2000 кассет, на которых крутится вишнёвое лето

— дети уходят из города. в марте. сотнями. ни одного сбежавшего не нашли. д. сидерос

вторая

лазейка за пёстрыми одеялами

Хёнджин всё ждал, а Феликс всё не приходил.

«Странное ощущение, — царапал Хёнджин в тетрадке с разрисованными листами. — Будто сижу с перерезанным горлом — то ли надо зажимать шею, то ли пользоваться моментом и красить стол в красный».

В пластиково-деревянной хижине, где удлинители были спрятаны под пыльным ковриком, а траву упорно раскрашивали фиолетовой гуашью, никто не появлялся. Тут только жуки, монетка в щели и одно уставшее сердце. Становилось обидно. Хёнджин и Феликс столкнулись утром у того же памятного дерева и договорились встретиться попозже. «Джинни! — восторгался он, размахивая зонтиком. — Я вынюхал, что недалеко от бакалеи есть магазин с нужными мне кассетами, я их коллекционирую, поэтому мне срочно надо нестись туда, но если ты не сможешь увидеться со мной днём, то я останусь и накуплю кассет в следующий раз». «Всё хорошо. Мне нужно в школу», — вышло скудно. И они разошлись. И Хёнджин кое-как вытерпел учебные часы, прибежал сюда со школы, побросав дополнительные занятия и настойчивые разговоры какого-то мальчика, схожего с белкой. Но его не ждали. К нему не приходили. Уже минут тридцать.

Расстройство прилипло к психике, как школьная рубашка к спине: циркулем отскребать придётся. 

Хёнджин зевал, растирал на рукавах неряшливые пятна текстовыделителя и вырисовывал чепуху в тетрадке на кольцах.

Хотя это бессмысленно.

Всё равно умрёт.

На столе почему-то до сих пор поблёскивал образ тостера, и Хёнджин немножко подвинул локти, чтобы не уронить неисправную невидимку. Было даже ощущение горьких крошек на зубах. Хёнджин потёр ушибленный подбородок, вздохнул. Нацарапал на листе мысль: «Моя психофизиологическая подготовка — провал полный. Я устал, пока бежал шёл к Феликсу, я устал думать, что он не опаздывает, а всего-навсего забыл про меня». Глупости продолжали происходить.

Отцовские звонки настойчиво сбрасывались; пришлось терпеть, чтобы не переломать почти разряженный телефон пополам.

Хотя это бессмысленно.

Всё равно скоро придётся отложить его в ящик к медицинским карточкам и никогда больше не доставать.

Потявкивающий стук подножки для велосипеда вывел Хёнджина из транса. Такое магическое «тс-с». Кто-то бросил велосипед (потому что подножка сломана), чихнул, прогремел браслетом и забежал в хижину.

Хёнджин скрыл зевок за беззлобным лаем:

— Я жду тебя це́лую вечность.

Феликс просто улыбнулся:

— А я вечность целу́ю.

Мальчик в вишнёвой куртке, в нежнейшем берете, с порозовевшими ушами, сияющий и увешанный осколками солнца, хотя ему нельзя. Закрытый одеждой, но открытый сердцем настолько, что глаза выжигало. Моргать нечем.

Феликс держал свой рюкзак так, будто в нём ютились поля лакмусовых бумажек, Юпитер с Сатурном или чьё-нибудь преступление.

Отдышался и сказал:

— Я принёс конфеты.

Всего лишь разные конфеты. Лимонные, вишнёвые, в форме зверей, плоские, в шелестящих пачках, холодные, в яркой жестяной коробочке, кислые, невероятные сласти. Хёнджин раньше таких не ел.

Он питался только нитками и окурками.

— Что ж, — Феликс уменьшался, пока стягивал с себя шарфы, скручивал их вместе, подкладывал под локти для удобства. Он затолкал берет в вишнёвую куртку и продемонстрировал внутренние органы рюкзака: фантики, подкассетник, жаропонижающие таблетки, разбросанные батарейки, пудреницу. — А вот свежатина, за которой я охотился. Французский мюзикл. Я специально нацепил мамин лиловый берет, чтобы покорить Хосока и выпросить скидку.

Какой же он красивый в яблочном свете мира.

Как одомашненный фавн.

Как цыплёнок, влюблённый в вишню.

Как сверхъестественная песня, что шумела в голове при взгляде на апокалиптическую картину.

— И что? Выпросил?

— Нет, — просиял он, — зато получил расписание времени, когда завозят новинки.

