Тайна Арчеевых

   Войдя в комнату, Данила поставил свечу на стол, но прежде задержался возле изножья кровати, глядя на раскрытый чемодан, хранящий скромные платья юноши. Пришло время их разобрать. Переместить в шкаф, туда же отправить чемодан.
   После короткого разговора с Иваном, разочарование Данилы усилилось и больше всего на свете ему хотелось захлопнуть чемодан (или оставить его лежать на огромной кровати) и броситься вниз по лестнице, по скрипучему полу, прочь из незнакомого пышно обставленного дома в скромную обитель священника. Оказаться в маленькой комнате — кельи с голыми стенами и голым полом, узкой кроватью и письменным столом у единственного окна.
   «Ежили, что-то не заладится в доме брата…» — зазвучал голос князя Луки в голове Данилы.
   — Нет, только не к нему, — прошептал Данила, заставив дрогнуть пламя свечи, вспоминая жёсткий взгляд дяди, надменную ухмылку.
   Данила поставил свечу на стол и вернулся к чемодану. Повесив вещи в шкаф, бросив туда же чемодан, он, переодевшись в ночную рубаху, встал на колени помолиться, после чего влез под одеяло, потерявшись на большой кровати.
   Он ворочался в постели, то поправляя подушки, то перину; путался ногами в одеяле: ему становилось жарко, тотчас холодно. Сон не шёл, и Даниле ничего не оставалось, как уставиться в чёрный потолок.
   Встретили бы его приветливее, будь дядя жив? Данила хотел верить, что так бы оно и случилось, не постучи в эту семью горе. Его кузены достойные юноши с особенностями, которые для Данилы вовсе не чужды. А София, или как зовёт её на французский манер брат — Софи самое чудесное существо, которое ему доводилось встречать. Озорная, в какой-то мере шаловливая девушка одним только смехом, что льётся звонким ручейком, сумеет покорить и растопить даже самое холодное, чёрствое сердце. Что говорить о её молодости, гибком стане и аристократической красоте! А эти бархатные глаза, длинные чёрные как смоль ресницы закрывающие радужки от лучей солнца. Она тот ангел, о котором так часто пишут влюблённые поэты. Неистовая кокетка! О, какое заблуждение. Софи не ангел, а маленький чертёнок знающи себе цену, забавляющийся мужскими чувствами сначала разжигая, а после отвергая их, наслаждаясь муками бедняг. Будь у неё пара ангельских крыльев, они выглядели бы не белоснежным, нежным точно лебяжий пух продолжением её самой, а чёрными как вороново крыло, блестящими и гладкими как её волосы. И он готов пасть к ногам кузины обольщённый её красотой; прельщённый откровенным по юношески дерзким флиртом, восхищённый бушующей в ней энергией, румянящей белые щёчки, заразительной радостью, вызывающей негодование и гнев брата. Он с первой минуты знакомства понял, что ради неё готов взломать себе грудную клетку и выложить на её холодные ладони содрогающееся страстью сердце.
   Испустив тяжёлый вздох, Данила подтянулся к изголовью кровати, подложив под спину подушки, продолжал глядеть в темноту, которая рассеивалась по мере того, как глаза привыкали к отсутствию света.
   Прогнав образ Софии, в голову ему полезли иного рода мысли. Он думал об отце его остывшем, пожираемом червями теле, покоящемся под землёй, о дяде Владимире, которого постигла та же участь, о их душах, что по разумению юноши должны были встретиться в ином мире, престать перед Господом Богом, что помилует и пустит души грешников в рай.
   Чем они — его отец и дядя заняты на небесах? Приглядывают каждый за своими детьми? Продолжают избегать друг друга и писать письма с поздравлениями на праздники? Встретил ли отец мать Данила, которую мальчик даже не помнит, и в смерти которой принял главную роль? Его всегда мучил вопрос, что он боялся задать отцу: считается ли он убийцей? И если да сумеет ли его простить всевышний или гореть ему в геенне огненной?
