Часть Первая. Глава 16
Иван сидит в лесу, прислонившись спиной к берёзе. Его ноги согнуты в коленях, руки свисают между ног, большие ладони нервно мнут опавшую листву. Неожиданно выступившие слёзы давно высохли, но в голове по-прежнему звучат его собственные слова: «Он умел поджигать! Ей-богу. Огонь так и плясал на нём! Ходил по всему телу. Он не мог сгореть. Не мог!».
Ему нравилась особенность отца. Если быть откровенным, он испытывал к нему нечто вроде зависти, — без оттенка злобы и ненависти. Его восхищение отцом росло и крепло вместе с ним год за годом. Отец являлся непоколебимым авторитетом для сына, и Иван безоговорочно выполнял всё, о чём просил его князь Владимир. Он внимал каждому его слову, подражал князю, копировал его манеру поведения, точно был отражением в зеркале. Единственное, чего ему не удавалось, так это управлять огнём, который отец сам же порождал.
— Батюшка, научите и меня создавать огонь, — будучи пятилетним мальчишкой, попросил однажды Иван князя Владимира.
— Ежили б, я мог, — улыбнулся князь Владимир. Его большая пятерня запуталась в волосах маленького Ивана, ласково потрепала по голове.
— А вы попробуйте, вдруг да получиться! — не сдавался Иван. Он вытянул вперёд руки ладонями вверх: — Давайте батюшка, посадите его сюда, а я удержу!
Князь Владимир рассмеялся, тем громовым смехом, от которого дрожали стены, и замирала прислуга, с робкими улыбками на лицах.
Иван отнял руки от отца, надул губки, в светлых больших глазах заблестели слёзы обиды.
— Ну, полноте! — оборвал собственный смех князь Владимир. Он подхватил малыша на руки и, хотя тот сопротивлялся, прижал к себе, целуя в белый гладкий лобик. — Ты, верно, думаешь, мне жаль расставаться со своим даром? А вот и ошибаешься, Ванюша. — Князь Владимир садится в кресло, устраивает сына у себя на коленях. Лицо его становиться серьёзным, на глаза наползают кустистые брови.— Мне не жалко ничего, в особенности для тебя мой мальчик. Положим, я пущу в твои ручонки огонь, так ведь обожжёт он тебя не более.
— Отчего он вас не обжигает? — продолжая дуться, спрашивает Иван.
— Оттого, Ванюша, что он во мне живёт. — Князь Владимир, гладит маленькие пальчики сына.
Его ладони всегда тёплые, даже слегка горячие. Он и сам всегда тёплый. Рядом с ним и камин не нужен. Устроился у него на коленях, голову на плечо положил и так покойно становиться, так уютно и хорошо.
— Батюшка, вы не сердитесь на меня, — шепчет Иван. Он прикладывается щекой к широкой ладони отца, словно щенок, отнятый у суки, требующий ласки хозяина.
— Я и не сержусь, Ванюша, — отвечает князь Владимир, свободной рукой погладив ребёнка по головке. — Гляди.
Он отводит руку в сторону, дальше от сына, и на ладони его вспыхивает маленький костерок.
Иван выпрямившись, широко раскрыв глаза, заворожённо смотрит на огонь, пляшущий в ладони отца. Тотчас пламя разрастается, оживает и перебегает с ладони на запястье, медленно плывёт по рукаву князя Владимира, добирается до плеча, после увеличивая скорость, огибает спину, бежит по затылку, затем оказывается на второй руке, сбегает вниз к запястью и, упав в ладонь, исчезает, словно ныряет под кожу.
Маленький Ваня хватает отца за ладонь, желая нащупать спрятавшийся там огонь, не найдя обжигающего пламени расплывается в восхищённой улыбке и начинает хлопать в ладоши.
— Ещё! Ещё! — требует мальчик. А сам разглядывает рубаху отца, на которой не осталось и следа от гуляющего по нему пламени.
— Ну, хорошо… — начинает князь Владимир, но замолкает, слыша стук в дверь кабинета.
В комнату входит Тимофей с конвертами в руке.
Князь Владимир снимает сына с колен, ставит его на пол, поднимается из кресла.
— Поди Ванюша, поиграй, — отправляет он сына, ласково подталкивая мальчика в спину. — А меня дела ждут.
Иван сжимает в кулаках жёлто-зелёные листья, откидывает голову, назад глядя в чистое небо кусками виднеющееся сквозь пошатывающиеся на ветру макушки деревьев. Он прислушивается к скрипу берёз, шуршанию ветвей, пению птиц. Закрывает глаза…
Он повзрослел. Отец не зовёт его больше Ванюшей, не усаживает на колени, и не прикладывается сухими губами ко лбу. Но они по прежнему проводят вместе много времени. Князь Владимир берёт его на охоту, они вместе ездят на поля к мужикам и, несмотря на то, что отец желает его видеть студентом вуза Петербурга, а может и Парижа, начинает посвящать его в денежные дела, прививая чувство ответственности.
