Розенрот

 [1891, Татти]

Отринув обагрившиеся кровью небеса, в которых он, разочарованный, раненый в сердце мальчишка, более не находил желаемого утешения и умиротворения, ученик некогда святого отца Абеля Лорентиса снимает с себя тонкий простой крестик, что тяжкой ношей висел на шее — а с ним и любые притязания на какой бы то ни было священный сан. С крестом, что тянул 21-летний Тессио вниз тягостными чувствами и воспоминаниями, он лишается и детского наивного провидения, с которым взирал на мир божий — и приобретает взамен нечто куда более ценное — свободу. Вера его слепая, непригодная для ныне темного времени в его жизни, развеяна на ористанском ветру, утоплена в водах Станджо Ди Кабри грубыми, но милосердными руками Святого Отца. Мальчишка, что был увлечен процессом обучения и жадно вбирал в себя знания, упорно вкладываемые в головы юных флаггелянтов, и столь же живо и искренне не любивший обратную, болезненную сторону своего обучения — Тессио расстается с обязательством носить на поясе плеть без всякого сожаления. Старые шрамы, поверхностные — потому как Фраччиано был большую часть времени прилежен в Санта Марии Ассунты, но достаточно заметные, чтобы наметанный глаз иностранной шлюхи, сверкающий игривыми шутихами в томных желтых свечах, определил, кто платит ей за пару часов ненавязчивого отдыха после тяжелой работы. У Тессио теперь действительно нелегкое дело, требующее его полного внимания и отнимающее у юноши почти все его свободное время, не говоря уже о том, чтобы вся живость его гибкого, чистого ума была направлена на прогрессирующую в Италии торговлю и изобретениям, идущими в ногу со временем — то не чета вечному искусству. И творения Господом одаренных художников, скульпторов, поэтов — вечны, но Италию одно лишь благоговение пред ними не прокормит.

Вера на его глазах сгубила не одну душу, и думается Тессио, быть может, сам Господь сделал его свидетелем того, как жесток этот праведный путь; как свет всеозаряющий для одной души — блажь, а для другой — вечная агония, облизывающая огненным разъедающим пламенем нестойкий разум. Жесток и милосерден тот путь — но что стоит слово Божье, зажженное в сердце истинно верующего, когда достается оно такой страшной ценой? На груди, под рубахой, над клеткой из молодых крепких костей рдеет шрам от кинжала — не чета тем царапинам на его спине и плечах. То было раной на сердце, рубец, который теснил душу. И рука, что занесла этот кинжал — ее бы Тессио Фраччиано, даже зная, что та несет с собою одно лишь разрушение, тогда не отверг бы. Как не отверг и Абель Лорентис.

Фраччиано счастлив в этой сладостной для занятого человека утомленности, приносящей неизменные плоды в виде новых договоров на протекцию патентов. И лелеять призраков у него нет почти и времени — не тем его разум занят.

Буйный, неистовый дух, не знающий покоя на человеческой земле. Он не пришел его отпевать. Он не хотел смотреть на безжизненный мрамор лица брата, которое во снах ему являлось всегда оживленным чистой эмоцией — жгучей яростью ли, слезами ли радости, или печалью, морщиной полосующей лоб, как то было до того, как Чезаре вернулся из Неаполя совершенно иным созданием. Лишь глаза Ди Вьери в этих видениях, по-прежнему яркие и холодные, молча кричали о дьявольском мучении его больной души. Фурия с огненными глазами, жгущими его сердце каленым железом, обретала человеческие, уязвимые от времени и природы очертания, и все меньше походила на бессмертного, непобедимого демона. Чезаре Ди Вьери не беспокоит более Тессио во снах, не стоит за его плечами в ночи ледяным дыханием смерти, и лик его, искаженный яростью от того, что забыт он в сердце брата, растворяется столь быстро, что острая заноза скорби под ребрами Тессио его давно уже не тревожит.

***

— Этого не должно было случиться. Почему не проверили оборудование перед тем, как его запустить? — в хрипловатом после сна голосе Тессио слышатся теперь столь непривычные нотки стали, но обращены они вовсе не на его бухгалтера. Риарио, оповестив своего нанимателя о взрыве привезенной из Германской Империи машины, который скосил сразу четырех сведущих в машиностроении рабочих — а то составляло почти половину от общего числа на маленькой, только готовящейся к производству деталей для уже обретших некоторую известность братьев Фраскини фабрике, — лишь поджимает толстые губы, с некоторым сожалением глядя на то, как юноша перед ним запускает пятерню в густую шевелюру и тяжело кладет локти на стол, закрыв руками лицо. Для Риарио Сеньор Фраччиано — все еще мальчишка, который воспользовался так лихо подвернувшейся ему фортуной, сбежал от Церкви, вернув причитающееся ему фамильное наследство, и вложил то в дело Изотта и Фраскини. Сеньор Фраччиано добр к своим работникам, он внимателен к их просьбам и обеспокоен хорошими, пригодными условиями труда, потому как, Риарио это знает, юноша действительно заинтересован в том, чтобы изобретение механиков было собрано со всей тщательностью. Каждую деталь для автомобиля необходимо было изготовлять вручную — Италия, чьи руки творили шедевры искусства, вытесывали из мрамора и маслом рисовали с поразительной точностью черты человеческого лица и тела, обнажая самую суть Человека, не могла иначе творить и нечто совершенно иное, для простого люда — неописуемое новшество. Но не это заставляет Фраччиано вымученно упереть лоб в сложенные в замок руки. Он раздосадован, сердит на себя — и за то, что погибли его люди, и за то, что производство теперь встанет и будет отложено на неопределенный срок.

Тессио, сидя в джуббоне за своим дубовым письменным столом, окруженный записями и раскрытыми журналами ведения учета о торговых сделках и поступивших на машинную фабрику в Татти рабочих, тяжело вздыхает, а затем принимает решение:

— Разошли остальных, пусть возвращаются в родные края — на месяц или более. До тех пор как я не сделаю так, чтобы их жизни ничего не угрожало, пока они в стенах фабрики, - все еще мальчишка, который возомнил себе, что твердо стоит на ногах — Тессио в своем великодушии порой заходил чуть дальше, чем того требовал бизнес, и Риарио, стремясь указать мягко и деликатно на это Фраччиано, лишь поджал губы:

— Но сеньор...

— "Сеньор, сеньор"... А как бы ты поступил на моем месте, Риарио? — юноша захлопывает книгу, откинувшись устало на спинку жесткого стула, и устремляет столь же усталый взор в окно, за которым только-только просыпался Татти, — Я не могу обещать им жалованье и опасную работу, если сам отсиживаюсь в кабинете и вечно пропадаю, — стоит ли корить себя за то, что он так долго пробыл у Беатриче? Если бы только вернулся на день раньше — возможно, взрыва на фабрике можно было бы и избежать. В пальцах его оказывается очередной длинный клочок бумаги, и карие глаза юноши хмуро пробегаются по неутешительным цифрам, — Мне нужен помощник, я не успеваю за всем следить. Святой Януарий! — Тессио сокрушенно всплескивает руками, взметнув бумагу к лицу Риарио, и вздергивает брови, сложив пальцы одной руки щепотью, — Еще и эти расходы! Ты погляди на список. Не понимаю, когда я успел столько потратить?!..

Лысоватый верный бухгалтер в черном камзоле, не обращая внимания на сокрушенный стон своего юного нанимателя, спокойно берет бумагу, отодвигает ее на расстояние вытянутой руки в угоду своей развившейся к старости дальнозоркости, и придирчиво оглядывает список:

— Об этом не беспокойтесь, Сеньор. Все же, вы все еще платите жалованье мне, и я возьму эту заботу на себя, — белесые глаза Риарио Сансони с бумаги перемещаются на вновь зарывшего лицо в свои ладони юношу, и мужчина сдержанно улыбается, когда сквозь прорезь меж пальцев Фраччиано на него с надеждой глядит карий глаз.