   Им всем путь заказан! Все Арчеевы дети дьявола, который даровал им силу непостижимую уму человеческому. И ему, Даниле за никчёмную «чувствительность» отдуваться наравне с кузенами, которые так сильны и имеют по две невероятные способности, да такие, что дух захватывает! Разве это справедливо? Верно насмешка Лукавого! Или наказание божие?
   Данила сел в кровати, поднёс руки к груди, заключил пальцы в замок и, приложившись к ним губами, принялся молить бога о прощении за столь порочные, греховные мысли.
   Его молитву прервал какой-то шум, похожий на глухой стук, доносившийся то ли из коридора, то ли из соседней комнаты.
   А что там, в соседней комнате?
    Произнеся оставшуюся часть молитвы скороговоркой, Данила откинул одеяло и спустил босые ступни на холодный пол. Нашарил ногами ботинки, натянул брюки, заправил в них длинную рубашку и зажёг свечу. Со свечой в руках, он вышел из комнаты, огляделся по сторонам, крадучись двинулся вдоль по коридору в ту сторону, откуда как ему казалось, доносился шум.
   По соседству ему представлялась комната, хозяин, которой будет один из кузенов, но к удивлению Данилы вместо ожидаемой двери, в которую он мог бы постучать или подглядеть в замочную скважину тянулась стена, украшенная редкими портретами династии Арчеевых. У одного из них он замер поднося свечу озаряя колеблющимся жёлтым светом, лицо мальчишки лет шести в котором узнал собственного отца.
    На лице маленького Кондрата играла улыбка, которую он пытался подавить, придать лицу более серьёзный вид, достойный будущего мужчины, но усилия шестилетнего малыша оказались безуспешны. Даже если бы он справился с растягивающимися в улыбку губами, глаза блестящие озорством выдали бы игривый нрав будущего священника. Мальчик на портрете стал для Данилы настоящим открытием. Образ отца сложившийся за короткую жизнь юноши не имел ничего общего с шалуном, глядевшим со стены на будущего сына. Данила, сколько себя помнит, всегда видел отца с густой длинной бородой, твёрдым, глубоким, но каким-то отрешённым взглядом, что проходил сквозь тело глядел в душу, впиваясь во внутренности, скрываемые тонкой кожей, а ещё с сухими губами, цитирующими псалмы. Правое плечо малыша Кондрата покрывала широкая волосатая ладонь с толстыми короткими пальцами. Она принадлежала деду Данилы князю Александру. Широкоплечий мужчина с волевым подбородком, кустистыми бровями, наползающими на веки и густыми усами с закрученными кончиками, выглядел настоящим великаном, даже в сидячем положении, в коем его запечатлел художник. Его грозная большая фигура непременно вызвала бы в Даниле страх перед силой и могуществом её обладателя, но он почувствовал к мужчине симпатию. Виной тому добродушный, открытый, лучистый взгляд. Тот же взгляд, да пожалуй, и черты лица достались среднему сыну князю Владимиру. Хоть Данила и не видел дядю, он не сомневался, что трёхгодовалый карапуз, жавшийся к коленке Александра Арчеева повзрослев, превратился в точную копию отца.
   Юноша переместил свечу чуть левее, разглядывая бабушку княгиню Елизавету. Пышногрудая румяная, госпожа с покатыми открытыми плечами и короткой шеей держала на руках годовалого Луку, чьи чёрные глаза бусинки буравили вполне осмысленным холодным взглядом Данилу, который уже был удостоен тем же неизменившимся, но живым взором две недели назад. Ощутив неприятную дрожь в теле, юноша вернулся к княгине Елизавете, переместив свечу, утопив грудничка в темноте, которая наверняка пришлась портретному Луке по вкусу. Но и на княгине взгляд Данилы задержался не более секунды. Длинный нос с узкой переносицей, тонкие губы, сжатые в строгую прямую линию, а главное чёрные глаза, доставшиеся Луке, пронзающие юношу точно остро заточенные сабли, заставили отпрянуть от портрета. Невольно передёрнув плечами, Данила поспешил дальше по коридору, где спустя пять быстрых, трусливых шагов завернул за угол, тотчас наткнувшись на массивную двустворчатую дверь.