Они сидят над бумагами, отец курит трубку, и объясняет что-то Ивану, который витает в мыслях, воссоздавая образ крестьянской девушки увиденной им нынче. Она проста, но как хороша, как чудна и мила!
Раздаётся стук в дверь, и образ крестьянки внезапно исчезает. В дверях появляется Тимофей, как всегда с письмом в руках. Он извиняется, просит разрешения войти. Как-то странно поглядывая на Ивана, он сообщает, что его светлости — письмо. Протянув его князю, Тимофей оборачивается к Ивану, и словно извиняясь, просит его подождать отца за пределами кабинета, на что князь Владимир, отвечает, что Иван уже вырос и должен знать обо всём, что касается имения и семьи в целом.
Иван не в силах скрыть горделивую улыбку.
Тимофей откланивается, теребя шапку, покидает кабинет.
Иван присаживается в кресло возле стола, когда вскрывший конверт и пробежавший по первым строчкам глазами отец, просит сына оставить его одного. Голос отца звенит от волнения, кустистые брови, взметнувшиеся вверх, вдруг сходятся у переносицы, а пальцы держащие листок подрагивают. Иван нечасто видел отца в подобном состоянии, князь Владимир всегда отличался стойкостью, выдержанностью, спокойствием. Его трудно вывести из себя, тем более заставить чувствовать слабость. Все вокруг считали его твёрдым орешком с железной нервной системой. Поэтому заметив тревогу отца, Иван без лишних вопросов выполнил его приказ, и вслед за Тимофеем вышел из кабинета.
Он скоро собрался, с небольшой кожаной сумкой в руках, спустился по ступеням террасы, направляясь к запряжённой двуколке.
— Мне нужно в Петербург, — бросил он недоумевающим членам семьи. — Я вернусь через пару дней, — перекрикивая шум колёс, объясняет он, обернувшись к провожающим.
Но он не вернулся.
Спустя два дня приходит срочная телеграмма, сообщающая о смерти князя Владимира. Он погибает в горящем номере гостиницы. Он, в чьих ладонях прятался огонь, сгорает заживо. Большей нелепости представить трудно.
Иван открывает глаза, разжимает ладони, высвобождая мёртвые листья. После похорон отца он перебрал все бумаги, находившиеся в кабинете князя Владимира, но злополучного письма, так встревожившего батюшку, не нашёл. Вероятнее всего, тот взял его с собой. От Тимофея не умеющего читать Иван ничего не добился. От кого было письмо и что в себе хранило навсегда останется тайной.
Он поднимается с земли, глядит в небо. Солнце уже в зените. Сколько он тут просидел? Пора возвращаться домой. Запереться в кабинете с бутылкой вина. Скрыться от дяди и сестры, перед которыми опростоволосился. Как же скверно на душе! А что ежели ему отправиться прямиком к Дурёхе? Изменить внешность, превратившись в какого-нибудь дворового, и поговорить с ней… попытаться выяснить проболталась ли она на его счёт? Отчего бы не попробовать?
Иван делает шаг, как замирает. Из глубины чащи раздаётся короткий пронзительный вопль.
— Кто здесь? — вскрикивает Иван. Язык опережает мозг. Ноги влекут его в ту сторону, откуда по его ощущениям доносился звук.
Он бежит с намереньем помочь, кому бы то ни было. Он спешит по траве, меж деревьев к крутому логу, на ходу обхватывает растущую на краю спуска берёзу, нависает над обрывом, глядит вниз.
— Будьте осторожны! — предостерегает натужный голос снизу.
— Данила?! — вглядываясь в сгорбленную на дне лога фигуру кузена, вопрошает Иван. — Что вы чёрт подери, там делаете? Господи, что с вами стряслось?
— Я… — Данила, попытался подняться, но вскрикнув, закусил губу, опустившись на одно колено.
Его раскрасневшееся от потуг и перепачканное землёй лицо искривилось мучительной болью. В длинных спутанных волосах застряла листва. Рубаха растрепалась, одна штанина порт порвалась по боковому шву от бедра вниз к колену, которое выглядело подозрительно большим, нездоровым.
Иван принялся спускаться в лог, к кузену и хоть движения его были осторожны, внизу он оказался довольно быстро. Оглядев распухшее колено Данилы, он сообщил брату, что дело плохо, после чего подхватив его под мышки, поставил на здоровую ногу и, закинув руку Данилы себе на плечо, попробовал подняться, когда понял, что прыгающий на одной ноге кузен крутой подъём не осилит.