— Поезжайте отдохнуть, снова к Матуцци. Оттуда Вы возвращаетесь очень вдохновленным... стало быть, воздух Тосканский и хорошая еда влияют на вас очень благостно, — гладко выбритое лицо Риарио оживает какой-то лукавостью, будто он знает какой-то потаенный секрет, и Тессио этим смущен в той же мере, что и раздражен. Ему не хочется говорить о Беатриче с кем-либо еще, и то, что тянется за мыслью о молодой вдове — Тессио это отвлекает от работы. Не сейчас. Позже... позже он подумает об этом. Риарио Сансони сворачивает бумагу в трубочку и свободной рукою хлопает по юношескому плечу, глядя на того сверху вниз, — А я пока позабочусь о семьях погибших рабочих и о долгах. О! — он вдруг вспоминает о чем-то и лезет в карман под взглядом нахмурившегося Тессио, а затем достает аккуратный бумажный конверт с литой багровой печатью, — надеюсь, Вы простите мне вольность. Я заходил на почтамт с утра, и вместе со списком необходимых деталей от Фраскини взял еще и... это. Письмо на Ваше имя из Неаполя.

— Иисусе, — только и срывается с губ изумленного Фраччиано, тут же отнявшего руки от лица, — что еще? - однако изумление это тут же расползается под мрачной тенью, упавшей на его лицо, стоило разломать крафт и расправить бумагу с напечатанными буквами. Осознание, моментом промелькнувшее в быстро заметавшихся по письму глазам, не красилось и предчувствием чего-то необъяснимого, — Епископ. Отец Исаак Риччи, из Неапольской Епархии,— говорит Тессио, не имея привычки утаивать, и Риарио, что наблюдал за реакцией на письмо юноши почти с нескрываемым любопытством, позволяет себе ехидную скабрезность:

— Стало быть, вы не совсем отошли от Церкви, сеньор?

— Нет, Риарио, отошел и навсегда, — немного погодя отвечает Тессио, не глядя на мужчину и все еще задумчиво хмуря брови, большим пальцем выделив на бумаге слово "Флоренция". И призрак, будто почуяв тот глас, что диктовал эту просьбу о встрече, как чует голодный запах свежеиспеченного хлеба, шевелится в его голове, — Божий мир меня больше не интересует.

«Дорогой друг, Епископ Неаполитанской Епархии, Исаак Риччи, изъявляет желание, сеньор Фраччиано Тессио, встретиться 8-го июля 1891 года на площади Синьрии близ Палаццо ди Веккио в 5 часов после полудня. Также изъявляется просьба выслать ответную телеграмму с положительным/отрицательным, иным решением по адресу: Корсо Умберто I, 86, Неаполь, Королевство Италия.

P.S. Рост — 197»

***

Дернул же Лукавый его за руку, когда юноша, целый день потратив на раздумья, скрепя сердце да горячечно мотнув головой, будто сгоняя надуманную тревогу, все же отправил ответ в Неаполь, выведенный на машинке под доброжелательным надзором своего бухгалтера. Риарио тянул губы на кончиках рта в сухой улыбке, беря из пальцев Тессио телеграмму: он завидел в предложении самого Епископа о встрече некий хороший знак. "Божье благословение" — на деле же расположение столь значительной фигуры — совсем не помешает их теперешнему шаткому финансовому положению, вкрадчиво объяснял Сансони, на что юноша не ответил. Лишь вздохнул почти обреченно и отвел растерянный взгляд, будто пытаясь разрешить зародившееся в груди сомнение. Не беда Риарио, что сего безосновательного оптимизма Тессио нисколько не разделял. И сомневаться, висеть в неопределенности, не имея возможности лично знать, какова невидимая угроза — угроза ли? наощупь да на слух, юноша более не хотел. Хватит с него одной лишь веры. Ему нужно было знать.

Он хмурит свои брови вразлет, вспоминая это имя, в гневе и тихом молебном вопросе к обезумевшему Чезаре произнесенное Святым Отцом, врезавшее в тот страшный день сырой от свинцового ливня воздух. Он поджимает тонкие губы, когда к этой нестройной рваной мозаике, никак не желающий выстроиться в четкое представление об Исааке Риччи, присоединяется невзначай оброненное дорогой его сердцу женщиной. Дорогой.Растревоженной будто бы обыкновенным предчувствием скорого материнства, которому Тессио, наслушавшись почтенных монн, не придавал большого значения. Но тревога эта на милом ему лице теперь обретала все более реальные очертания.

Собрав в небольшой саквояж сменную одежду, да необходимые документы по работе, которыми ористанец планировал заняться в свободный остаток дня во Флоренции, Тессио покидает Татти в сопровождении Сансони и матроны Ваноццы, бывшей для его приемного сына кормилицей, а теперь ставшей няней на стабильном жалованьи для трехлетнего Алессандро — в память о своей несчастной матери тот все еще был Аббандандо. В память же о его отце для Тессио остались только два синих, будто июльское небо, лучистых глаза на жизнерадостном пухлощеком личике дитя, что всю дорогу желал сидеть у нового отца на коленях.

***

[08.07.1891, Флоренция]

Риччи точен, как новейший писк технологической моды, как механизм швейцарских часов Карла Бухерера — не имеет права и на секунду опаздывать, иначе нарушит само по себе понятие о истинном личном естестве. Июльская жара — не повод для него, чтобы отказаться от шелковых, легких перчаток, непримечательной, но приличной одежды обычного обеспеченного итальянца и шляпы, скрывающей его лицо от опасного солнца. Правда, дорогие и начищенные туфли на пыльной площади могут его выдать, как и рост. Без сопровождения нарочитой охраны, он медленно шагает по мощенной плитами земле, наслаждаясь тишиной и одиночеством посередь толпы из горожан. Истекало уже десять минут — карманные часы на цепочке шатлен не лгали. Хмыкнув, Риччи проходит к другой стороне площади, намереваясь взять что-то из мирской еды. То, что готовят прямо здесь, сейчас, быстро. И пускай его желудок с этим справится.

- «Карло Борромео, Тимофей Эфесский и Власий Севастийский, помоги мне переварить то, что будет мною съедено из этой харчевни.»

— Buona sera, — наклоняет голову мужчина к окошку лавки, диктует строчку с висящего на стенке будки списка и добавляет жест пальцами "V", обозначая две порции. Ему считают, он платит золотой итальянской лирой. Ждет долго, когда ему выгребут более мятой мелочью, одновременно размышляя, что ему некуда будет девать сии пригоршни, только по карманам распихивай, или по старой доброй христианской традиции дождем проливай над итальянской нищетой. И пока он, отойдя в сторону и пропустив остальных страждущих до уличной пищи, раскладывал сплавленное медью и никелем сребро по мелким карманам его наряда, ему успели приготовить то, что он и заказывал, свернутое в хлебную лепешку. Поблагодарив пухлую еврейку-кухарку, Риччи нюхает то, что он купил — и запах кажется ему волшебным образом аппетитным, съедобным. И, держа в левой руке крафтовый сверток, да в правой развернутый, с содержимого которого он откусывал куски, наместник Господа бешеного города неторопливо зашагал обратно на центр площади.