   Из приоткрытой двери лился тусклый свет. Затаив дыхание, силясь не скрипеть половицами, Данила заглянул в комнату, расширив расстояние между дубовыми створками, так чтобы пролезла голова.
   По шкафам, тянувшимся вдоль стен, чьи полки занимали книги по бюро с раскрытой на нём книгой, Данила понял, что попал в библиотеку. Оглядев пустое помещение с каменным полом и квадратными мраморными колоннами в середине, Данила скользнул внутрь, прикрыв за собой дверь.
   На письменном столе, против бюро, стоял подсвечник с тремя свечами, возле него громоздилась неровная стопка книг, верхняя лежала раскрытой.
   Стоило Даниле подойти к столу, желая взглянуть на пожелтевшие от времени листы, как книга захлопнулась, а после, взметнувшись в воздух, понеслась к восточной стене, огибая колонны, скрылась за шкафами, делившими помещение на две зоны. Губы Данилы расплылись в улыбке, а сердце сжалось в груди и затрепыхалось. Он, было, двинулся за левитирующей (очередное незнакомое слово всплыло в голове Данилы) книгой, как стопка позади него зашевелилась, рассыпалась и, выстроившись в ряд, взметнулась в воздух, последовав за бумажной родственницей. За стеной из шкафов послышался глухой стук, после всё стихло. Оставив свечу на бюро Данила, ступая на цыпочках, направился в закрытую его взору часть библиотеки.
   В полумраке дальней от двери зоны библиотеки на широком подоконнике сидела София; в белом ночном чепце и белой рубашке открывавшей тонкие лодыжки, она склонилась над раскрытой книгой. Столь откровенный обычно скрытый от мужских глаз образ взволновал Данилу, отчего у юноши перехватило дыхание и задрожали конечности. «Боже, как она хороша, как нежна и таинственна в темноте этой комнаты пропитанной запахом старой бумаги, пыли, кожи и клея свойственным лишь книгам. Как тонок её стан, что облепила материя сорочки, как хрупки и бледны лодыжки, — вздыхая не в силах отвести от Софии вожделенный взгляд, думал Данила, разглядывая её профиль. — Да разве могу я стоять тут и подглядывать за ней!? О господи, прости меня…»
   — Кто здесь? — обернувшись на Данилу, что стоял в тени шкафов, спросила София. Голос её выдал волнение, но не страх.
   Данила замер не в силах пошевелиться. Тело его словно окаменело, по позвоночнику покатилась капля холодного пота. «Что делать? Буду молчать, пока она не вернётся к книгам. Потом тихонько уйду, и она так и не узнает, что я, поддавшись дьявольскому соблазну, подглядывал за ней», — решил Данила, сглотнув слюну.
   — Я знаю, что здесь кто-то есть! — свесив ноги с подоконника, повернувшись к Даниле лицом, сказала София. — Гордей? Опять проказничаешь? Лиза! Марья!
   — Это я, — не выдержал Данила, делая шаг к кузине.
   — Что вы здесь делаете? — воскликнула София. Спрыгнув с подоконника, она схватила длинную вязаную кофту, служившую ей подстилкой и, закутавшись в неё, с недовольством застигнутого врасплох человека воззрилась на Данилу.
   — Прошу прощения. Я пришёл на шум. Я не собирался подглядывать за вами. Я не подглядывал за вами, — краснея, ответил сконфуженный Данила.
   — Таки не подглядывали? — усмехнулась София, забавляясь растерянностью попавшего в положение, выставившего кузена не в лучшем свете.
   — Нет, — тряхнул головой Данила, пряча глаза в упавших на лицо волосах. — Ежели только чуть-чуть и то невольно.
   — Верно, вас кто-то заставил? — продолжила веселиться София.
   «Сам дьявол», — подумал Данила.  