— Ей-богу, объясните мне, какие черти вас сюда занесли? — с укором в голосе произнёс Иван, опуская Данилу обратно на землю. — Впрочем, можете не объяснять. Что толку? Вами движут чуждые мне чувства. Мне никогда не понять ваших мотивов. Однако, у вас жар.
Иван потрогал горячий лоб Данилы.
Данила беспомощно, как бы извиняясь, вздохнул.
— Вам решительно везёт…
— Вы находите? — изумился Данила, с ужасом глядя на своё распухшее колено.
— …Кабы не этот скверный тип, с его чёртовыми вопросами, я бы, не пошёл в лес и не обнаружил вас. И вы бы с вашим коленом и жаром, простите, издохли здесь в лесу.
— Премного благодарен. Однако о каком типе идёт речь? Ох!
— Потерпите сударь! — плюнул Иван.
Оглядев сидевшего на земле беспомощного, жалкого Данилу, он закинул его больную ногу на здоровую скрестив их, обошел, встав за спиной, наклонившись, ухватил его под мышки и, упираясь каблуками сапог в землю потащил кузена в гору.
— А говорил я о нашем общем дядюшке, — одолевая крутой подъём, втаскивая Данилу, продолжил Иван, — Видите ли, он не сыскал моего расположения к себе… Уф! Приношу свои извинения, но я не могу не сказать вам, что с виду вы костлявы, но весите отнюдь не мало!
— Простите, что доставил вам столько хлопот, — стиснув зубы от боли, ответил Данила на оскорбление кузена.— Я безмерно вам благодарен.
— Подождите благодарить, мы ещё из лога не выбрались, а там до дому целая верста будет, глядишь, я вас брошу, — шумно выдыхая, ответил Иван.— По ровной поверхности вам будет легче ползти, как раз к ужину прибудете. Впрочем, с вашим жаром, лихорадкой и распухшим коленом раньше завтрака вас можно не ожидать.
— Однако! У вас превосходное чувство юмора, — съязвил Данила, непроизвольно скрестив руки на груди от обуявшей его обиды.
Как ранее отметил кузен, его лихорадило, знобило, и ужасно болело колено, но, не смотря на отмеченные симптомы, в Даниле проснулась гордыня, затмив все остальные чувства, в том числе инстинкт самосохранения.
— Вы находите? — та же язвительность в голосе Ивана.
— О, да! И знаете, вы и так сделали для меня довольно много, и признаться крайне удивили меня своей храбростью и смелостью. Право, не ожидал от вас столь отверженного поступка. Если вас не затруднит, вытащив меня на поляну, будьте так добры, не утруждайтесь более, оставьте меня одного. Как вы давеча заметили, здесь не более версты, которую я одолею самостоятельно.
— Как вам будет угодно, сударь! — ответил после короткой паузы Иван, и с такой силой стиснул Данилу, что тот не удержал болезненного стона.
Вытащив его на поляну, Иван отпустил Данилу, толкнул, укладывая на лопатки, после чего схватив за плечи, встряхнул, одним резким рывком ставя на ноги.
— Что вы делаете? — взвыл Данила, ощутив волну боли прошедшую по всему телу, сосредоточившуюся в распухшем колене.
— Ставлю вас на ноги! — стиснув зубы, выпалил Иван. Его раскрасневшееся от гнева лицо, нависло над побледневшим лицом кузена, в чьих глазах затаился испуг.— Отведу вас в дом и брошу подле порога, как вшивого, старого и больного пса, которого жалко пристрелить, потому что, он десяток лет служил верой и правдой!
— Аллегория не к месту! Я никогда не служил вам, и не собираюсь! Поэтому не вижу смысла тащить меня к порогу!
— Согласен, вы не служили мне, и ни один кобель или сука в охотничьей стае не сравнится с вами. И я ни за что бы, не обменял вас на одну из них. Но знаете, вы чёртова болонка, таскающаяся за моей сестрой. Вот кому вы служите! И какие бы натянутые между нами с ней не случались отношения, я люблю её всем сердцем, и готов потакать капризам, какими безумными они мне не казались. И раз уж, она избрала вас на роль развлекающей её собачонки, что ж придётся притащить вас в дом.
Данила обомлел и лишь стоял, открывая и закрывая рот не зная, что ответить на столь унизительное, откровенное оскорбление. В очередной раз Иван уколол его куда сильнее, нежели от него мог ожидать Данила. Очередной проигрыш их словесного поединка. Что ж это получается? Иван преимущественно сильнее Данилы как физически, так и умственно? Выходит он, Данила истинно жалок и немощен, не способен постоять за свою честь, годный лишь на роль болонки.