Площадь Синьории с последнего визита Фраччиано ничуть не изменилась, как и сама дышащая искусством и культурой Флоренция — голуби клевали брошенную кем-то лепешку у фонтана Нептуна, у которого остановился Тессио. В черногривую итальянскую голову его ни разу не закралась мысль, что он заставляет ждать самого Епископа Неаполитанского. Юноша поправил шляпу и легкий плащ до колен из темно-синего бархата на плечах, окидывая внимательным взглядом неторопливо прогуливающийся люд под жарким солнцем. Ему дали подсказку. 197 сантиметров. Это даже выше, чем у отца Абеля. А тот для них, невысоких, как и сам Тессио, итальянцев казался просто огромной скалой, будто Сиреджиола, на которой добывают глину для флорентийских скульпторов. Подобный рост должен быть вопиющим исключением, притягивающим взгляды, вот и юноша, чуть сощурив большие глаза и потерев щетинистую щеку, ждал, когда это исключение само обратит на себя его внимание. И не ошибся. Искомый человечек находит епископа сам. Трудно быть одним из самых высоких людей в Италии и оставаться незаметным. Но, мало ли мы каждый день встречаем людей, больше тяготеющих в обличье своем к одной из граней гармонии, что, точно, запомнится?

— Отец Риччи? — слегка запыхавшись от того, что подле огромной статуи Давида образовавшуюся толпу пришлось растолкать на пути к заветной высокой фигуре, Тессио, наконец, обращается к ней — а точнее, к этой высокой спине, облаченной в дорогие шелка, и затылку в шляпе, втайне, все же, надеясь, что обознался. «Чтоб тебя, Сансони,» — мысль истинного горожанина, далекого от религиозных суеверий, — «Все ты уговорил меня на... это.»

Настороженность тушуется под натиском первого впечатления, и мозаика начинает выстраиваться совершенно иначе.

— Ваше Преосвященство, — стоит белокожему мужчине с сухими четкими чертами лица обернуться и обратить свой взор сверху вниз на открытое лицо Фраччиано, как юноша, прочистив горло и напустив на себя строгий деловой вид, из вежливости перед статусом едва ли знакомца слегка склоняет голову, отняв на миг от шелковистой макушки шляпу, — Buona sera. Я — сеньор Тессио Фраччиано, прямиком из Татти. Признаться, узнать Вас было не так сложно, как я себе представлял, — бывший послушник, что когда-то и думать не думал о встрече с представителем столь высокого сана, мимолетно мажет глазами по закуске в руках святого отца, а затем по люду на площади, слегка смутившись столь пристального взгляда. И все же приходится посмотреть в ответ, а для этого — чуть приподнять даже подбородок и сощуриться, чтобы солнце не било в глаза.

— У Вас ко мне... какое-то дело?

— Вечер добрый, Фраччиано, — щурится Исаак Риччи в освещенное заходящим оранжевым солнцем лицо юноши. Внутренне он ухмыляется вымуштрованному Лорентисом послушнику, его уместным манерам. Безусловно, это играет на руку Тессио, и мужчина идет навстречу, смягчая слегка изучающий взгляд, — возьми, перекуси, — вместо ответа на интересующий вопрос, епископ в мирской одежде вручает юноше закуску, — и прогуляйся со мной на сторону Сан-Никколо, там сегодня дает представление русский цирк, и я долго искал, с кем мне, наконец, попасть туда.

Недоверие, вскормленное разрозненными знаниями и слухами об этом человеке, Тессио приходится пока что проглотить — и делает он это гораздо охотнее, чем пробует уличное лакомство с хумусом, врученное Епископом ему в руку. Юноша, вежливо поблагодарив мужчину и украдкой покосившись на угощение, снимает перчатку с одной руки, держа теперь еще теплый фалафель голыми пальцами, будто горящий факел, и так и следует за Риччи невысокой тенью по заполненной людьми мостовой, стараясь не отставать, хотя двигался тот не слишком быстро, наслаждаясь закуской: Риччи откусывает от своей порции большой кусок:

— М, — с набитым ртом, — вкуснятина...

Мирской облик Епископа бывшего послушника не удивляет: Тессио, за два года успев побывать и в Риме, и в самом Неаполе, и в Милане, прекрасно знает, чем служители традиционной Церкви под Римской Епархией отличаются от флаггелянтов. Так вот, что он имел в виду. И вот, чего жаждал Чезаре. Истинно, Исааку Риччи, что обозначил сейчас открыто свою личную заинтересованность в нем, как в ком-то особенном, вряд ли доводилось хлестать свою плоть в угоду Господа и ради обеления собственной души — и Фраччиано эту позицию принимает, справедливости ради, гораздо ближе, чем те догматы, на которых зиждилась вера отца Лорентиса. И все равно. Это ли та Тень, что мучает ее? Их.

Прожевав, только они оба завернули на одну из улочек с площади, немолодой клирик продолжил:

— Я заинтересован в твоей персоне, и хочу нанять тебя.

— ...нанять? Меня? Простите, — Тессио даже останавливается, позволив Риччи выйти вперед, и вытягивается в лице. Брови его ползут вверх, покуда он не замечает, что Епископ шутить не намерен. Изумление тут же сменяется озадаченностью. Юноша чуть хмурится, поджимает кончики рта, устремив задумчивый взгляд вперед сквозь затененную зданиями плотно застроенной Флоренции мостовую, ведущую к Понте Веккьо. Он и не замечает, что, погрузившись в свои думы, пристально разглядывал идущего с ним в ногу Риччи.

- Но так как мои интересы сугубо личные, то я для начала хочу присмотреться к тебе, как к человеку. Провести с тобой, как бы это выразиться... — остальное в него уже не лезет, и еда, которой Фраччиано не привык себя баловать, будучи флаггелянтом, отправляется в мусорную кучу близ питьевого фонтанчика — почти неосознанное богохульство, но то не доходит до его томящейся тихим смятением головы. В тот тут же нырнуло две кошки и собака, начав выяснять отношения, кому из них достанется сочный и свежий кусок еще теплой пищи. Епископ держится на узких улочках с мусором вполне себе комфортно для самого себя, сведя руки за спиной в замке, продолжив, — ...время... Тессио, ты, надеюсь, сегодня ничего не планировал? Кроме встречи со мной?

И Юноша заминается, лишь с паузой ответив:

— Нет.

— Чудесно! — мужчина довольно улыбается, — милосердный Бог, явно, на моей стороне сегодня. Но, ты смотришь так... заинтересованно. О, тебя волнует мое положение и статус? Забудь о моем сане, пока что, сын мой. Видишь... — обращает на себя внимание, прикоснувшись раскрытыми ладонями в своей груди без привычного распятия на ней, — тут я самый обычный подданный итальянской короны. Позволь мне говорить, — и, встретив в ответ согласие, благодарно кивает, — мне нужен человек, которому я хочу доверить одну очень важную вещь. Что мне дорого. Но для начала нам нужно узнать друг друга немного ближе, как и в любых сделках, — обращает внимание, что юноша даже не притронулся к еде, — не нравится? Право, меня так впечатлила простая площадная кухня, она мне показалась просто превосходной.

Растаявший от жаркого воздуха хумус в начинке вытек из скрученной лепешки, пачкая его ладонь, но Тессио обратил на это внимание позже замечания епископа о местной уличной еде:

— Боюсь, я ничем не могу быть Вам полезен, Святой отец, — Фраччиано вздыхает, будто извиняясь за недоразумение, — Я отрекся от службы Господу после... — застывает с приоткрытым ртом, сообразив, что ляпнул, но тут же, прикрыв на краткий миг глаза, твердо продолжает, — Я отрекся. Хотя и верен Ему настолько, насколько это не мешает моему делу, — «и жизни. И разуму, который я не могу позволить себе затуманивать несбыточными иллюзиями. Где Господь Всевышний, там и Дьявол,» - продолжил мысленно юноша. Он достаточно умен, чтобы понять, что нужен Исааку Риччи, под чьей протекцией проходило его учение в Санта Марии Ассунты, неспроста, раз тот вызвал его в другой город, оторвав от дел. И, сметливо сложив все кусочки воедино, Фраччиано решает быть предельно осторожным в своих словах. Наблюдательность и уместное молчание будут его верными спутниками на этой... деловой, кажется, встрече.