   София видела смущение юноши, его пунцовые щёки, волнение, избегание прямых взглядов — всё это льстило её самолюбию и тщеславию; она наслаждалась своей красотой и обаянием, благодаря которым сумела за несколько часов (если не минут) влюбить в себя очередного представителя мужского пола, пусть даже ребёнка, ведь в глазах Софии четырнадцатилетний кузен был именно ребёнком. Разве мог он сравниться с влюблённым в неё бароном Кинигсфельсом разменявшим четвёртый десяток и имевшим триста тысяч годового дохода? А с графом Адлер-Бергом, которого пусть и оскорбил отказ Софии, но встречи в свете или на бале не проходят без его завистливых взглядов, преисполненных скорбью разочарования жестов, без слов дающих понять, что ему трудно представить кого-либо рядом с Софией кроме себя. А смехотворный пятнадцатилетний брат княжны Барановой! Таскается за ней хвостом, сочиняет глупые стишки, но боится открыть чувства. Право, знает, что признание получит лишь холодную насмешку. На счету Софии уже четверо воздыхателей, двое из которых глупые юнцы, напоминающие щенков, двое же — породистых поджарых пса гордящихся своей родословной. И это только начало! Юная княжна забавы ради создала список возлюбленных, в который будет заносить имя за именем, до тех пор, пока вся Ковенская губерния не окажется перечисленной на плотной жёлтой бумаге. Быть может, тогда Софии наскучит играть с чувствами, как она считала бесчувственных мужчин и она найдёт себе более интересное занятие? Ну а пока…
   — Сознавайтесь! — хохотнула София, — Что вас сюда привело в столь поздний час?
   — Я уже говорил, шум, — ответил Данила, разглядывая прелестное личико Софии. — А затем летающие книги.
   При этом упоминании с лица Софии сошла улыбка. Девушка побледнела и обернулась, словно ожидала увидеть кого-то притаившегося у неё за спиной. Ох, маменька была права, журя её за применение, как она выражалась «сомнительных» способностей. Доигралась! Как теперь объяснить летающие предметы? София вгляделась в смущённое лицо Данилы в большие блестящие в полумраке комнаты глаза с опущенными уголками, придающими ему печальное выражение — да ведь он не напуган, не потрясён видом «оживших» книг. Неужели знал о её способностях? Но от кого? Проболталась злобная сущность Гордея? Этот сорванец вполне мог выкинуть подобный финт. Впрочем, с появлением в доме кузена Гордей не отходил от Ивана, а значит, не мог наболтать лишнего, так как Иван постоянно одёргивает брата, следит за чертёнком, влезающим мальчишке в голову. Что если сам Иван открылся кровному родственнику, посчитав столь личную, скрываемую от окружающих тайну достойной ушей и понимания двоюродного брата? А, может Данила и сам обладает чем-нибудь сомнительным?
   — Не пугайтесь, милая кузина. Я один из вас, в моих жилах загадочная кровь Арчеевых. Ей-богу не намерен я вас сдавать, — будто отвечая на немой вопрос Софии, понизив голос, сказал Данила.
   По вскинутым в изумлении бровям Софии, по прищуренному пристальному взгляду желающему проникнуть в голову юноши Данила догадался о мыслях и дилеммах, что кружились, переплетаясь меж собою в голове девушки. Это и заставило его объясниться, прежде чем кузина посыплет вопросами. Мысль о повторении неприятного недоразумения случившегося в комнате Данилы в присутствии Ивана и Гордея, доставляла ему внутреннее беспокойство.
   — Не хотите ли вы сказать, что и вы подобно мне можете силой мысли перенести книгу с одной полки на другую? — с недоверием в голосе спросила София.
   — Боюсь вас разочаровать, но нет, я не предрасположен к телекинезу, — ответил Данила. Очередное незнакомое слово вылетело из его рта прежде, чем он успел хоть что-то сообразить.
   — Простите, не могли бы вы пояснить значение последнего произнесённого вами слова? На французский не похож. Немецкий? — спросила София.
