Глава X
Гостеприимный приходский каноник, поисповедав Мацька, оставил путников на ночлег, так что они выехали только на следующий день утром. За Олькушем они повернули в сторону Силезии, вдоль границы которой должны были ехать до самой Великой Польши. Дорога большей частью пролегала дремучим лесом, где на закате то и дело раздавался рык туров и зубров, подобный подземному грому, а по ночам в чаще орешника сверкали глаза волков. Но куда большая опасность грозила на этой дороге путникам и купцам от немецких или онемечившихся силезских рыцарей, чьи небольшие замки высились то там, то тут вдоль границы. Правда, во время войны короля Владислава с опольским князем Надерспаном, которому помогали его силезские племянники, поляки разрушили большую часть этих замков; все же здесь всегда надо было быть начеку и, особенно после заката солнца, не выпускать из рук оружия.
Однако наши путники спокойно продвигались вперед, так что Збышку уже наскучила дорога, и только однажды ночью на расстоянии одного дня езды до Богданца они услышали позади конский топот и фырканье.
- Кто-то едет за нами, - сказал Збышко.
Мацько, который в эту минуту не спал, поглядел на звезды и, как человек опытный, заметил:
- Скоро рассвет. На исходе ночи разбойники не стали бы нападать, им, как начинает светать, пора по домам.
Збышко все-таки остановил телегу, построил своих людей поперек дороги, лицом к приближающимся незнакомцам, а сам выехал вперед и стал ждать.
Спустя некоторое время он увидел в сумраке ночи десятка полтора всадников. Один из них ехал впереди, в нескольких шагах от прочих, но, видно, не имел намерения укрыться и громко распевал песню. Збышко не мог разобрать слов, но до слуха его явственно долетало веселое «Гоп! Гоп!», которым незнакомец заканчивал каждый куплет своей песни.
«Наши!» - сказал он про себя.
Однако через минуту крикнул:
- Стой!
- А ты сядь! - ответил шутливый голос.
- Вы кто такие?
- А вы кто такие-сякие?
- Вы что за нами гонитесь?
- А ты что дорогу загородил?
- Отвечай, а то тетива натянута.
- А наша перетянута - стреляй!
- Отвечай по-людски, ты что, в беде не бывал, нужды не видал?
На эти слова Збышку ответили веселой песней:
Нужда с нуждой повстречались,
На развилке в пляс пускались...
Гоп! Гоп! Гоп!
Что ж так лихо расплясались?
Верно, век уж не встречались...
Гоп! Гоп! Гоп!
Збышко поразился, услыхав такой ответ, а тем временем песня смолкла, и тот же голос спросил:
- А как здоровье Мацька? Скрипит ещё старина?
Мацько приподнялся на телеге и сказал:
- Боже мой, да ведь это наши!
Збышко тронул коня.
- Кто спрашивает про Мацька?
- Да это я, сосед, Зых из Згожелиц. Чуть не целую неделю еду за вами и расспрашиваю про вас по дороге.
- Господи! Дядя! Да ведь это Зых из Згожелиц! - крикнул Збышко.
И все весело стали здороваться. Зых и в самом деле был их соседом и к тому же человеком добрым, которого все любили за веселый нрав.
- Ну, как вы там поживаете? - спрашивал он, тряся руку Мацька. - Еще скачете или уж не скачете?
- Эх, кончилось уж мое скаканье! - ответил Мацько. - До чего же я рад вас видеть. Боже ты мой, будто я уж в Богданце!
- А что с вами? Я слыхал, вас немцы подстрелили.
- Подстрелили, собачьи дети! Жало застряло у меня между ребрами...
- Боже ты мой! Как же вы теперь? А медвежьего сала попить не пробовали?
- Вот видите, - сказал Збышко, - все советуют пить медвежье сало. Нам бы только доехать до Богданца! Сейчас же пойду на ночь с секирой под борть.
- Может, у Ягенки есть, а нет, так я у соседей спрошу.
- У какой Ягенки? Разве вашу не Малгохной звали? - спросил Мацько.
- Эх! Какая там Малгохна! Третья осень с Михайла пойдет, как Малгохна в могиле. Задорная была баба, царство ей небесное! Но Ягенка в мать уродилась, только что ещё молода...
...Вон уж видно горку нашу,
Дочка вышла вся в мамашу...
Гоп! Гоп!