Один из многочисленных мостов протянуты через реку Арно, и Риччи делает шаги по ступеням на этот мост:

— Как ты думаешь, почему я позвал именно тебя, а не кого-то еще из знаменитой паствы ористанских флагеллянтов? — в слепящем солнце на лицо епископа падает контрастная черная тень от широкополой шляпы — резкий глухой мазут, скрывающий, будто бы, легкую улыбку. А, может быть, оно и показалось — только лишь ветер слегка тронул воротник его алой рубашки.

— Я бы хотел узнать это у Вас, Святой отец, — добавляет юноша, устремив честный взгляд на покрытый тенью от шляпы профиль Епископа, когда они доходят до середины моста, под которым простиралась обманчиво спокойная, но своенравная река Арно, не раз топившая своими водами старый город, — Разве что... - «Чезаре,» - его имя произносить вслух пока еще страшно. Страшно тревожить усопшую, беспокойную душу, хотя разгадка той перемены Ди Вьери, казалось, с появлением Исаака Риччи стала почти очевидной, — ...Отец Абель не упоминал обо мне.

— Упоминал, — просто и напрямую отвечает Ричии, — а мы на второй взгляд не так уж и незнакомы, Тессио Фраччиано, — машет рукой, — не отставай, я не хочу толпиться со всеми в очереди.

Только они достигают стороны Никколо, улицы кажутся наиболее оживленными, а где-то вдалеке играет ни с чем не сравнимая мелодия. Есть ирония в том, что Риччи обсуждает очень и очень щепетильную тему, когда идет в цирк.

Теперь же, когда в юную голову его с мимолетным непринужденным изяществом было заронено зерно, должное прорасти в некую мысль, Тессио окончательно убедился в том, что молчать — самое безопасное его решение. Зато, казалось, он совершенно потерялся в плещущейся вокруг мальчишки и мужчины какофонии из незнакомого любому рядовому итальянцу славянского репертуара, глухо и навязчиво игриво доносившегося из глубин пестрого шатра с кричащими вывесками.

— Тессио, — Риччи недоволен тем, что юноша за ним не поспевает, а потому сам протягивает ладони и берет Фраччиано под руку, — тут я поведу, — и отворачивает голову, тряхнув вьющимися волосами, да с высоты своего роста выбирая оптимальный маршрут, чтобы пробиваться дальше, к все более и более нарастающей мелодии цирка, — позволь мне подождать с нашим "делом", — повышает голос, чтобы его было лучше слышно, — когда этот шум закончится!...

Запахи накрученной на палочки воздушной сладкой ваты, прочих жареных деликатесов, горелая патока врезаются в ноздри. Особый сувенир — красный карамельный петушок, прямиком из России. Платок? Весь расписной, в цветах, настолько яркий, что привлекает итальянских женщин обязательно покрутиться в нем перед зеркалом у развернутой лавки, одной из огромного пестрого множества.

— Два билета, — Риччи торопится, преодолев целую стену из зевак, кого-то, даже, оттолкнув, опять наклоняясь, чтобы достать до настолько низенького и узенького окошка полосатой бело-синей будки билетера. Излишне волосатая рука с накрашенными ногтями появляется снаружи, оставив на лакированной грязной деревянной поверхности два билета — напечатаны на очень дешевой переработанной бумаге. Полноватый торговец иностранными сластями, одетый в подобие карикатурного шута, бесцеремонно сунул под нос Тессио огромную "матрешку", вознамерившись с ним поторговаться, но, к счастью, прежде, чем Фраччиано открыл рот, дабы вежливо отказаться, Исаак Риччи властно уволок юношу прочь к нестройным рядам, к предвкушенно галдящим любителям зрелищ, занимавшим места перед пока пустым помостом.

— Не удивлюсь, если они их нарисовали перед представлением... — часть текста смазывается, только Риччи берет билеты пальцами, облаченными в перчатку, — ох! Господи, ну что ж такое... я стер наши места, — оборачивается, опять пропихиваясь через толпу на входе в огромный шатер, смеется, — выбирай любое свободное, — мужчина быстро перемещает руку за спину Тессио и, положив ладонь тому меж лопаток, настойчиво пропихивает вперед себя, тут же перехватывая за запястье, чтобы юноша далеко не убежал, — самые передние ряды не бери, если ты, как и я, не любитель участвовать в самом представлении. Это артисты, они любят выбирать кого-то из толпы и подставлять под глаза сотен людей, хотя за это не заплатят ни гроша.

Тессио не сопротивлялся. Послушно кивнул, когда чужая рука его остановила и одернула, и Риччи с Фраччиано наконец заняли места в середине рядов, ближе к последним, и головы их, что на улице разнились в высоте, сравнялись. Потерев переносицу пальцем, Фраччиано с напускной будто бы невозмутимостью, и все же слегка ошарашенным выражением наблюдал за окружающей его диковинкой. Представление еще не началось, но ажиотаж и духота от плотно и тесно скученных тел, получивших заветные билеты, говорили красноречиво — ожидается нечто, что пришел посмотреть целый город. Именно для этого Епископ Неаполитанский прибыл во Флоренцию? Чтобы удовлетворить жажду до необычного русского цирка?

А юный Фраччиано, будто пойманная на крючок рыбешка, которой, прежде чем выдернуть ее на берег, дали еще побыть в воде, был оставлен Епископом на попечение собственного ума. И Тессио, которому одинаково и любопытно, и необходимо, и в той же мере и тревожно было знать, какое все-таки дело ему хотят предложить, терпеливо и смирно сносил эту причуду Епископа, явно искушенного досыта возвышенным итальянским искусством. О том, что его под руку держал Епископ — Тессио приходилось напоминать себе по меньшей мере два раза, но от того становилось не легче. Ох, будь он на два года младше — за всей этой ослепляющей своей необычностью и слегка безумной атмосферой цирка и не заметил бы, что развлекать их будут не кто иные, как...

— ...уродов я не видел давно. А ты?

— Святые угодники! — пробормотал негромко юноша, взметнув на сидящего рядом Риччи блестящие глаза — лицо того было спокойно, а улыбка невозмутима, что рядом с ошарашенным юношей выглядело контрастно. Разгадать, что творится в длинногривой голове мужчины, Тессио не помогали ни эмоции на лице того, ни оброненные без особого смысла слова, - «Или я совсем разучился понимать священнослужителей?»

