Розенрот

И даже в самую светлую голову не придет мысль искать пропажу у Божьего слуги в покоях.

Бирюзовый платок ярким пятнышком снует по просыпающимся, залитым солнцем улицам: Беатриче заглядывает в каждый знакомый дом, к каждому семейству близ их дома, в слепой надежде молясь, чтобы ее маленькая сестра из страха ли перед взрослым браком, из стыда ли после неудачной ночи, не сбежала из отчего дома. Не сделала то, о чем когда-то задумывалась сама Беатриче, прежде чем стать Матуцци. Молодую женщину стискивает необъяснимый страх в холодных пальцах, держащих крестик на груди:

- «Розелла, Розелла... Роза!» - Нигде не слышно родного жизнерадостного голоска, нигде не видать медных вьющихся кудрей маленькой сестренки.

Беатриче после безуспешных поисков тревожным призраком бросается домой, дабы успеть — скорее, скорее! — сообщить родителям о пропаже. Пока не поздно, пока ее ангелок еще не успел убежать далеко...

***

- «Господь. Будь моей Справедливой Карой — накажи меня.»

Утро Абеля Лорентиса начинается привычно, в шесть часов. Не важно, сколько часов бодрствования предшествовали сну. Он, опять простонав и лишь с усилием подняв свое тело с кровати, спешит к умывальнику, чтобы смыть с себя успевший прилипнуть к телу дурной пот, после обдавая голую исполосованную спину ледяной водой. Полощет рот, убеждаясь, что с каждым годом поутру этому надо уделять больше внимания. И перед тем, как выйти на встречу с тем, с кем так хотел поговорить весь прошлый день, но так и не получилось, отряхивает кремовые полы рясы, сетуя на то, какая же сырая и грязная земля в лесу в феврале — пара серых пятен на коленях, все же, осталась.

Ористано просыпается медленно и неторопливо, покуда на каменной кладке не появится первый старик, лишенный сна, торговцы, спешащие с тележками на рыночную площадь, и монах среди этих немолодых лиц давно не выделяется, широкими шагами преодолевая улицу, направляясь к дому четы Пикколомини. Он знает, что священник из Неаполя остановился здесь — все это знают. Узнает от хозяйки нужную комнату и, взяв на себя ответственность за намеренное раннее пробуждение его послушника, — его ли еще? — поднимается по скрипучей деревянной лестнице, намереваясь аккуратно постучать. Но вместо этого дверь встречает нараспашку распахнутой — осторожно мужчина ступает внутрь и поворачивает голову налево — на письменный стол, направо — на постель и... раскрывает в изумлении глаза, уставившись за сжимающуюся в маленький трясущийся комок девочку:

— Розелла? — спрашивает сам себя, спрашивает эту комнату, потому как комок не реагирует, а лишь вжимается в стенку сильнее. Абель наклоняется и протягивает руку к ней, но та лишь видит это из-под взлохмаченных клоков рыжих волос блестящими глазами дикого загнанного звереныша, как вскрикивает и бьет наотмашь эту руку, травмируясь лишь сама, и, прижимая ладошку к лицу, прикрывает заново пролившиеся жгучие и больные слезы.

— Розелла, солнышко, — не понимает Лорентис, не ощущая боли от этого удара, но нарастающую тревогу, — это я, Отец Абель, — не срабатывает, и, опять протянув руку, сам передумывает и выпрямляется, оборачиваясь на смятую кровать. Щурится, делает несколько шагов, чтобы увидеть растертое, слабое, красно-бурое сухое пятно на белой простыне. В нос бьет знакомый запах. И его тревожная улыбка, даже ее тень, сменяется на ужас. Он каменеет сам, опять, все еще рассматривая это пятно, но смотря куда-то вглубь, в никуда.

Лишь тихий девичий вой вытягивает его из этого странного оцепенения. Абель разворачивается, находит висящий на крючке плащ Розеллы Буджардини, берет его, накрывает девочку, все выставляющую перед собой слабые тонкие ручки. Обволакивает темной тканью, наклоняется, обхватывает этот комочек, рвано, словно сломанной игрушкой на шарнирах, распрямляющийся и обмякающий на чужих руках. Она локотками упирается в чужую грудь, но слабо и вяло, не имея сил сопротивляться, сохраняя этот инстинкт, срабатывающий раз за разом, не оставляющий ее разъеденный ужасом мозг. Оставшийся лишь в мышцах, сокращающихся.

Чтобы добраться до дома Буджардини Лорентису требуется меньше минуты. Ровно столько же хватает на то, чтобы собрать на своей мчащейся грузной фигуре с черным свертком, прижатым к груди любопытные взгляды начинающих наполнять улицы Ористано. Он влетает в незапертую входную дверь:

— ЛОРЕНЦО!! — его страшный, громкий, глубокий трубный голос вжимает и так желающую исчезнуть фигурку Роселлы ему в сотрясающую грудную клетку бьющим изнутри сердцем размером с его крепкий кулак. Он сам ее испугал. Осознав это под шум спешащих по лестнице топота родительских ног, монах наклоняет голову и скалится в гримасе боли, резко сжавшей в железные тиски его и так немолодое сердце.