...Говорил я Малгохне: не лезь на сосну, коль тебе пятьдесят годов. Какое там! Влезла. А сук под ней возьми и подломись, она и грянулась наземь! Скажу я вам, ямку выбила в земле, да через три дня Богу душу и отдала.
- Упокой, господи, её душу! - сказал Мацько. - Помню, помню... подбоченится, бывало, да начнет браниться, так слуги на сеновал прятались. Но хозяйка была замечательная! Значит, с сосны свалилась?.. Скажи пожалуйста!
- Свалилась, как шишка на зиму... Ох, и горевал я! После похорон так напился, что, верите, три дня не могли меня добудиться. Думали уж, что и я ноги протянул. А сколько я потом слез пролил - море! Но и Ягенка у меня хорошая хозяйка. Все сейчас у неё на руках.
- Я что-то плохо её помню. От горшка два вершка была, когда я уезжал. Под конем могла пройти, не достав до брюха. Эх, давно уж это было, сейчас она, верно, выросла.
- На святую Агнешку пятнадцать ей стукнуло; но я её тоже чуть не целый год не видал.
- Где же вы были? Откуда возвращаетесь?
- С войны. Какая мне нужда дома сидеть, коли у меня Ягенка?
Хоть Мацько и был болен, но, услышав о войне, насторожился и с любопытством спросил:
- Вы, может, были с князем Витовтом на Ворскле?
- Был! - весело ответил Зых из Згожелиц. - Только не дал ему Бог удачи: страшное поражение нанес нам Едигей. Сперва татары перестреляли нам коней. Татарин, он не пойдет врукопашную, как христианский рыцарь, а стреляет издали из лука. Нажмешь на него, а он убежит и опять из лука целится. Ну, что ты станешь с ним делать! А у нас, слышь, в войске рыцари всё силой своей похвалялись: «Мы, дескать, ни копий не склоним, ни мечей из ножен не выхватим, копытами эту нечисть растопчем!» Похвалялись это они, похвалялись, а тут как засвистят стрелы, инда все кругом потемнело! Кончилась битва, и что же? Из десяти едва один жив остался. Верите? Больше половины войска, семьдесят литовских и русских князей, осталось на поле боя, а уж бояр да всяких дворян, как они там зовутся, отроков [48] , что ли, так и за две недели не счел бы.
- Слыхал я про это, - прервал его Мацько. - И наших рыцарей, которые к князю пошли на подмогу, тоже тьма полегло.
- Да и крестоносцев девять человек, которые тоже служили у Витовта. А уж наших - пропасть; мы ведь народ такой - где другой прежде назад оглянется, мы оглядываться не станем. Великий князь больше всего полагался на наших рыцарей и в битве никого, кроме поляков, не хотел брать в свою охрану. Ха-ха! Все поле около него усеялось трупами, а ему хоть бы что! Погиб пан Спытко из Мельштына, и мечник Бернат, и стольник Миколай, и Прокоп, и Пшецлав, и Доброгост, и Ясько из Лязевиц, и Пилик Мазур, и Варш из Михова, и воевода Соха, и Ясько из Домбровы, и Петрко из Милославья, и Щепецкий, и Одерский, и Томко Лагода. Да разве их всех перечтешь! А некоторых татары просто утыкали стрелами, так что они стали похожи на ежей, - смех, да и только!
Он и впрямь рассмеялся, будто рассказывал веселенькую историю, и вдруг затянул песню:
Басурмана знай натуру,
Всю тебе исколет шкуру!
- Ну, а что же потом? - спросил Збышко.
- Потом великий князь бежал, а сейчас, как всегда, опять воспрянул духом. Он такой: чем больше его пригнешь к земле, тем сильней распрямится, как ореховый прут. Бросились мы тогда к Таванскому броду защищать переправу. Подоспела к нам и новая горсточка рыцарей из Польши. Ну, ладно! Подошел на другой день Едигей, и татар с ним тьма-тьмущая, но уж ничего не мог поделать. Ну и потеха была! Сунется он к броду, а мы его в рыло. Никак не мог прорваться. Мы их и перебили, и в плен захватили немало. Я сам поймал пятерых, вот везу их с собой в Згожелицы. Днем поглядите, что это за рожи.
- В Кракове толковали, будто война может перекинуться и в королевство.