На помосте под софитами после объявления конферансье, под звуки балалайки, напоминавшей искаженную в звучании расстроенную мандолину, появился некий "Федя", и в этом сплошь покрытом шерстью существе, на потеху зрителям жонглирующем апельсинами, Фраччиано едва ли узнал человека. Толпа неистовствовала с каждым появлением на сцене нового персонажа все больше и яростнее, но всеобщего восторга Тессио почему-то не разделял, сползши слегка на своем кресле и с выражением крайней неприязни, которую скрыл пятерней одной руки, наблюдал за представлением сквозь пальцы. Взглянуть на Святого отца — так тот, вопреки ожиданиям юноши, тоже не испытывал никакой радости до чужих необычайных изъянов. Фрики — несчастные люди, обреченные на ремесло публичности и извечных насмешек над самими собой. Они идут медленно через каждый день, как через испытание, надеясь, что уродство, коим и наделил их Господь, принесет им финансовое благополучие. Они с присущими им непринужденностью и легкостью открывают одежды, скрывающие их персональную аномалию, совершенно обыденно, с театральными улыбками. Но Риччи трудно заразить подобной улыбкой, он лишь расслабленно допускает ее себе, когда на сцену выходит новый фрик, но одетый, больше обращая внимание на сопутствующие танцы и истории, которые эти изувеченные люди рассказывают о себе. Он иногда косит глаза в сторону Тессио и, о, вот, где его главное развлечение на сегодняшний вечер: человечек, который всем своим видом показывает, насколько тому здесь не комфортно, но со всей мужественностью своей сдерживающий желание встать со скамьи и уйти. Где-то на дне души Исаака Риччи звякнула еще одна железная цепь.

А Тессио оставалось лишь ждать, и, хотя бы, выдержать это насилие над его чувством прекрасного до конца:

— От чего людям так радостно и смешно смотреть на увечья, ума не приложу! Но эта бородатая сеньорина заставила меня усомниться в собственной мужественности, — попытавшись придать голосу грубоватую шутливость, пробормотал святому отцу Тессио спустя десятки минут, когда шоу подходило к концу и по рядам прошлась бурная волна из рукоплесканий и свистов, которым юноша отрешенно и с некой ленностью повторил, покосившись на своего спутника. Он ждал. И между делом, здраво рассудил, что Епископы — тоже люди... но что он здесь забыл?

— Они радуются жизни и заражают этим не покалеченных. За щедрую плату, конечно же... довольно равноценный обмен, чтобы почувствовать себя более живым.

Не потому Фраччиано прикрывал пальцами одной руки лицо и отворачивался, что глаза и разум его были изнежены, не желая принимать это возведенное в крайность представление уродцев, и не потому, что душа его была будто бы ранима, как то бывает у впечатлительных женщин. Ему было отчасти искренне жаль этих пляшущих на потеху зрителям людей, желающим себя и свою полноценность укрепить и возвысить за счет покалеченных. Отсутствие ли гордости взыграло в юноше, но в бурной радостной шумихе под русским шатром он ощутил себя совершенно чужим. Покуда не осознал, что и Епископу сие действо не совсем по душе.

- О, кстати, помнишь ту даму, у которой не было нижней половины тела? Она еще в своем корсете была похожа на статуэтку...

— Графиня Красинская, — подсказывает женский голос справа от Исаака, явно заинтересованный в беседе.

— Да, Графиня Красинская, — не отрывая взгляда от Фраччиано, подхватил мужчина, — думаешь, если она скажет правду, что она никакая не графиня, а это — ее сценический образ, потому как перебитые в детстве ноги, что пришлось ампутировать, искалечили ей жизнь — много ли людей пришли посмотреть на нее? Но ведь история с графиней, провалившейся на конной прогулке в болотную трясину мрачного туманного Петербурга куда интересней... я бы еще добавил кровожадных русалок, что украли у нее ноги, потому как завидовали прямоходящей красавице.

Когда негромкий мелодичный голос Исаака Риччи заговорил о бедной «женщине-половинке", в ужасающую легенду которой Тессио без сомнения наивно уверовал — уж больно хороша была Графиня, даже без ног играя свою роль аристократки столь убедительно, юноша, отняв пальцы от виска, невесело улыбнулся мужчине в ответ:

— Удивительная страна... эта Россия, — заметил Фраччиано, просто чтобы сказать хоть что-нибудь, ибо зацепил взглядом богато разодетую женщину за плечом Епископа, что метнула на последнего заинтересованный взор.

Барабанная дробь русских музыкантов переросла в гул труб, треск тарелок и песен и плясок фриков, что были способны на песни и пляски. Риччи, наконец, возвращает более оживленный взгляд на это представление, позволяя их улыбкам тронуть и его сухое и немолодое лицо:

— Если мы пережили такое, — конечно, он имеет ввиду уродов, — можно зваться друзьями?

— Ох, Святой Франциск! Полагаю, представление подходит к концу, — с нескрываемым облегчением натужно вздохнул юноша, когда удары гонгов стали набатом возвещать, чтобы зрители готовились к последним овациям. Риччи продолжил вести себя нарочито любезно и по-приятельски, и вот, что он вытворил далее: юноша уже положил ладони на деревянные ручки сиденья и готовился резво вскочить с места, как узкая, но крупная рука в перчатке вдруг несильно сжала его плечо, заставив вздрогнуть. И Тессио покорно остается сидеть на месте. Епископ чуть наклонился к нему, ближе к уху:

— Раз уж ты отрекся, то... как ты относишься ко лжи во благо? - будто пригретая на груди опасная, но миролюбиво настроенная змея, Исаак Риччи узкими холодными глазами и вкрадчивым последним своим замечанием заставляет живое сердце Фраччиано заледенеть. В том, что Чезаре был тесно связан с Епископом еще до того, как Риччи принял свой высочайший в иерархии одной Церкви сан, ористанец нисколько не сомневался. Но, чтобы настолько?..

- «Он все знает,» - юноша будто застывает, приоткрывает рот, не веря ушам своим. Медленно поворачивается к Епископу, сухое лицо которого не выражало ничего необычного, кроме все той же довольной усмешки.

- «Давай, думай, думай, отбрось все свои эмоции, отвернись от горящего страшным огнём прошлого, дай холодному ветру из сухих выводов из простой аналитики, занимаемой мозг — успокоить твою боль. Решай проблему. Не думай о ней, как о живом существе, что пожирает душу. Она — лишь сгусток из простых проблем, сплетённых в одну большую и сложную.»

Риччи выжидает, держась всегда рядом, чуть позади, изредка ловя встревоженный профиль Фраччиано и постепенно теряя то напускное очарование и добродушие, ибо прелюдиям пришёл конец.

- «Никогда не бери билет на передние места — много эмоций, но мало интеллекта.»

- «Ты трепыхаешься рыбёшкой перед сверкающей блесной, но над твоей рыбьей головой есть лодка с человеком, который за перламутром и золотом металла скрывает острый зубастый крюк. И как всегда, ты будешь обвинять меня, тёплую реку, что даёт кров и пищу, потому что в этот день я стала настолько холодна, что ты, рыба, всплыла греться к поверхности и солнцу. Неблагодарная рыбёшка.»

— Я не... Прошу прощения, — в горле становится сухо. Фраччиано моргает своими распахнутыми глазами с длинными ресницами, он сам себя ощущает молодым глупым оленем, который вынужден смирно лежать, придавленный тяжелой лапой грациозного ягуара. Ибо клыки его так близко — у самого уха и шеи. Он молчит, лихорадочно обдумывая произнесенное Риччи, до тех пор, пока они не оказываются вновь вне душного шатра, в котором юноша едва не сделалось дурно. В кармане бархатного джуббоне его лежит портсигар, и Тессио едва удерживается от того, чтобы не закурить сигариллу — пагубная привычка, дарующая странное ощущение успокоения, стоит меж пальцев оказаться тонкой табачной палочке.

За опущенной макушкой Фраччиано Исаак опять, будто физически на своём лице, ощущает чужой пристальный взгляд, и оказывается прав — мелькает фигурка той самой прилично разодетой соседки, что встревала в его разговор меж ним и юношей, и не чувствует в ответ ничего, кроме привычной отрешенной холодности по отношению к женщине. Опять внимание привлекает Тессио, наконец, оживающий и выдавливающий из себя некоторое подобие слов. Хотя, рот тому хочется заткнуть, но уже — сигариллой.