   — Вовсе нет. Впрочем… Я право не знаю. Эти слова сами всплывают у меня в голове, — смутился Данила, боясь, что кузина высмеет его, посчитав лгуном или глупцом.
   — И что же значит это слово, что всплыло в вашей голове? — ухмыльнулась София, заставив Данилу покраснеть.
   — Телекинез — способность двигать предметы силой мысли, — отчеканил Данила. Он словно читал с невидимого листа, что скрывался в голове.
   — Как мило, — хохотнула София. — Может, вы знаете название второй моей способности? — со скепсисом во взгляде спросила она.
   «Ежели он видел летающие книги и придумал этому сомнительному явлению название, пусть скажет и о том, как я проникаю в головы окружающих людей при этом, продолжая чувствовать и мыслить сама, вот в чём пусть разберётся! Коли не сможет слыть ему лгуном!» — думала София.
   — Трансмиграция, — без запинки ответил Данила, читая с листа в голове.
   — Право глупость! — воскликнула София. — Опять ваши словечки выдуманные…
   — Переселение сознания из одного тела в другое, — перебил кузину Данила.
   Заметив, как улыбка сошла с её лица, он преисполнился решимости. Он угадал, — «Чувствительность» не подвела. Бесполезный дар наконец-то пригодился. Очнулся от долгой тяжёлой дремоты длившейся четырнадцать лет. Он пробудился бы раньше, не чурайся отец семьи брата, не оберегай сына от кузенов обладающих способностями дьявола. «А ведь, теперь чувствительность стала не такой уж и бесполезной», — улыбнулся внутри себя Данила.
   София же стояла с широко распахнутыми глазами, сверля Данилу пристальным удивлённым, но недоверчивым взглядом. В то время как собственные невероятные способности, — с которыми она жила с рождения и которые являлись продолжением её самой, словно неотъемлемые части тела как руки, ноги, голова, — казались ей чем-то естественным, способность к столь точному угадыванию Данилы представлялась волшебной, загадочной, мистической.
   Не успела она выразить Даниле своё восхищение, как в голову закралось подозрение: а не стлала ли она предметом розыгрыша братьев подговоривших кузена? Злобному Гордею только того и надо — поиздеваться над кем-нибудь, да потешиться. А Иван со смерти батюшки сам не свой, кричит на Софию, мол, поёт, когда плакать должна, и смеётся громко и болтает много. Хотя раньше вместе с сестрой смеялся и веселил её всячески, лишь бы смех её, словно звон колокольчика, разлетелся по всему дому. А как упрашивал её спеть ему, петь и не останавливаться, просил играть на клавикордах, пока сам, сидел в кресле напротив, слушал, и на угрюмом лице его появлялась мечтательная улыбка.  Злится он на Софию, что та не пала духом не впала в общую меланхолию. А самому невдомёк, чего ей стоит держаться! Не понимает он, как ей тяжело, как больно; не видит её ночами мечущуюся в постели без сна, снующую по тёмной библиотеке, в поисках отца, который подзовёт: — Сонюшка, дитя моё, прочти что-нибудь, а то не спится. И София, жонглируя книгами, выделывая ими в воздухе, акробатические кульбиты выберет одну и, влезши к отцу на колени, примется за чтение. А отец улыбается, смеётся над ней, что такая большая, а всё на коленки просится, говорит это, а у самого глаза счастьем светятся. Иван лишь злиться — не чтит сестра память отца, думает он один его и любил, думает, раз ездил с ним на охоту, раз отец его в дела посвящал, значит и любил больше всех. И вместо того чтобы с живыми сближаться они заодно с княгиней за мёртвым готовы сгинуть. Жизнь им немила, и вроде не держит их ничего на свете этом.