«Roméo & Juliette: de la haine à l'amour». Вот добыча Феликса. Хёнджин отложил ручку и осторожно дотронулся до видеокассеты: в ней уже хранилась вся мальчишеская любовь, хотя куплена она совсем недавно.

— Уроки делаешь? — поинтересовался Феликс, с живейшим интересом разглядывающий тетрадку. Он наткнулся на человечески-машинное «опаздывает» и заволновался: — Ты злишься?

На бумаге про злость ни слова, там про одну сплошную усталость.

Поэтому:

— Да, — соврал он.

— Я ведь конфеты принёс, — купился Феликс, мягко боднул Хёнджина в плечо. — Можешь все забрать, я потом ещё возьму. Со вкусом цветов, например. Тебе это подходит.

Невероятным усилием воли Хёнджин сдержал улыбку. А воля — это драгоценный артефакт. Хёнджин чаще рвал сухожилия, чем умудрялся подчинить вопль или счастье, не сбив их до красной пены.

— Мир?

— Дружба, — вырвалось механически.

Феликс засмеялся:

— Жвачка.

Хёнджин умиротворённо вздохнул. Подтолкнул к Феликсу тетрадку с разрисованными листами и пояснил:

— Я просто пишу, что в голову взбредёт. А вот это, — он безупречно раскрутил в пальцах ручку, вызвав восторг Феликса, — я называю обнуляющим орудием, потому что она стирающаяся.

— Покажи.

Хёнджин нарисовал дракона в праздничном колпаке и аккуратно его уничтожил стирательной резинкой.

Феликса аж трясло. Олицетворение волшебства в вишнёвой куртке не могло поверить в существование кружек, на которых из-за кипятка проявлялись картинки, и в ручки, паста которых стиралась ластиком.

— Нарисуй ещё разок, но оставь его.

Хёнджин удивился.

— Пожалуйста.

— Ладно, если хочешь.

Бровь Феликса была разлинеена станком для бритья волос. Или краеугольным камнем. Металлической вешалкой, возможно. А вероятнее всего — высокой острой травой. Хёнджин заметил это, потому что Феликс едва ли не прикасался щекой к его щеке в ожидании появления дракона. Пришлось взяться за ручку и обвести контуры.

— Цвет?

— Дай подумать.

На рукавах рубашки Хёнджина всё ещё гнездились пятна от текстовыделителя. Обычные, зелёные. Ещё и неряшливые. Феликс их заметил, чуточку подумал, кивнул.

— Придумал? — спросил Хёнджин.

— Ага, лаймовый.

Хёнджин чувствовал себя взрослее.

Как выбитый сустав рядом с протезом.

— А крылья какими сделать?

— Электрически-зелёными.

— Хвост?

— Чтобы он стал похож на булаву из травы.

— Глаза?

— Убери их, — попросил Феликс. — Если дракон вдруг оживёт, то найдёт нас не сразу. Даже имя есть: Сынмин.

Хёнджин профессионально хмурился, пока дракон становился богатым на зелень, тяжёлые крылья, пустоглазость и зубы с прилипшими к ним крошками. Один текстовыделитель, одна ручка, — а магию хоть бесплатно раздавай.

Феликс очарованно дышал в ухо. Его дыхание тоже было разлинеенным.

В пластиково-деревянной хижине, где блуждал призрак неисправного тостера, а солнце высушивало скамью и гортани, двое подростков вдыхали ветер. Сидели впритык друг к другу, болтали ногами. Хёнджин показывал рисунки. Медленно, без утайки. Вишнёвая куртка пахла деревьями. Феликсу не терпелось вырвать бумажки, чтобы пролистать их, побыть глазами на одноцветных, но разрисованных листах, залезть в каждую картинку или строчку. Чтобы с языка падали чернила, мультяшное зверьё и строчки.

— Знаешь, — протянул Феликс, — такое чувство, что эту тетрадку расписывают шесть разных людей.

— Она просто очень старая.

— Знал бы ты, как она мне нравится.

Он выглядел таким хрупким. Чихнёт больше трёх раз и разобьётся.

Однажды Хёнджин зашёл по колено в воду и порезался об осколки, поэтому больше не хотел напороться на стекло.

Но он лишь распиливал взглядом щёку Феликса и его незаживающую бровь. Придётся потерпеть.

Феликс ткнул в один из рисунков.

— Это гроб?

— Да, — загрустил Хёнджин. — Ему лет десять уже. Родители испугались, когда я предложил и для них нарисовать.