— "Такая вредная привычка," — нравоучительно мысленно обращается к мальчишке немолодой священнослужитель, слегка покачивая головой. Право, именно сейчас ему не помешает смешать эмоции с табаком.

— Право, я... — Тессио вдыхает носом теплый воздух, опустив голову, и крупные кудри падают ему на лоб, покуда он упирает взгляд куда-то мимо взирающей на него с высоты своего роста фигуры Отца, — ...то благо не закончилось ничем хорошим. Вы ведь знаете, Святой отец, — и смотрит на Риччи, внимательно, чуть сощурив оленьи глаза, сдерживая подступившее к горлу бурное смятение и порыв всплеснуть руками, — Что же Вы хотите от меня?!..

— Я хочу, чтобы ты помог мне сохранить несколько жизней, — опять щурится на сигариллу, — закуривай уже, — опять поднимает голову в каком-то странном интересе опять поймать на себе взгляд той женщины, но не находит её в прежней толпе, возвращает голову обратно, — когда маленький Аббандандо спросит, кто его отец, что ты ему ответишь? — скрежещут по жестяному дну души Риччи железные цепи, отражаясь холодным блеском в его серых стальных глазах, — в доме Матуцци родится ребёнок, вне брака, очередное брошенное отцом дитя. Или же... родится дитя убийцы? Когда дитя задаст вопрос, кто его отец, как думаешь, что он захочет услышать в ответ?

Мужчина выпрямляется, снимая шляпу с головы и глубоко вдыхает носом уже стемневший ночной воздух Флоренции. Тот холодом опускается на горящее удовольствием сердце от колючей боли, коей каждый вопрос въедался в эти простодушные глаза. Истинная причина, по которой его вызвал и привел сюда Исаак Риччи, умело сначала метнув в глаза пестрого песка в виде иностранного цирка, обнажилась в своем страшном оскале — и клыки эти ядовитые впились давно ожидающему этого укуса Фраччиано в шею. Свободную от дымящейся сладковатой серой струйкой сигариллы ладонью в перчатке Тессио инстинктивно прижимает к обнаженному участку кожи, сдвинув ворот рубахи, к сонной артерии, по которой кипящим потоком забурлила кровь от сердца, проводит к загривку, застыв в этой позе растерянности. Но на деле же — он растерян не тем, что обрушил на него Риччи, взбаламутив глубоко потаенные страхи, утонувшие в омуте бытовых и рабочих дней, сколь тем, какой ответ ему предстоит дать. О, он начал догадываться о чем-то подобном, еще после первого наводящего вопроса, но, вероятно, быть готовым к тому, чтобы наконец перестать закрывать глаза... на то, что стало с судьбами тех, кого искалечила косвенно ли, прямо ли, разрушительная стихия безумия Ди Вьери, был не готов. Тессио, остановившись подле поворота на очередную узкую улочку, выдыхает серый дым из ноздрей и рта, ощутив, как легкие заполняет сладкая отрава, и голову, что вмиг отяжелела от нелегких дум, пронзает острая горечь, но после — до кончиков пальцев, успокоение. И теперь Тессио может мыслить. Анализировать. Не только то, на что толкал его змей в человечьем обличье, но и собственные чувства и... личный интерес? Он не смотрит на немолодого священнослужителя, хотя и чувствует взгляд того на себе. Тень Отца Исаака легла на его юное, но от хмурости вдруг повзрослевшее лицо.

— Беатриче нечего бояться — я готов помогать ей с финансами и с ребенком. Как и хранить тайну отца Абеля, — по старой пагубной ли? привычке Тессио все еще зовет Лорентиса отцом, — Послушайте... — юноша вздыхает, облизнув пересохшие губы, обращается к тому, что — он не смел об этом забывать — был властен по крайней мере над одним человеком почти полностью, — Матуцци носит под сердцем дитя, и она, и дитя ее — любимы им столь неистово.

- «Любовь... Да. Я знаю,» - думает Исаак.

- Я знаю. Ни одна женщина, особенно из хорошей семьи, не желает являть на свет бастарда. И все же... — доводы, будто для самого себя скорее проговоренные, вдруг заканчиваются. Фраччиано прекрасно понимает, что Риччи прав. Вновь затягивается, сквозь дым прищурившись. Упоминание мужчиной о сыне Чезаре все же заставляет зажившую занозу под ребрами уколоть с новой силой, а имя Матуцци, в чувствах к которой юноша не смел и себе признаться, уже с собственных губ заставляет ощутить боль и вину еще сильнее. Больно. Больно и невозможно, неправильно даже помыслить о каких бы то ни было притязаний на девичье сердце, столь доброе, чуткое, сострадательное... Но, как и любой другой молодой мужчина, светлые, не маранные похотью чувства к молодой женщине, которая помимо доброго сердца и глазу его была мила, Фраччиано все же не смог усмирить, и те разрослись незаметно. Настолько разрослись, что сейчас, впервые сообразив, что Риччи ему предлагает, мысль неправильная эта, и с другой стороны — правильная, обретает силу из-за его желания. Любовь ли это? Тессио горько усмехается своим мыслям — как бы не хотел он более не испытывать это коварное чувство, оно его все равно настигло.

— Вы хотите, чтобы я нашел ей мужа? — последняя попытка избежать приближающегося к его укушенной шее стального обруча с поводком.

- «Выброшенный придаток двух любовников, готовый помогать!» - душа Риччи — жестяная банка, эхом подавляет заливающийся смех внутри. Она скрипит, и смех этот бы сошел за нечеловеческий скрежет связок умирающего животного. Но клирик лелеет это больное чувство, привычное с юношества, сокровищем сохраняя и оставляя гнить в смоляную и черную патоку:

— Да. Мне нужен человек, которого мне не потребуется покупать.

— Демоны таятся за каждым углом в обличье столь невинном, что только отказ от людских благ поможет выстоять... — с этими словами юный послушник, с бритой налысо головой, преданный тому, ради кого лгал на священной земле, тогда едва сдерживал слезы, в чужой келье пытаясь вразумить Его. С невыразимой болью он глядел, как терзалась мерзопакостными змеями душа дорого ему брата. Но он был слишком заворожен, будто кролик перед удавом, чтобы остановить Его, рвущего и мечущего огненные стрелы на всех подряд, от шага в кровавые кипящие воды. Восьмой круг. Одна стрела задела и юнца, его распахнутое воле Господа сердце превратив в рану. Он был слишком смиренен, слишком парализован любовью и страхом. И в том его вина. Он отпустил. Но знал ли он, что вырвавшись, Тот никогда больше не вернется?

- Человек, кому я могу доверить самое сокровенное, - продолжил Риччи.

Самое сокровенное... Вновь доверяют ему. Вновь делают его заложником, но уже не только чужой тайны, но и собственной.

- Человек, способный к тому, чтобы стерпеть сотни маленьких лживых слов ради одной лжи. И в будущем та окупится благодарным счастьем простой и спокойной жизни, — мужчина останавливается, прикрывает голову шляпой, настойчивей уже беря плечо юноши в крепкое кольцо пальцев, — ведь каждый раз, что тянет тебя в поместье Матуцци — чего юную деву неутешную от разлуки ты спешишь заменить собой? Совсем инстинктивно, почти что бессознательно. Чем дольше наблюдаешь предмет обожания, тем сильнее желание, и тебе это знакомо, — приходится убрать руку, скользнув к ключице. Исаак впивается в плечи Фраччиано уже у самой шеи того. С губ Фраччиано слетает беззвучный выдох, и он сглатывает, ощутив холодные мраморные пальцы на теплой коже. Лицо его с мягкими чертами каменеет, покрывается лихорадочным румянцем — от того, что чувства его — у Риччи, как на ладони. И слова, что произносят тонкие сухие губы, звучат для него истиной, которую Тессио и сам знает; и слова эти силу над ним имеют неоспоримее, чем любая священная молитва.