   Очередное заблуждение? Что если Иван сердился на неё, лишь по той простой причине, что на него со смертью отца взвалились дела князя. Он в силу возраста не испытывает трудности в связи с непосильной ношей опустившейся на плечи. В таком случае Ивана можно понять. В сентябре молодой князь собирался отправиться на учёбу в Петербург, но внезапная кончина батюшки нарушила планы, приковав семнадцатилетнего юношу к семье, которая нуждалась в чей-то сильной руке. И вот Иван вместо того чтобы собирать чемоданы, витать в мечтах о предстоящей в какой-то мере беззаботной жизни студента, впервые вырвавшегося из-под родительской опеки, оседает в доме разбирать отцовские счета и прочие бумаги.
   Иван запирался в кабинете отца, никого к себе не пуская, кроме Тихона, поверенного князя Владимира, да приказчика Аркадия, которому отец платил двести пятьдесят рублей в год. Что он там делал, для членов семь оставалось загадкой. Воспользоваться способностью, проникать в чужую голову София не могла, брат каким-то образом это сразу чувствовал, а вот подглядеть в замочную скважину — другое дело. Но то, что она увидела, её разочаровало. Иван лежал на кушетке, подложив руку под голову, пыхтел трубкой и периодически тянулся к бокалу, стоявшему на краю стола, чтобы сделать глоток вина.
   И после этого он смеет осуждать её? 
   — Признайтесь, — обратилась София к Даниле, — вас Иван подговорил? — Она насупилась: — Ежели так, ввек с вами более не заговорю!
   — О чём вы? — воскликнул Данила, испугавшись, что София приведёт свою угрозу в исполнение. — Никто не подговаривал меня ни на что! Ей-богу! — он наскоро перекрестился.
   София, прищурив глаза, посмотрела на Данилу желая распознать — говорит он правду или лжёт? Данила, хоть и смутился от подозрительного пристального взгляда девушки, глаз не отвёл.
   Стоило Софии отвернуться, как в голове Данилы вспыхнула яркая искра, он ощутил тяжесть, словно мозг увеличился в размерах и, теснясь в маленькой для него черепной коробке давил на лобную и затылочную часть. К вышеперечисленным симптомам прибавилась боль в висках: два невидимых молоточка поочередно застучали по пульсирующим едва заметным впадинкам, к тому же потемнело в глазах; к горлу подступил липкий ком вызывающий приступ тошноты.
   — О, Боже! София прекратите это немедленно! — зажав уши руками, так словно пытался вдавить их в голову, взмолился Данила, чувствуя, как княжна силится проникнуть ему в мозг.
   — Ох, — вздохнула разочарованная София, поворачиваясь к Даниле, — И вы туда же! Ни с одним Арчеевым ещё не получилось… как её? трасми…
   — Трасмиграция, — ответил Данила, опустив руки. Тошнота прошла, перед глазами прояснилось, а мозг принял свой первоначальный вид, уместившись в черепе юноши. — И хорошо, что ничего не вышло. Признаться ощущения не из приятных.
   — Полноте! Какой вы нежный, не могли потерпеть, — сказала София. Она вернулась к подоконнику, облокотившись на него, принялась листать страницы раскрытой книги.
   — Простите, — выходя из тени шкафа, приближаясь к Софии, заговорил Данила, — когда вы влезаете в чужое сознание, все испытывают подобные неприятные и даже болезненные ощущения?
   София оторвалась от книги, смерила юношу презрительным взглядом. После короткого раздумья ответила:
   — Отнюдь. Никто ничего не чувствует и ведёт себя так будто ничего и не случилось, лишь с Арчеевыми возникают сложности.
   Данила задумался: что если Арчеевы обладающие особенными способностями не могут их применить против друг друга?
   — Я удовлетворила ваше любопытство? — придав голосу холодной деловитости, спросила София.
   — Простите милая Софи, но не могли бы вы мне ответить ещё на один вопрос?
   — Только один. Ваши вопросы меня утомляют! — передёрнув плечиками и вскинув подбородок, заявила София.
   — Вы когда-нибудь применяли к Арчеевым телепатию? Или ограничивались одной лишь трансмиграцией? — заложив руки за спину, спросил Данила.