В теле, где поселился жар, в теле, что бил озноб вспыхнула такая ярость, на самого себя и на весь мир, что Данила, вспомнив о разговоре, который состоялся сразу после приезда в имение покойного дяди, вновь открыл рот, готовый произнести злополучные слова, крутившиеся в воспалённом мозгу: «Я вызываю вас на дуэль», когда здравый смысл напомнил, что он не только не умеет стрелять, но даже, ни разу не держал в руках оружия. Представляя, как его сначала поднимут на смех, а после пристрелят также легко как раненую куропатку он, стиснув зубы, смирился со злосчастной участью беспомощного, не в силах постоять за себя сироты и, приложив все усилия, опираясь на плечо с честью, но не без высокомерия предоставленное Иваном, захромал в сторону имения.
Они шли в гордом молчании, не глядя друг на друга. Оба с затаённой злобой в адрес другого.
«Притащу и брошу, как обещал у порога», — думал Иван.
«Исполнит своё обещание, бросит меня у порога, я его поблагодарю, и даже руку подам, пусть устыдиться своим словам», — размышлял Данила.
Двигались они медленно, и путь, который Иван преодолел за полчаса (пусть и бегом), сейчас растянулся на два.
Иван, обняв Данилу за талию, поддерживая, вёл его, думая о том, что мог бы сейчас обнимать совершенно другую талию и совсем иначе. Его душу переполняла бы нежность, счастье, любовь, а не гнев и ненависть, которую он пытался задушить в зародыше. Одному Богу известно, как он злился на Данилу. Да ежели бы не кровное родство, Иван непременно бы вызвал этого франта на дуэль, готов побиться об заклад, что пристрелил бы его в два счёта, точным выстрелом в сердце. А может, стоило бы прострелить ему ногу, чтобы тот помучался, провалялся в кровати месяц другой? Сбить с его высокомерного величества всю спесь! Глупости — как бы сказал отец, — ребячество. Иван улыбнулся, в голову ему пришла по истине глупость. Он представил, что обращается в Софию, надевает её платье (которое никогда не застегнётся на его широкоплечей фигуре) и идёт к Даниле в комнату, где осыпает из уст мнимой сестры отборной бранью, с наслаждением глядя на страдания недоумевающего кузена. Вот потеха!
— У вас ещё есть силы на веселье? — услышав непроизвольный смешок Ивана, спросил Данила.
— А у вас, как я погляжу на разговоры? — ответил Иван.
Он впервые за два часа взглянул на Данилу и ужаснулся. Лицо кузена посерело, приобрело землистый оттенок, покрылось испариной. Длинные волосы прилипли к влажным щекам и лбу. С каждым новым шагом, он все больше наваливался на плечо Ивана, так как силы его заметно покинули. Казалось ещё пару шагов и Данила потеряет сознание.
— Не сочтите за оскорбление, но вид у вас ужасный, — сообщил Иван, незаметно для себя увеличивая скорость, желая быстрее покинуть лес и вернуться домой.
— Чувствую я себя подстать своему виду, — едва шевеля пересохшими, посиневшими губами ответил Данила.
Ивану вспомнились похороны отца, закрытый гроб, мать с сестрой в чёрном с белыми лицами и красными заплаканными глазами, испуганный, потерянный Гордей, не находящий себе места, дворовые с понурыми головами, перешептывающиеся между собой, с сожалением, и какой-то мольбой глядящие на него. Холодок пробежал по коже, и он отметил, что солнце клонится к закату, удлиняя тени. Вот оно уже за горизонтом, а Иван только-только, порог переступил, вымотался. Он вносит в дом тело Данилы, его обступили дворовые. Тимофей появился в прихожей с вопросами. Маменька появилась, за ней София, обе вопросами сыплют, трогают холодные руки кузена, пытаясь помочь, а помочь уже нечем — опоздал он. И так ему от этой мысли не по себе стало.
— Вы только не умирайте! В обморок не падайте, не девица же, какая! Держитесь, — сказал Иван, крепче обхватив костлявую талию Данилы. — Вон глядите, уже и лесу конец, а там через поле и деревня, да сад наш недалеко. Через него и пройдём.
— Верно, умру, — прошептал Данила. Веки его дрожали и то и дело хотели закрыться. — Не то, что Лука Александрович, вот кому повезло.
— И чем же ему повезло?
— Бессмертен он. Ни одна холера его не берёт. И старость не страшна. Разве вы не заметили, как он молодо выглядит? — веки Данилы закрылись, под ними бешено крутились глазные яблоки.
— И пули не берут? — изумился Иван.
Данила не ответил. Он потерял сознание и обмяк, повиснув на плече Ивана. Иван попытался его привести в чувства, потряс за воротник, даже пару раз ударил ладонью по лицу (не без удовольствия), но Данила на его манипуляции, никак не отреагировал. Ивану ничего не оставалось, как взвалить кузена себе на плечи и тащить его домой.