Феликс хмурился не очень-то профессионально: не было опыта. Почесал веко, осыпая на ресницы тени цвета какао и размышляя:

— Зачем упаковываться в гроб, если есть цветастые коробки от хлопьев, которые ещё и вкусно пахнут?

Хёнджин удивлённо — или удивительно для себя — рассмеялся.

— Ты невероятно наивен.

— Все это говорят, — вздохнул Феликс, источающий такой энергетический резонанс, что окружение становилось честным, тающим, клейким. — И если...

— И если, — перебил Хёнджин, неудачно закашлялся, но продолжил. — Если мне подходят конфеты со вкусом цветов, то тебе вместо гроба нужен огромный подкассетник.

Вырвалось.

А Феликс, методично кромсающий фантик, во всеуслышание рассмеялся. На его языке таял леденец. Зубы были сколоты. Воздушный шарф, что ютился на плечах, сполз вниз и обнажил кучу родинок и веснушек на шее. Красиво. У Феликса смех доброй ведьмочки — абсолютно безвольный, чуть странный, пронзающий навылет.

Так же чувственно звучали мечты.

Хёнджин потупил взгляд. У него получилось выкрасть двадцатую по счёту улыбку: воистину прелестная жатва.

— Я запомню, — Феликс ликовал.

— Только не умирай в ближайшее время, — заворчал Хёнджин. Подобрал шарф, сжал его. — Мне можно спросить?

— Конечно.

Прямолинейность и враньё — то, что безостановочно рокотало в Хёнджине с рождения. Феликс слегка расколол эти качества, но полностью не перебил. Да и не должен.

— Что с тобой, Ликс из секретного домика?

Феликс подёргал рубиновым носом и тщательно проморгался, растерев тени цвета какао по уголкам глаз. Сколько же на нём родинок.

Он кормушка для птиц.

— Ну? — не выдержал Хёнджин.

— Что?

— Я спросил.

Феликс тактично промолчал. Затем нарисовал кота в респираторе и волка со штырями вместо лап, выдержал распиливающий взгляд, виновато пожал плечами:

— А я пока что не отвечу.

Хёнджин крепко сжал зубы. Без курительной медитации туго.

Он понимал, что его личная самоценность ничтожна, что он, в конце-то концов, умрёт скоро, но не настолько он нехороший, чтобы сразу рубить доверие.

— Полагаю, — скромно начал Феликс, — ты пропустил моё «пока что».

— Так заметно?

— Твоя... аура. Она поменялась.

Хёнджин ожидал, что он добавит: «Почернела». Потом подумал: «С чего я вообще считаю эту мысль адекватной и стоящей развития?» Затем понадеялся: «Может, аура покраснела? Это лучше, чем чернота».

— Она, знаешь, заалела. Это похоже на смущение и злость одновременно, легко перепутать.

А раньше Хёнджин глупо думал, что колдовства не существует.

Феликс подскочил со скамьи, запрыгнул на столешницу, вознёсся над замершим Хёнджином и по-мальчишески грациозно, по-рыцарски медленно и совершенно кстати преклонил колено. Из карманов посыпались конфеты. Феликс вытянул руку и нежно вцепился в пальцы Хёнджина. Запел:

— Сейчас мы выходим из этого крошечного замка, в котором дети спрятали свои лики, то есть упаковки печенья, скакалки и раскраски, берём мой велосипед и едем туда, куда твои глаза поведут и как пожелается твоей голове. Я на багажнике с зонтиком, ты крутишь педали.

Хёнджин сидел с прямой осанкой, растрёпанными волосами и пятнами на рубашке.

— Мне нельзя, — вышло скомкано, — крутить педали. Я не выдержу.

Каблуки обуви оставили на столешнице крестообразные лунки. Феликс покачнулся на пятках. Сказал:

— Тогда тебе придётся хорошенько обмотать меня шарфами и держать зонт, когда выйдет солнце. Сейчас там облака. Нам повезло.

И случайно рухнул вперёд. Свалил Хёнджина на пол, чуть не снёс череп, блеснул разлинеенной бровью. Он возился в траве, которую выкрашивали фиолетовой гуашью, тянул Хёнджина на себя и помогал встать, хотя сам еле держался. В коленях стреляло.

На Феликса не получалось смотреть, его выходило созерцать.

Хёнджина тошнило от количества магии. Совсем-совсем немножко: излишки привычной агрессии.

— Давай свои шарфы, — вздохнул он, стряхнул в рюкзак тетрадку и ручку, помог скрыть открытого Феликса за тканью и вишнёвой курткой. — Знаешь, такое чувство, что ты съел шесть человек и теперь активничаешь за них.