- Ну, Едигей не такой дурак. Он отлично знал, какие у нас рыцари, знал и то, что самые славные остались дома, потому что королева была недовольна, что Витовт на свой страх затеял войну. Ух, и хитер же старый Едигей! Он у Тавани тотчас сообразил, что силы князя растут, и ушел себе прочь, за тридевять земель!..
- А вы вернулись?
- Я вернулся. Там больше нечего делать. А в Кракове я узнал, что вы выехали чуть пораньше меня.
- Так вы знали, что это мы едем?
- Знал, я ведь на привалах всюду про вас спрашивал.
Тут он обратился к Збышку:
- Господи боже мой, да ведь я тебя в последний раз мальчишкой видал, а сейчас хоть и темно, а можно догадаться, что молодец из тебя вышел, как тур. Ишь, сразу из самострела хотел стрелять!.. Побывал уж, видно, на войне.
- Я на войне сызмальства. Пусть дядя скажет, какой из меня воин.
- Незачем дяде говорить мне об этом. Я в Кракове видал пана из Тачева, он мне про тебя рассказывал... Сдается, этот мазур не хочет отдать за тебя свою дочку, ну, а я бы не стал так кобениться, потому ты мне по нраву пришелся... Позабудешь ты свою девушку, как увидишь мою Ягенку. Девка - что репа!..
- А вот и неправда! Не позабуду, хоть и десяток увижу таких, как ваша Ягенка.
- Я дам за ней Мочидолы с мельницей. Да на лугах, когда я уезжал, паслось десять добрых кобылиц с жеребятами... Небось не один ещё мне в ноги поклонится, чтоб я отдал за него Ягну!
Збышко хотел было сказать: «Только не я!» - но Зых из Згожелиц снова стал напевать:
Я вам в ножки поклонюся,
В жены дайте мне Ягнюсю!
Эх, чтоб вас!
- У вас все смешки да песни на уме, - заметил Мацько.
- Да, но скажите мне, что делают на небесах блаженные души?
- Поют.
- Ну, вот видите. А отверженные плачут. Я предпочитаю попасть не к плачущим, а к поющим. Апостол Петр тоже скажет: «Надо пустить его в рай, а то он, подлец, и в пекле запоет, а это никуда не годится». Гляньте - уж светает.
Действительно, уже вставал день. Через минуту все выехали на широкую поляну, где уже было совсем светло. На озерце, занимавшем большую часть поляны, рыбаки ловили рыбу; при виде вооруженных людей они бросили невод, выскочили из воды и, поспешно схватившись за дреколья, замерли с воинственным видом, готовые к бою.
- Они приняли нас за разбойников, - засмеялся Зых. - Эй, рыбаки, чьи вы будете?
Те ещё некоторое время стояли в молчании, недоверчиво поглядывая на путников, пока наконец старший рыбак не признал в незнакомцах рыцарей и не ответил:
- Да мы ксендза аббата из Тульчи.
- Это наш родич, - сказал Мацько, - у него в залоге Богданец. Верно, и леса его, только аббат, должно быть, недавно их купил.
- Как бы не так! - возразил Зых. - Он за эти леса воевал с Вильком из Бжозовой и, видно, отвоевал их. Еще год назад они за всю эту сторону должны были драться конные на копьях и на длинных мечах; уехал я и не знаю, чем это кончилось.
- Ну, мы с ним свояки, - заметил Мацько, - с нами он драться не станет, может быть, и выкупа поменьше возьмет.
- Может быть. Если с ним по-хорошему, так он и свое готов отдать. Не аббат, а рыцарь, шлем надевать ему не в диковину. И при всем том набожен и уж так-то хорошо служит. Да вы, верно, сами помните... Как рявкнет на обедне, так ласточки под крышей из гнезд вылетают. Ну, и люди ещё больше господа славят.
- Как не помнить! Бывало, как дохнет, так в десяти шагах свечи гаснут. Приезжал он хоть разок в Богданец?
- А как же! Приезжал. Пятерых новых мужиков с женами поселил на росчисти. И к нам, в Згожелицы, тоже наезжал, - вы знаете, он у меня Ягенку крестил, старик её очень любит и называет доченькой.
- Дай-то Бог, чтобы он мне мужиков оставил, - сказал Мацько.
- Подумаешь! Что для такого богача пятеро мужиков! Да если Ягенка его попросит, он оставит.
Разговор на некоторое время оборвался, потому что из-за темного бора и из-за румяной зари поднялось ясное солнце и залило все кругом своим светом. Рыцари приветствовали восходящее солнце обычным «Слава Иисусу Христу!», а затем, перекрестившись, стали творить утреннюю молитву.