   — Иногда я играю с Гордеем, поднимая его в воздух и кружа по комнате, — призналась София. — С тем Гордеем, которого ты ещё не видел.
   — Гордей вообще довольно интересная личность, — пробормотал Данила, углубляясь в собственные размышления.
   «Значит, силу применять против кровных родственников возможно. Я бы мог догадаться раньше, когда сам с помощью своего дара сумел определить, что скрывают в себе двоюродные братья и сестра, но что чувствительность в сравнении с телекинезом?! Так, крошечная часть настоящей невероятной способности…».
   — Изволь пояснить? Что вы сумели уже разглядеть в Гордее? — ворвался голос Софии в мысли Данилы.
   — Помимо того что Гордей Альтер, — взглянув на вскинутые брови Софии Данила пояснил: — Раздвоение личности. Борьба между двумя половинами доброй и злой. Так вот мало того что он Альтер, так ещё каждая его половина отличается своим даром. Злой Гордей — регенерат, добрый — эмпат. Получается у Гордея три дара, а не два как у вас с Иваном и не один, как у меня.
   — Можете объяснить эти два слова? — с недоверием в голосе спросила София.
   — А вы всё мне не верите! — с досадой воскликнул Данила.
   — Отчего же! Что ж дурного в том, что я хочу знать язык, на котором вы изъясняетесь?
   — Да вы ведь милая Софи и без меня знаете.
   — И всё же!
   — Раз уж вам так угодно, — вздохнул Данила, чувствуя неприятную колющую боль в груди, вызванную недоверием и подозрением Софии к его словам. — Регенерат способен на восстановление повреждённых тканей, а иногда и целые потерянные органы. Знаете, это вроде того, как ящерица отращивает отброшенный хвост.
   — Верно! Гордей так может! — улыбнулась оживлённая София, а затем зашептала: — Мы с Иваном однажды отсекли у Гордея палец. Он так быстро затянулся, а вот отрастал довольно долго, — с некоторым сожалением заметила София.
  — Ой, только не смотрите на меня так! — засмеялась она. — Мы с Иваном ещё маленькие были совсем, глупые, а Гордей и того меньше.
   Данила развёл руками, мол, мне нет до этого никакого дела, но в душе всё же затаился страх перед хладнокровностью и жестокостью двоюродного брата и сестры.
   — Ну, же расскажи о втором даре! — поторопила его София.
   — Эмпатия — осознанное сопереживание текущему эмоциональному переживанию другого человека, — отчеканил Данила.
   — И это верно! — воскликнула София.— Со смертью батюшки мы ужасно рады, когда Гордей злой. Доброму Гордею очень тяжело. Помимо своей собственной боли, он чувствует ещё и всю нашу. Даже представить не могу, каково ему, — вздохнула София.
   — Верно, очень тяжело, — произнёс Данила.
   Оба замолчали, глядя в глаза друг другу, точно пытаясь прочитать мысли, понять чувства собеседника.
   — А вы не так глупы, как сперва казались, — нарушила молчание София.
   — Могу я расценивать ваше замечание как комплемент? — спросил Данила. Он не понимал радоваться ли ему, что его больше не считают глупым или огорчаться, что совсем недавно считали таковым.
   — Как вам будет угодно, — бросила София, напустив на себя высокомерия. — А теперь прошу оставить меня одну. Обещаю, шуметь больше не буду, так что ваш сон более ничего не потревожит, — отчеканив это, княжна отвернулась от Данилы, принялась листать книгу.
   — Покойной ночи милая кузина, — произнёс Данила и, понурив голову, поспешил удалиться.
   — Покойной ночи, — бросила София, не отрываясь от книги.
   Взяв свечу со стола, на котором её оставил, Данила покинул библиотеку, вернулся в спальню. Избегая портрета в коридоре, он держался противоположной стены, шёл, опустив свечу к полу боясь, наткнутся на ещё один портрет бабушки Елизаветы или дяди Луки. Созерцание лиц обоих родственников перед сном в тёмном коридоре не сулили ничего хорошего. Сладких снов точно не видать.