— Мне нужен человек... — тише, — который не смог остаться в стороне, когда рядом погибал другой. Это ты, Фраччиано Тессио, — наконец, встречается с этими глазами, полными на момент такой беззащитной боли, что он бы языком испил ее с блестящих стекляшек, — холодный юный ум, горящее сердце и, влюбленное...

— Мне нужно промочить горло, — с хрипотцой отзывается юноша, не в силах отвести свои блестящие глаза, что выдавали его со всем горящим нутром, покуда Риччи его не отпускает из цепкой хватки. Оторвавшись от юнца, Риччи повышает голос, вскинув руку:

— Вино!

— Какое? — кричит ему с другого конца узкой улочки толстопузый усатый бакалейщик, что вынес с кафетерия ящик с вином.

— «Валейно», Ористанское, мне наплевать какого года!

— Минуту, сеньор! — толстяк скрывается в более приличной на вид харчевне, а через пол минуты выбегает из нее с хрустящими бумажками, видимо, до погреба.

Если бить по жестяному сердцу достаточно долго, то страшный грохот постепенно покажется ему возбуждающим жизнь ритмом. О, измятый лист жести, или обработанный мрамор — что кто в будущем будет признавать за искусство? Первое, все равно, ближе к людской натуре. Риччи оборачивается, в той тени, что осталась от пышущего здоровьем Тессио, выискивая еще крови:

— Оставь Абеля Лорентиса мне. Видишь ли, он слишком умеет любить, чтобы этим не мучить остальных. Беатриче Матуцци молода, и мы с тобой, Тессио, можем сохранить ее репутацию на долгие, долгие десятилетия вперед. Это наш последний шанс.

- Последний шанс, — эхом, еле различимо, вторит словам Епископа бывший Ористанский флагеллянт, - вместо страха перед хищником, юноша, уж твердо стоящий на земле ногами, не пытаясь больше и воспарить над нею к Богу, выдерживает пронзительный взгляд чужих, чуть сощуренных глаз, не донеся сигариллу до рта. Выкидывает ее. Все уж решено. Фантомная боль в груди, от того, что смотрело на него когда-то так совершенно иное лицо, лишенное страха и сострадания, требует анестезии, и юноша понуро следует за высокой фигурой отца Исаака в таверну, где для Риччи уже приготовили вино и закуски. Ористанское вино на вкус, как совсем недавно забытое и страшное прошлое. Горчит и заставляет чуть поморщиться:

— Удивительно, что Вам известен этот сорт. Лучший в Ористано «Валейно» до недавнего времени изготовлял Валерио Аббандандо, до тех пор, как его дочери, матери Алессандро, не стало. Теперь винодельня перешла к другому семейству... и это чувствуется, — поморщившись, Тессио вертит бокал в своих пальцах, ладонью стирая с щетинистого подбородка алые кисловатые капли. Мрачная тень сгущается на лице его, заставляя опустить плечи и голову, — Я желаю ей счастья больше всего на свете, — слова спустя минуты молчаливого и угрюмого заливания в себя терпкого напитка — гарант согласия — слетают с губ разрумянившегося, но все еще погруженного в беспокойные думы юнца без колебаний.

Невидимые, давно зажившие и зарубцевавшиеся шрамы под плотью и костями — для той души, что со временем от этих шрамов огрубела насколько, что новые удары не кровоточат, а трогать старые иногда — приятно, игриво касаясь нарочито искаженными мыслями по вектору никогда не сбывшихся фантазий — напоминанием о том, что он, вообще-то, любит все, что произошло. Тысячу раз он мог бросить все. Однако, не просто не бросил. Многие годы прошли с тем, чтобы выследить, многие годы ушли на то, чтобы приблизиться. Поводок рвал нежную кожу на руках не раз, они кровоточили. И со временем поводок этот врос в кожу, и он уже никогда не сможет отпустить. Значит, зверь рвал поводок не настолько сильно и яростно, чтобы травмировать его. У этого зверя особенная душа.

- «Дай мне себя.»

Цепь, звякнув о жестяной пол, взмывает в воздух, натягивается. Это ни с чем не сравнимое чувство ликования:

— Я так рад, что мы нашли общий язык, Тессио! — Риччи искренне улыбается; грудь его тяжело вздымается, щеки горят от второго бокала отвратительного кислого вина, но истинная услада незримо и невидимо тяжестью оседает на юношеской шее. Чувства Фраччиано, все то, от чего он бежал, обретает свою форму в виде ошейника. И цепь эту Исаак пристегнет, но, ни в коем случае, не к себе. Но к одному из звеньев на той тяжелой и старой цепи, что вросла ему в руку. Глаза юноши изменились: из слезливых и детских быстро повзрослели до настороженности. Агрессия. Конечно, типично для того, кого прибили к ноге первый и такой непривычный раз:

– «И чтобы оставила ее твоя тень в покое,» - и глядит он оленьими, покрасневшими глазами на сидящего напротив него подле прозрачной витрины Риччи — храбро, едва не с вызовом.

— Твое решение похвально, и я сердечно рад тому, к чему мы пришли, мой друг, — Епископ поднимает бокал в честь столь теплых слов, пьет, прикрывая глаза и избегая чужой тихой ненависти. От вина Тессио получает искомое им успокоение для взвинченных умом нервов, но стоит только вообразить себе девичье личико... Господь. Фраччиано локтем уперевшись в деревянный стол, упирается лбом в пальцы, с выражением мучительного страдания от страха, что желание и чувства его откроются самой Беатриче. А затем устало смотрит на мужчину — Исаак Риччи, увы, становится тем, с кем откровенничать получается без чувства огненного стыда:

— Если же она только согласится на это. Я ничего не могу и не стану Вам обещать, отец Риччи.

- «Ничего, Тессио, я люблю свои вещи. Я тщательно ухаживаю за ними.»

— Поверь, так будет лучше для всех. Главное — так будет лучше для ребенка. Для... Сандро и для ребенка Матуцци, — о, нет, он не назовет тот плод плодом Лорентиса, ни за что, — если Матуции не согласится, то это будет ее взрослое и ответственное решение. Я не люблю заставлять людей, что бы ты обо мне там не услышал, Тессио. А если ты не можешь пообещать мне, что Матуцци не согласится, то я буду вынужден сам искать встречи с ней, дабы мое умение доносить мысль достигло ее понимания, - в пьяных глазах Фраччиано улыбка на лице клирика выглядит слишком сладкой, — Не забывай заедать, а то я не собираюсь прилагать усилия, чтобы тащить тебя до вокзала, — Исаак поднимает глаза и за витриной видит знакомый силуэт в алом платье, машинально встает из-за стола, наконец, встречаясь взглядом с той женщиной, отвечая ей сдержанной улыбкой. Снимает шляпу и оставляет ее на столе, проходя мимо Фраччиано, похлопав того по плечу, вроде бы, подбадривающе, но вышло, скорее, угнетающе.

- «Вспомним старое, вспомним, как это, вообще, бывает,» - от незнакомки приятно пахнет, и Ричии не кривит лицо, когда танцует с ней, а открыто демонстрирует свое ликование в зардевших щеках и блестящих глазах. И пускай монна в красном думает, что он улыбается ей, а не тому, что поводок, вросший в руку, перестал так сильно рвать его плоть.