Зых кончил первым и, ударив себя несколько раз в грудь, обратился к товарищам:
- Ну, а теперь дайте я на вас погляжу хорошенько. Ну, и изменились же вы оба!.. Вам, Мацько, перво-наперво надо поправиться. Придется Ягенке этим заняться, а то в вашем доме бабы днем с огнем не сыщешь... Видно, видно, что осколок застрял у вас между ребрами... Плохо дело...
Затем он повернулся к Збышку:
- Ну-ка, покажись и ты... Боже милостивый! Да я помню, как ты маленький, бывало, уцепишься жеребенку за хвост и взберешься к нему на спину, а теперь, погляди-ка, какой из тебя вышел рыцарь!.. Лицом красная девица, а в плечах ничего, широк... Этакий и с медведем мог бы схватиться...
- Что ему медведь! - ответил на это Мацько. - Помоложе был, когда фризу пятерней все усы вырвал, тот, видишь ли, голоусым его назвал, ну, а ему это не понравилось.
- Знаю, - прервал Зых старика. - И то, что вы после дрались с фризами и захватили всех их слуг. Все это мне рассказывал пан из Тачева:
Немец здорово нажился,
Лёг в могилу в чем родился.
Гоп! Гоп!
И он стал весело подмигивать Збышку, а тот тоже воззрился с любопытством на его длинную, как жердь, фигуру, на худое лицо с огромным носом и круглые смеющиеся глаза.
- О! - воскликнул Збышко. - Да если только дядя, Бог даст, выздоровеет, то с таким соседом не соскучишься.
- Лучше иметь веселого соседа, - ответил Зых, - потому что с ним не поссоришься. А теперь послушайте-ка, что я вам по-хорошему, по-христиански скажу. Давно вы не были дома, там у вас, в Богданце, мерзость запустения. Я не про хозяйство говорю, нет, аббат хорошо хозяйничал... и леса делянку выкорчевал, и на росчисти новых мужиков поселил... Но сам-то он только наезжает в Богданец, значит, в кладовой у вас пусто, да и в доме хорошо если найдется лавка да охапка гороховой соломы для спанья, а ведь больному нужны удобства. Знаете что: давайте поедем со мной в Згожелицы. Погостите у меня месячишко-другой, я очень буду рад вам, а Ягенка тем временем о Богданце подумает. Вы уж только во всем на неё положитесь, ни о чем не думайте... Збышко будет наезжать в Богданец, чтобы присмотреть за хозяйством, и ксендза аббата я привезу вам в Згожелицы, так что вы мигом тут с ним разочтетесь... А за вами, Мацько, дочка как за родным отцом будет ходить - ну, а вы знаете, больному человеку нет ничего лучше, когда баба за ним поухаживает. Ну же! Голубчики! Соглашайтесь!
- Все знают, что вы хороший человек и всегда были таким, - ответил растроганный Мацько, - но коли суждено мне помереть от проклятой занозы, что сидит у меня между ребрами, так уж лучше на своем пепелище. К тому же дома, коли ты и болен, все равно и порасспросишь кой о чем, и приглядишь, и порядок кое в чем наведешь. Коли зовет тебя господь на тот свет, что ж, ты тут не властен! Лучше ли, хуже ли будут глядеть за тобой, все равно не отвертишься. А к походной жизни мы привычны. Кто несколько лет спал на голой земле, для того и охапка гороховой соломы хороша. Но спасибо вам за ваше доброе сердце, и ежели я не смогу вас за это отблагодарить, так Збышко, даст Бог, в долгу не останется.
Зых из Згожелиц, который и в самом деле славился своей добротой и отзывчивостью, продолжал настаивать на своем и упрашивать соседей; но Мацько уперся: помирать, так в своем углу! Целые годы снился ему Богданец во сне, и сейчас, когда родное гнездо чуть не рядом, ни за что на свете он не бросит его, хоть бы последнюю ночь пришлось ему там ночевать. Бог и так милостив, что дал ему силы дотащиться сюда.
Тут старик утер слезы, которые навернулись ему на глаза, огляделся кругом и сказал:
- Коли это леса Вилька из Бжозовой, то после полудня мы будем дома.
- Не Вилька из Бжозовой, а уже аббата, - заметил Зых.
