Глава 8. Акварельная степь
Мазок за мазком – и на плотной бумаге застыла степь, уходящая в туманную даль, раскинувшиеся над нею хрустальные небеса, в которых парили острокрылые чайки. Кисть слегка касалась шершавой бумаги, оставляя за собою прозрачные полосы акварели, которые складывались в запечатлённый пейзаж – не иначе, волшебство. Из-под этой кисти, словно по мановению волшебной палочки, выходили величественные волны моря, фиолетовые горы, степные просторы...
Тёмные, как пространство космоса, глазами Сиэль с благоговением следила за каждым движением матери, замерев у неё за плечом. Она не смела неловким движением нарушить таинства сотворения мира на бумаге. Этот плотный шершавый лист – он есть начало начал. Могущественный творец создаёт на нём всё, что только может узреть его глаз или породить неутомимая фантазия.
- Это волшебство, - так сказал её отец пятнадцать лет тому назад.
Он увидел на берегу моря юную девушку, пытавшуюся запечатлеть синюю стихию на листе плотной бумаги. Он незаметно опустился на холодный валун возле незнакомки и начал осторожно наблюдать за её работой. Она словно не замечала его.
Холодное свинцовое небо и такое же ледяное море, грозно завывавшее, выбрасывая на рябую гальку свои бесновавшиеся волны, тревожно кружащие над ними чайки остались замершими на бумаге. Девушка отложила кисть и взглянула сначала на акварель у себя в руках, затем – на настоящее море, раскинувшееся перед нею извечной синевой. Каждый день эта изменчивая стихия оказывалась совершенно разной: то спокойная медная гладь расплавленного на закате солнца, то ласковый тёплый простор, то взволнованная холодная масса, то разлившееся серебро лунной дорого и золото городских огней – и девушка видела все маски моря. Она рисовала его портреты акварелью на шершавой бумаге. Море же как будто дразнило её – избалованное великим Айвазовским. Море воспевали во все времена. Что ему до безымянной рисовальщицы?
- Это волшебство, - услышала она позади себя приятный баритон и испуганно вздрогнула, оборачиваясь.
На неё смотрели восхищённые серые глаза. Серые – как печальные небеса, отяжелевшие, налитые свинцом. В глазах этих словно отображался какой-то небесный мрак, какой бывает перед дождём. И, как перед дождём, ей стало тяжелее дышать. Солёный воздух стал как будто душен, густ – он словно застывал в трахее, извне сдавливал рёбра. Ветер дул с моря холоден, но ей было жарко. Лоб её и шея покрылись бусинами ледяного пота.
Незнакомец таинственно улыбнулся.
Девушка отвела взгляд, но не решилась сделать и шага.
Они ещё долго молчали, глядя на холодные волны моря. По правую руку от них мутно-изумрудный Кара-Даг смотрел на одержимое море каменным лицом Максимиллиана Волошина. Спящий вулкан с безразличием наблюдал солёную пучину, в смятении припавшую к его подножиям, как будто на её дне бесновался встревоженный Левиафан, взметая стены синих волн. Прежде бы вулкан поддразнил своего прохладного соседа, изрыгнув из себя потоки кипящей лавы, но он был слишком стар для столь опасного баловства.
В тот день она точно решила: это её Сероглазый Король.
Он был согласен. Он покорно ждал её на берегу, усыпанном гладкой галькой. Пришед, девушка тут же принималась зарисовывать величественное море, представавшее каждый раз в новой ипостаси, а он терпеливо ждал, слушая шелест прибоя.
Но однажды его терпение кончилось.
- Я люблю тебя, - сказал он.
Она тяжело вздохнула:
- Я беременна от другого человека.
Эти слова ничуть не смутили его.
- Скажешь мне, кто он?
Она виновато спрятала глаза, шепнув:
- Это не имеет значения. Ему нет дела до нас, - положила руку на живот.
Море унесло её шёпот, но он, уловив её грусть, всё понял.
- Тем более, - промолвил он. – Я приму твоего ребёнка. Только скажи, Ариадна: ты любишь меня?
- Да, люблю.
И в этой выжженной степи, где травы гнулись под солёным ветром, она любила его, всё ещё трепетно ждала, когда он вернётся. Одновременно она боялась его возвращения: что скажет она, когда увидит загадочные серые глаза, о своём третьем ребёнке? как сможет перенести весь свой позор?
Он уже стал однажды отцом чужому ребёнку. То была слепая девочка с белыми, как облака, волосами и лемурьими руками. Его ничуть не отпугнули прозрачные голубые глаза без зрачков. Он отличался умением во всём находить то, чем можно восхищаться. Его поразила ослепительная белизна тельца новорожденной девочки. «Будет Альбиной,» - решил он.
Двумя годами позже он уже дал имя своей родной дочери. Когда она открыла голубые глаза, он назвал только одно слово:
- Небо.
- Мы дадим ей нормальное русское имя, - парировала тёща. – Мы назовём её Марией.
- Покрестим Марией, - вмешалась мать. – звать её будут Сиэль. Это значит «небо».
- Мне нравится, - поддержала её сестра.
И Сиэль знала, что была покрещена Марией по настоянию бабушки. Бабушка и звала её Марусей. Мать ничего не имела против, но девочка обижалась: «Я Сиэль,» - пока не замолчала.
Она молча наблюдала за тем, как на кусочке бумаги с лёгкой руки её матери проецируется жёлтая степь. Ещё вчера они с Альбиной считали здесь вагоны товарного поезда. Вагонов было сто пятьдесят. Между вагонами свистит ветер.
Сиэль обернулась. По тропе от дома к ним шла Варвара. Последнее время она сильно изменилась и стала любить читать стихи...
Как были те выходы в тишь хороши!
Безбрежная степь, как марина,
Вздыхает ковыль, шуршат мураши,
И плавает плач комариный,
Стога с облаками построились в цепь
И гаснут, вулкан на вулкане.
Примолкла и взмокла безбрежная степь,
Колеблет, относит, толкает...
riz9U