За ворохом мыслей, что терзают чистую, бесхитростную душу, не слышно звонкого щелчка на шее. За томной, сладостной тяжестью винного опьянения, теплом разливающемуся по юношескому крепкому, не боявшемуся тяжелого физического труда еще будучи при Церкви, телу — тяжесть цепи не столь заметна. А сладкая улыбка на чужих тонких губах, в искаженном вином сознании, отпечаталась в сознании слишком приторной, чтобы забыть об острых клыках за нею.

Нет. Он все сделает сам. Теперь он не будет отпускать на непредсказуемую волю Господа чужое счастье, раз то будто бы вложено ныне в его бережные горячие ладони теми тонкими нежными пальцами, что прохладой уже пронзили его живую кожу. Этот холод не коснется его сокровенного — Тессио укроет то собою, защитит — сил и смелости у него для этого достаточно. Решимость, вылепленная доводами разума и выточенная в окончательную форму, твердым камнем застывает в разгорающейся от жара «валейно» груди, и приходит на смену понурости. Тессио подливает себе еще вина, не чувствуя уже кислятины на языке, пьет, поверх бокала будто внимательно наблюдая за тем, как незнакомая монна счастливо кружится в медленном танце с Исааком Риччи. Пылающее лицо ее скрывается за плечом того в шелковом одеянии. И Тессио, поймав сытый взгляд Епископа, наконец вымученно улыбается, отсалютовав тому бокалом. А глаза не перестают видеть змею:

- «То будет наш с тобой последний шанс оставить при себе сокровенное.»

***

Звук резко распахиваемых гардин стилетом режет по чувствительному слуху, но еще хуже для его насильно вырванной из тревожного сна головы — яркий, будто фотовспышка, солнечный свет, даже сквозь закрытые веки бьющий в глаза. Тессио, недовольно что-то прорычав, зарылся лицом в подушку, ища под пальцами одеяло, дабы с головой спрятаться от заполонивших гостиничную спальню звуков.

— Святая Дева Мария, сеньор! Почему вы без ночных штанов?! Полноте, пора вставать! — монна Ваноцца, пышногрудая матрона, силе голоса которой позавидовала бы любая оперная дива, фыркнула, и Тессио, даже не видя ее, уже представлял, как та машет руками на него, — Где Вы пропадали всю ночь? Мессер Сансони уже думал отправлять на Ваши поиски карабинеров! - возня в спальне свидетельствовала о том, что Ваноцца решила прибрать его лениво раскиданные по ковру на пути к широкой постели башмаки и одежду.

— Господи, Ваноцца!..

Та была неумолима. Юношеская голова со всклокоченными короткими локонами и хохолком на макушке нехотя вынырнула из-под одеяла. С помятым от сна лицом Фраччиано столь же нехотя стер тыльной стороной ладони слюни с края рта, и хмуро воззрился на женщину, что стояла над ним с грозным видом, уперев руки в бока.

— Что?! — меж висков неистово гудело даже от собственного голоса. Тессио поморщился и резко подтянул на бедра в нижнем белье одеяло, — я был на встрече с Епископом Риччи, и твой мессер Сансони об этом прекрасно знал, — ворчливо спросонья заметил он, убрав с лица черные пряди, и подтянулся к краю постели, намереваясь встать. Вспомнив, что штанов на нем нет, Фраччиано, борясь с похмельем, выжидательно уставился на немолодую итальянку. Та лишь покачала головой в платке, неодобрительно прицокивая, и, качнув сдобным крупом, подала юноше гостиничный халат — да с такой яростью, будто собралась юношу этим халатом отхлестать:

— Вы пропустили завтрак, сеньоро! Но, так и быть, я приготовлю Вам пасту и пожарю перцев. Заодно и поищу в бакалее что-нибудь... от головной боли. Ох, да что же это такое?! А ну вставайте!!

— Монна, дорогая, я и пытаюсь это сделать, — раздельно отвечает Тессио, подвязывая на поясе халат, — который час? Позови Риарио. Мы уплываем в Татти первым же паромом, — юноша проходит шаткой походкой к столику с графином, жадно пьет воду из бокала, причмокнув, и наконец, удосуживается запустить пятерню в волосы и убрать их назад. Терпение — это то, что в молодом предпринимателе было через край, посему, сварливо пробурчав что-то про бордельных девиц, Ваноцца наконец оставляет его наедине с собой.

И мысли скопом обрушиваются, а рука юношеская, будто желая убедиться, что прошлый вечер в компании Исаака Риччи был реальным, ощупывает собственную шею. Ничего нет. Так откуда тот звон цепей, или же то ответная месть ума за отраву прокисшим валейно?

- «Исаак Риччи сделал предложение, от которого я не смог отказаться,» - и единственное, что Тессио выдвигает вперед из хаотичного скопа дум и отголосков пережитых за вчера эмоций — у него есть всего месяц. Всего месяц, покуда Беатриче Матуцци не разрешится родами, всего месяц, чтобы собраться с духом и предложить ей простую, пусть и фиктивную формальность, которая спасет ее дитя. И освободит ее от невидимых цепей навсегда.

Тессио возвращается в Татти тем же днем, едва ли готовый погрузиться в хлопоты о фабрике в ожидании зеленого света — когда отец Лорентис будет посвящен в детали этой... сделки ли? Исаак Риччи обещал взять его на себя. Но Фраччиано, что отчего-то так ни разу и не искал встречи с тем, кто заменил ему и остальным послушникам почти родного отца, после трагедии на Станджо ди Кабри. И от этого легче не становится.

***

Флоренция не видится ему отличной от любого другого города, если глаза всегда направлены в сторону одной лишь фигуры, что издалека выделяется своим ростом.

Воздушных замков не существует.

С тревогой и ожиданием Абель Лорентис умело скрывался в толпе, лишь раз в пять минут находя затылок в широкополой шляпе. Того, с кем он разговаривал, он не увидел воочию, потому как оставил хозяина, — "Господи," — у моста, проводив напряженным и недоверчивым взглядом две спины. Словно бы он — очевидец, на глазах у которого другого лишали свободы, с этим извращенным чувством ожидания неизбежного одновременно смешанным со страхом за жертву. Не за этим же и остальные направлялись в цирк?

В какой момент он сделал что-то неправильно? О, эти вопросы встречают его тяжелым висяком в голове каждое утро, тяжелое утро, лишенное привычной легкости и контроля за свой грядущий день. Цепь ему уже не жмет. Она не будет так сильно драть ему глотку, если прицепить к ней остальных. И тогда тот, кто держит поводок, сменит ошейник на более гладкий, без крюков. Лорентис слишком устал вырываться, да и раны с возрастом заживают все медленней. Он закрывает глаза и отворачивается, вытирая ладонью лицо, трет его. На самом деле, он не хотел видеть все это. Ноги сами его понесли в ближайшую церковь, но, лишь ступив за ворота, он передумал и возвратился на площадь, дабы еще несколько часов прошататься в ожидании, когда вернется Епископ Неаполитанский.

И, верно, спустя три часа, когда черные улицы освещали лишь искусственные электрические огни, так впечатлившие своей новизной Лорентиса, в одиночестве он заметил знакомую фигуру, и, очнувшись от полудремы, вскочил со скамьи, пошел навстречу.

— Все будет, — кивал Исаак Риччи и ласково улыбался, протягивая руку и кладя ее на плечо Лорентиса, — билеты?

— При мне. Они задерживают отправление на час, — и, как бы, помедлив, — он сразу согласился?

— Как и ты, — пожимал плечами Неаполитанский Епископ, — что-то ночью прохладно, — он протянул руку и получил с рук подчиненного свое легкое пальто, которое тут же накинул на свои плечи.