Больной Мацько улыбнулся и немного погодя ответил:
- Коли аббата, так, может, когда-нибудь будут нашими.
- Смотрите-ка, только что говорил о смерти, - весело воскликнул Зых, - а сейчас уж хочет пережить аббата.
- Да это не я, а Збышко его переживет.
Дальнейший разговор прервали донесшиеся издалека звуки рогов в лесу. Зых тотчас придержал коня и стал прислушиваться.
- Должно быть, кто-то охотится, - сказал он. - Погодите.
- Может, аббат. Вот бы хорошо было, если бы мы сейчас с ним встретились.
- Тише!
И Зых повернулся к людям:
- Стой!
Все остановились. Рога затрубили ближе, а через минуту раздался собачий лай.
- Стой! - повторил Зых. - Сюда идут!
Збышко соскочил с коня и крикнул:
- Дайте самострел! Может, зверь выбежит на нас! Скорей! Скорей!
И, вырвав самострел из рук слуги, он упер его в землю, прижал животом, наклонился, выгнул спину, как лук, и, схватив тетиву обеими руками, в мгновение ока натянул её на железный запор, вложил стрелу и бросился в лес.
- Натянул! Без рукояти натянул! - прошептал Зых, изумленный такой необыкновенной силой.
- Он у меня молодчина! - прошептал с гордостью Мацько.
Тем временем звуки рогов и собачий лай послышались ещё ближе, и вдруг справа в лесу раздался тяжелый топот, треск кустов и ветвей, и на дорогу из чащи вынесся стрелой старый бородатый зубр с огромной, низко опущенной головой, с налитыми кровью глазами и высунутым языком, задыхающийся, страшный. Подбежав к придорожному рву, он одним махом перескочил через него, упал с разбега на передние ноги, но тотчас поднялся и, казалось, готов был уже скрыться в лесной чаще по другую сторону дороги, когда вдруг зловеще зажужжала тетива самострела, послышался свист стрелы, и зверь встал на дыбы, завертелся на месте, взревел и, как громом сраженный, повалился наземь.
Збышко выглянул из-за дерева, опять натянул тетиву и, готовясь пустить новую стрелу, подкрался к поверженному быку, который ещё рыл задними ногами землю.
Однако, взглянув на зверя, он спокойно повернулся к своим и крикнул им издали:
- Так метко попал, что он даже под себя пустил!
- А чтоб тебя! - сказал, подъезжая, Зых. - Одной стрелой уложил!
- Да ведь близко, а стрела бьет со страшной силой. Посмотрите: не только жало, вся ушла под лопатку.
- Охотники уже недалеко, они, наверно, заберут его.
- Не дам! - отрезал Збышко. - Я его на дороге убил, а дорога ничья.
- А если это аббат охотится?
- Если аббат, так пускай забирает.
Тем временем из лесу вырвалось десятка полтора собак. Завидев зверя, они с пронзительным визгом кинулись на него, сбились в кучу и стали грызться между собой.
- Сейчас и охотники подоспеют, - сказал Зых. - Смотри, вон они, только выехали из лесу повыше нас и ещё не видят зверя. Эй! Эй! Сюда! Сюда! Вот он лежит! Вот!..
Внезапно Зых смолк, прикрыл рукой глаза и через минуту произнес:
- Господи боже! Что это? Ослеп я, или мне мерещится?..
- Один на вороном коне впереди едет, - сказал Збышко.
Но Зых вдруг крикнул:
- Иисусе Христе! Да это, сдается, Ягенка!
И неожиданно заорал:
- Ягна! Ягна!..
И тут же погнал вперед своего меринка; но не успел он пустить его рысью, как Збышко увидел самое удивительное зрелище на свете. Сидя по-мужски на горячем вороном коне, к ним во весь опор скакала девушка с самострелом в руке и с рогатиной за плечами. От стремительной скачки волосы у неё распустились, к ним пристали шишки хмеля; лицо её было румяно, как заря, рубашка на груди распахнута, а поверх рубашки накинут сердак овчиной наружу. Подскакав к путникам, девушка осадила коня; с минуту на лице её изображались то сомнение, то изумление, то радость, пока наконец она не уверилась окончательно, что все это не сон, а явь, и не крикнула тонким, ещё детским голосом:
- Папуся! Миленький папуся!
