когда я расчёсывала волосы Катриоры перед зеркалом, готовя её ко сну, и на секунду наши взгляды встретились. Она тогда сказала, что в их семье соблюдается традиция – никогда в жизни не отрезать волосы. Я так растерялась от звука её голоса, что ничего не ответила, а спустя минуту тишины принцесса тихо выдохнула: «Я отрежу их под корень, как только взойду на престол».

Возможно, это произошло только после той ночи, когда она, взявшись в моей комнате словно из ниоткуда, разбудила меня и потайными проходами провела в простенки рядом с танцевальной залой, где давался грандиозным бал по случаю полного захвата империей Рашисар Гесперинга. Тогда я впервые увидела императора, и в моей душе навеки поселился страх перед его разрушительной силой, сломившей сопротивление целого континента. Тогда она впервые сказала мне, что весь мир однажды будет лежать у её ног – в руинах или сверкая невиданным доныне богатством. Тогда я впервые поняла, что Адната навеки переплела наши с ней судьбы и куда бы ни пошла она – я последую за ней.

Словом, я не знаю, как мы стали друзьями.

Но спустя полгода не было в этой проклятой империи никого роднее нас с ней. Мы с ней были единственными друг для друга.

И я впервые почувствовала себя почти счастливой.

***

Мы были с ней похожи. Две девочки, которых никогда не любили и которые никогда не любили сами.

Мой отец был видным дипломатом и одиннадцать месяцев в году проводил за границей. Я его почти не помню: от него в памяти осталось лишь тепло большой шершавой руки, раз в год ласково трепавшей мои волосы. Мать же всегда была со мной холодна: её кровь – кровь наследницы древнего королевского рода, правившего Лакардией до прихода Рашисаров, – смешавшись с кровью местного герцога, породила создание столь низкое и недостойное внимания, что я для неё фактически не существовала все шесть лет, что мы прожили под одной крышей. А потом был монастырь. А ещё позже – дворец. И везде, где бы я ни оказывалась, не было места для любви.

Катриора была такой же. Так мне казалось, по крайней мере, в первые годы знакомства, когда через скованные, пока полные настороженности разговоры я всё больше и больше узнавала её – и при этом всё равно постоянно что-то упускала.

Наверное, за всю нашу жизнь бок о бок я так и не поняла самого важного о ней, но теперь этого не исправить.

Зато я знала, какое именно место в книге может её рассмешить и, подсовывая ей нужную страницу, смотрела, как постепенно, с каждой строчкой, на её губах расцветает улыбка. И я знала, что по утрам на коже её щеки остаются красноватые следы от складок простыни. И чувствовала – с самого первого дня нашего знакомства – что в её душе родилось и растёт что-то, чем она никогда со мной не поделится, а даже если и поделится, то я не смогу этого понять. Меня манила и мучила эта тайна, отражение которой я находила в её глазах, и я пыталась угадать, что я должна сделать, что сказать, чтобы она посчитала, что я достойна узнать её самые тёмные секреты...

***

Пятьдесят лет назад на континенте Фериора относительно мирно сосуществовали друг с другом несколько десятков мелких и крупных государств, пока из Пархадских гор не прокатилась по всему материку грозная орда кочевников под предводительством могучего и жестокого воина – Ольхаира Рашисара. Этот человек взялся словно из ниоткуда, потому что никто не помнил его ребёнком и не знал, где он научился боевым искусствам, неизвестным ни одному народу. Он мастерски владел клинком и неизвестной магией; он возглавил войско, объединив под своим началом десятки племён, признавших его превосходство, и повёл разорительный поход через все страны на севере континента. На руинах десятка королевств была основана империя Рашисар.

Сын продолжил дело отца: в его правление под напором рашисарской армии пали прежде никогда не знавшие единого владыки княжества Гесперинга. И где-то в глубине континента, в горящем, уничтоженном крохотном селении, родилась она – будущая великая императрицы империи Рашисар, единственная её наследница. Катриора Рашисар. Она никогда не знала своей матери, да и никто не знал. Она и отца толком не знала, потому что всё своё детство провела в одиночестве дворца, пока он укреплял границы её будущих владений. Император возвращался в свою столицу – самый северный город Фериоры, Ард, – лишь раз в полгода, и всё остальное время принцесса была предоставлена сама себе. В полном одиночестве.