— Всё возможно, — обрадовался он.

Сначала Феликс казался чем-то неземным — на первый взгляд он был бесконечно обманчивым зрелищем. Потому что на самом деле он был деревом. Был водолюбивой травой и корнем женьшеня, был чернозёмом, был упавшим жёлудем.

Всем самым наземным.

Велосипед валялся в цветах. Феликс поднял его (сломанная подножка протявкала), уместился за рулём, дождался, пока Хёнджин прижмётся к его куртке, и покатился. Рюкзаки гремели. Ветер набивал щёки под завязку, зубы обледенели. Когда понадобилось сходить в магазин за соком, Феликс привязал велосипед к столбу. Цепочки у него не было: пришлось скреплять венком ранних цветов. И, мать честна́я, его и впрямь не украли.

Весь май остался в следах от велосипеда, в кружках с проявляющимися картинками, в болтовне и привыкании. Хёнджин перестал просить своё тело сдохнуть. Оно преданно слушалось. Ни слова о болезнях. Хёнджин — это коллекция окурков, переводных татуировок, аксессуаров и дневников, он рассказал о них всё. Даже подарил кое-что.

И однажды Феликс попросил:

— Принеси какой-нибудь плед. Или простынь. Что не жалко.

И Хёнджин притащил своё одеяло с зайцами — в честь тех майских конфет (лимонных, вишнёвых, в форме зверей, плоских, в шелестящих пачках, холодных, в яркой жестяной коробочке, кислых, невероятных сластей).

Феликс укрылся тканью с зайцами, переливаясь всеми градиентами счастья, уселся на велосипед.

Наставил на Хёнджина кислотно-малиновый водяной пистолет.

— Я тебя похищаю.

Славно. Одомашненный фавн, укутанный в одеяло и едва не падающий с велосипеда, — это, пожалуй, наилучший палач.

— Вот как? — трагично вздохнул Хёнджин.

— Бесстрашный, значит. Вообще не боишься?

— Боюсь. Очень. Вдруг сломаю тебе запястье, когда вырву пистолет.

Феликс начал обстрел. Лодыжки и носки промокли первыми, и Хёнджин, рассмеявшись, закричал:

— Да стой ты. Сам залезу.

— То-то же, — мило щурился Феликс. — Почуял? Я добавил в воду ванилин.

— Почувствовал, — поправил он, забираясь на нагретый багажник. — Я весь липкий теперь.

Спину грело и высушивало. Ехали медленно, чтобы подножка не щёлкала. Феликс вылил на себя солнцезащитный крем и нацепил панамку, поэтому Хёнджин спокойно прижимался щекой к его спине, держался за горячие бока, подпитывался чем-то, помимо окурков и ниток.

— Куда мы едем?

Феликс оглянулся через плечо, подмигнул, чуть не наехал на камень.

— Кое с кем познакомлю.

— А одеяло зачем?

— Чтобы скрыть лазейку от посторонних глаз. Это подношение.

Хёнджин моргнул — и оказался в пушистом лесу. Колёса вдавливали хвойные иглы в землю, на плечи сыпались листья. Феликс молчал. Слушал. Хёнджин видел только его спину и мокрую шею, но почему-то знал, что тот ехал с полузакрытыми глазами. Так вот почему он источал запах деревьев.

Недалеко от речки стоит какой-то человек. Шорты, высветленные, сожжённые волосы и тяжёлые ботинки. Хёнджин начинал забывать, что скоро лето. Вблизи человек оказался подростком. Серьёзным на вид, с рогаткой в кармане.

Хёнджин моргнул — и подросток потеплел, когда улыбнулся. Махнул рукой. Феликс самоубийственно отпустил руль и помахал в ответ, но поехал дальше.

— Это Бан Чан, — ответил он заранее.

У Хёнджина разболелось сердце. Как хорошо, что оно всё ещё существовало.

— Добро пожаловать, Джинни.

Лазейка, украшенная пёстрыми одеялами, оказалась деревянной лачугой на дереве.

Феликс привёл Хёнджина домой.

————————————————————

Примечания:
чтоб вы понимали, хёнджин иногда смотрит на феликса и думает 'такой красивый, ща сдохну', но я ж так не напишу, но так и есть, если вкратце.
спасибо **sneakcob** за сравнение атмосферы с мечтой, я люблю тебя
буду рада, если скажете, какие чувства чувствуете/чуете