В мгновение ока она соскользнула со своего вороного и, когда Зых тоже соскочил с коня, чтобы поздороваться с дочкой, бросилась отцу на шею. Долгое время Збышко слышал только звуки поцелуев и два слова: «Папуся! Ягуся! Папуся! Ягуся!» - которые отец с дочерью в восторге повторяли без конца.
К ним уже подъехали люди, подъехал и Мацько на телеге, а они всё ещё повторяли: «Папуся! Ягуся!» - и всё ещё обнимали друг друга. Когда они наконец нацеловались и наобнимались, Ягенка забросала отца вопросами:
- С войны возвращаетесь? Здоровы?
- С войны. С чего это мне не быть здоровым? А как ты? А младшие братишки? Надеюсь, здоровы, а? Иначе ты бы не скакала по лесам. Но что это ты здесь делаешь, дочка?
- Да вот, как видите, охочусь, - смеясь, ответила Ягенка.
- В чужих лесах?
- Аббат позволил. И псарей прислал мне с собаками.
Тут она повернулась к своей челяди:
- Ну-ка, отгоните собак, а то изорвут шкуру!
А затем опять обратилась к Зыху:
- Ах, как я рада, как я рада, что вы приехали!.. У нас все благополучно.
- А ты думаешь, я не рад? - сказал Зых. - Дай-ка, дочка, я ещё разок тебя чмокну!
И они снова стали целоваться, а когда кончили, Ягна сказала:
- Далеконько мы от дому отбились... Ишь куда заскакали, покуда травили этого зверину. Пожалуй, две мили гнали, кони и то притомились. Но какой могучий зубр, видали?.. Верных три стрелы я в него всадила, а последней, должно быть, и кончила.
- Всадить-то всадила, да не кончила: его вон тот молодой рыцарь подстрелил.
Ягенка откинула рукой прядь волос, спустившуюся на глаза, и бросила на Збышка быстрый и не особенно доброжелательный взгляд.
- Знаешь, кто это? - спросил Зых.
- Нет, не знаю.
- И не диво, что ты его не признала, вон как он вырос. Ну, а может, признаешь старого Мацька из Богданца?
- Боже мой! Так это Мацько из Богданца! - воскликнула Ягенка.
И, подойдя к телеге, она поцеловала Мацьку руку.
- Вы ли это?
- Я самый. Только вот на телеге, потому немцы меня подстрелили.
- Какие немцы? Война была с татарами. Уж это-то я знаю, - сколько я батюшку молила взять меня с собой.
- Война-то была с татарами, да мы на ней не были, мы со Збышком воевали тогда на Литве.
- А где же Збышко?
- Неужто ты его не признала? - засмеялся Мацько.
- Так это Збышко? - воскликнула девушка, снова бросив взгляд на юношу.
- Конечно!
- Ну, подставляй ему губы, вы ведь знакомы! - весело крикнул Зых.
Ягенка с живостью повернулась к Збышку, но вдруг попятилась и, закрывшись рукой, сказала:
- Мне стыдно...
- Мы ведь с малых лет знакомы! - заметил Збышко.
- Да! Хорошо знакомы. Я помню вас, хорошо помню. Лет восемь назад вы приехали как-то к нам с Мацьком, и покойница матушка принесла нам орехов с медом. Не успели старшие выйти из горницы, как вы ткнули мне кулаком в нос да сами орехи и съели!
- Сейчас он бы этого не сделал! - сказал Мацько. - Он и у князя Витовта бывал, и в краковском замке, так что знает придворный обычай.
Но тут Ягенка вспомнила совсем про другое и, обратившись к Збышку, спросила:
- Так это вы убили зубра?
- Я.
- Давайте поглядим, где у него торчит стрела.
- Да её не увидишь, она вся ушла под лопатку.
- Брось, не спорь, - сказал Зых. - Все мы видели, как он подстрелил зубра, да то ли ещё: ты знаешь, он вмиг натянул самострел без рукояти.
Ягенка в третий раз поглядела на Збышка, на этот раз с удивлением.
- Вы без рукояти самострел натянули? - спросила она.
Уловив в её голосе недоверие, Збышко упер в землю самострел со спущенной тетивой, вмиг натянул его так, что заскрипела железная дуга, и, желая показать, что знает придворный обычай, преклонил колено и протянул самострел Ягенке.
Вместо того чтобы взять у него из рук самострел, девушка неожиданно покраснела, сама не зная почему, и стала торопливо завязывать под горлом домотканую сорочку, раскрывшуюся от быстрой езды по лесу.