Пока не появилась я.

***

– ...«Злобный дракон, в чьём сердце царили жестокость и кровожадность, был побеждён могучим сыном Акира. Тучи рассеялись над мрачным прежде королевством, и выглянуло солнце; выжгло оно пороки в людских душах, и мир возрадовался победе света над тьмой, а все драконьи сокровища, что этот монстр так тщательно копил тысячу лет, снова вернулись их прежним владельцам»... – принцесса на мгновение остановилась, а после, едва повернув голову назад, в мою сторону, спросила: – Что ты думаешь об этом?

Я тогда не знала, что у этого вопроса был единственный правильный ответ.

– Мне кажется, с драконом поступили справедливо. Он же причинил столько разрушений и бед людям.

И этот ответ был неправильным. Я почему-то на много лет запомнила этот эпизод, произошедший, когда я прожила во дворце всего полгода. Это был этап нашей жизни, в который мы через книги, как-то завуалированно, говорили о том, что волнует нас самих.

– Да ты прямо поборница справедливости, – рассеянно ответила тогда Катриора. – Вот только скажи мне одно: все те герои, которые пытались одолеть это чудовище, – они хоть раз спросили, почему он творит всё это зло? Вдруг у него были какие-то причины? Возможно, узнай они их, они бы ему посочувствовали и смилостивились, а так – они просто поступили с драконом так же, как и он поступал с ними, – безжалостно уничтожили. Где же тут справедливость и добродетель?..

Я растерялась и промолчала, замерев с метёлкой для пыли в руках у неё за спиной. Катриора ещё несколько секунд смотрела на меня искоса, а после отвернулась, ища в книге легенд новую историю, чтобы в этот раз уже я почитала ей вслух.

Пока принцесса была на своих дневных занятиях, я тоже корпела над книгами – это развлечение придумала для меня сама Катриора. Она отдала мне свои старые учебники по древнесилистрийскому, географии, истории и каллиграфии, чтобы я продолжала обучение, начатое в монастыре, и каждый вечер проверяла мой прогресс. Я не понимала, зачем ей всё это: я уже успела вжиться в роль простой служанки и не считала, что когда-нибудь мне пригодятся все те науки, которым она хотела меня обучить.

Впоследствии оказалось, что она готовила меня для себя самой. Хотела, чтобы мы были на одном уровне, как бы далеко от равенства по статусу мы ни были на самом деле. Ей нужен был кто-то, кто прошёл бы с ней рядом весь тот непростой путь, что она наметила ещё ребёнком, когда часами только и делала, что думала, думала и думала. Всегда одна.

Что бы она ни сделала, её оправдывает то, что в детстве она слишком долго была одна, чтобы усвоить, каково это – быть человеком.

Я вспоминаю себя ребёнком, как я постоянно пряталась библиотеке или в отцовском кабинете на подоконнике за шторой и читала, бесконечно много читала, подглядывая порой из окна за весёлыми, но недоступными для меня играми дворовых детей. На приёмах в гостиных мне не о чем было говорить с дочерями знакомых моей матери, потому что я никогда не любила кукол, как они, а они ненавидели книги. В моём детстве я тоже постоянно была одинока, как и Катриора. И поэтому я, быть может, тоже не совсем человек.

***

Недомолвки. Всегда какие-то недомолвки. Тогда мне безумно хотелось услышать то, что скрывалось за фразой: «Я пока не могу тебе рассказать». Теперь мне хотелось бы никогда не знать всей правды.

По её лицу я пыталась прочитать, какой реакции на свою таинственность она от меня ждёт. Её профиль, слишком чёткий для мест, откуда пришли её предки. На коже – на скулах, тонкой шее, на спине, которую я видела каждую ночь сквозь ночную сорочку, когда помогала ей готовиться ко сну, – нет ни одной родинки. Её ресницы в приглушённом свете свечей трепетали тенями по щекам, так же как дрожали её зрачки, когда она скашивала взгляд в мою сторону, чувствуя на себе мой взгляд. Я часто вздрагивала от этих глаз – так сильно они мне напоминали глаза императора – и, словно повинуясь какой-то особой искорке в их глубине, послушно спрашивала о том, о чём она не хотела мне рассказывать:

– А какие же у вас цели, госпожа?

– Я пока не могу тебе этого сказать, но они важны для очень многих.

Короткие моменты откровенности, с каждым годом происходившие всё чаще, внезапно обрывались холодной сдержанностью, которой я была сыта ещё с самых первых дней нашего знакомства, и я чувствовала одновременно и растерянность, и раздражение, кусая губу, чтобы ничего не сказать, не потребовать то, на что я, мне казалось, имела полное право – за всё то, что я для неё делала, что я ей отдавала. Но как же тяжело мне порой давалась эта уступчивость!..

***

Это была какая-то нездоровая атмосфера. Она, я, множество чужих людей, которые обитали где-то на самом краю созданного нами мира. Война шла за пределами императорского замка; за границами этого континента на полях сражений ни на секунду не умолкали крики боли и ликования. Во дворце же – в нашем дворце – в зимнем саду цвели розы, в гостиных горели камины, в спальнях по стенам висели плетёные ковры с юга Фериоры и шкуры диких зверей, а в нашем воображении мы путешествовал по дальним уголкам империи и были счастливы, зачитываясь волшебными историями. В нашем мире не зря прожитыми считались только те моменты, что мы проводили наедине друг с другом; в нашем мире были разговоры, смешливые или откровенные, была игра на арфе и флейте вечно холодными вечерами. Мы объездили степи во всех направлениях, мы изучили каждую дорожку сада, каждый коридор дворца, осмотрели все тайные проходы между стенами и даже подземелье. Мы не замечали ничего вокруг, глядя лишь друг на друга.

Это был жестокий мир. Четыреста лет после падения Лей-Марда. Смута и разрушенные корни – а строительство новых основ для нового мира всё откладывалось и откладывалось...

С тех пор, как над севером континента установилась власть Рашисаров, всем миром словно завладела тьма: небо почти никогда не прояснялось, затянутое серым маревом облаков, и по всему материку ежегодно проносились жестокие бури, разрушавшие города и переносившие изувеченные трупы людей из одной страны в другую. Дни стали короче и темнее, а ночи непрогляднее. Процветавшие раньше ремёсла и искусства, словно срезанные на корню цветы, зачахли и покрылись пылью забвения. Магия же разбушевалась, вырвавшись на свободу, и из-за неё, как говорят, по всему свету происходили невиданные природные катастрофы. Да и люди тоже словно бы изменились под давлением тёмной силы: в них начали угасать добродетели и ярче проявлялись пороки: скупость, жестокость, недоверие, корысть.

У нас во дворце же было вечное лето посреди зимы.

Но вся нездоровость первых лет моей жизни во дворце заключалась не в этом. Всё дело было именно в том факте, что мы всегда были только вдвоём. Наша компания никогда не пополнялась, хотя бесконечно много было желающих подружиться с наследницей престола. Она не хотела никого принимать. Я не хотела этого тоже. Нам не был нужен никто. Мне не был нужен никто – кроме неё. Мне так казалось. Возможно, поначалу, она просто хотела, чтобы я так думала, потому что сама верила, что это правда. И в конце концов это стало и моей правдой.

Иногда я так ненавижу её за это!..

***

Какой же была Катриора Рашисар?

Это была девочка, которая, не вздрагивая, смотрела, как на главной столичной площади отрубали головы мятежникам – это было любимое развлечение придворных.

Это была девочка, которая одним взглядом добивалась того, чего хотела, потому что все слуги боялись её вспышек гнева, из-за которых во дворце не прекращались реставрационные работы.

Это была девочка, проводившая на тренировочных полигонах много часов, отрабатывая приёмы владения мечом и свою странную, пугающую магию – чтобы однажды возглавить войско, которое, без сомнения, завоюет весь мир...

Но ещё это была девочка, которая не позволяла мне марать руки уборкой под тем предлогом, что её саму имеют право касаться только незапятнанные грязной работой ладони.

Девочка, которая, услышав мои слёзы по ночам из-за кошмаров прошлого и страха перед будущим, предложила мне спать в её постели – тогда она всегда сможет меня разбудить и сказать, что бояться нечего. Потому что моя жизнь вся в её руках.

Для всего мира – в распускаемых придворными ядовитых слухах, облетавших все провинции этой бескрайней империи, – она была чудовищем или ничтожеством. Для меня же она была единственной родной душой, которую я, за неимением лучшего, сделала смыслом своей жизни.

И так шли годы.