Сонная толпа из любопытных горожан из ошарашенных соседей, что переговаривались меж собой взволнованно, собирается у дома Бужардини. Беатриче замечает эту сгустившуюся мрачную тучу еще издали, и шепот людской заставляет женское сердце замереть в немом ужасе. И рухнуть — глубоко, в самую пропасть. И будто солнце для нее перестает светить, и небо пропадает, стоит страшным мыслям впиться в девичий разум. Она будто знает, предчувствует, но отказывается этим разумом верить, лишь чуткая душа немым воплем кричит. Беатриче, дрожа всем нутром, страшась того крика, который донесся из глубины дома, замедляет шаг, и толпа сочувственно расступается пред крыльцом, давая молодой вдове пройти. Едва переступив порог, едва завидев испуганными глазами широкую фигуру монаха, согнувшегося перед сеньором Бужардини, что замер в страшном оцепенении, потеряв дар речи — таким родного отца Беатриче не видела никогда, — девица молниеносной фурией кидается к отцу Абелю. К тому сжавшемуся комочку, завернутому плащ:

- «Розелла!» - Беатриче оседает на коленки, прижимая ладонь к дрожащим от подступающих к горлу слез губам, с которых сорвался полный боли вздох. Слышится вой матери за спиною, гневные, но растерянные крики отца, к которому вернулся дар речи. Но все меркнет. И лишь испуганное, изувеченное страхом личико сестры кошмарным пятном остается в этой тьме. Беатриче усилием воли заставляет себя не кричать. Она медленно поднимает блестящие глаза на Абеля Лорентиса, с немым вопросом лишь и от того, что видит она в его глазах, полных такой же боли, у девицы перехватывает дыхание:

- "Да", — отвечают глаза его.

Роселла боится мужчины. Она боится мужчины, что ходит под Господом. И руки Абеля Лорентиса, какими бы они ни были когда-то родными, такими, которым можно было довериться, ныне — мужские и пропитаны этой опасностью, грядущей болью. Мужские руки умеют и могут, даже хотят трогать, схватить, сжать, смять, поломать, разорвать. Они на это способны. Они это сделали.

Маленькая дрожащая, как одинокий листик, Розелла оказывается в нежных, отчаянно пытающихся согреть и укрыть ото всех взглядов, от всего мира руках сестры, что все еще сидя на коленях, прижимала теперь к груди родную частичку самой себя. И не может поверить, не может принять то дьявольское зло, что посмело коснуться ее ангела. Надругаться над ним так жестоко и бессердечно. То сделал не человек с живым, бьющимся сердцем. На нежных руках сестры прибитый птенец вырывает из груди болезненное рыдание, задыхаясь от него, не в силах сказать и слова в этой бесконечной, как ночной кошмар, душной истерике. Как душно, и жарко, и больно было ей под жутким всеобъемлющим небом... Беатриче, дрожа и часто вздыхая, убаюкивают Розеллу, что дала волю чувствам, и горькие невинные слезы льются по щекам младшей сестры, оседая на шее старшей. Ради маленького существа Беатриче должна быть сильной. И она глотает собственные рыдания, глядя лишь куда-то вперед блестящими мокрыми глазами, обращаясь мысленно к Нему:

- «Как мог ты позволить случится этому?» - медленно поднимает снова золотую голову, глядя на единственного человека, что принимал ослепленный скорбью разум:

— Кто.. Кто?.. — едва слышно шепчет губами Беатриче Матуцци, сверкая глазами. И, не сдержавшись, кривит личико гримасой боли и горько плачет, плачет, уткнувшись в родную рыжеволосую макушку. Не только глаза Беатриче Матуцци сейчас воззвали к ответу. Но и глава дома Буджардини распахивает свои глаза, ожидая получить страшный ответ. Буря закипает в отеческом сердце.

Кто. Кто. Кто.

Кто. Кто.

Кто.

Следующая мысль червем-паразитом прогрызает себе путь через плоть разума немолодого флагеллянта, проникая и поражая, размножаясь, давая потомство — идею.

Не проронив ни слова, Лорентис выметается прочь из дома Буджардини, оставляя их всех в безмолвном оцепенении. Монах расталкивает не успевших отойти мужичков, оцепивших любопытной толпой место семейной боли. Кажется, среди этих мужичков был и сам жених, трущий свои заспанные глаза. "ЭЙ!!" — бесполезным глухим эхом за спиной остается, когда Абель Лорентис возвращается обратно к высунувшейся служанке с дверей дома Пикколомини. Та не знает, куда ушел священник из Неаполя. Тогда дальше. Он не может понять, он растерян, потерян, куда, зачем, почему. Но ответ на вопрос — кто, уже превращает его день в ад.

— Отец Лорентис! — к нему подбегает молодая монахиня и хватает того за рукава его кремовой рясы, — что случилось?...

— Где Чезаре? — он сам кладет свои массивные руки, что сжимают ее плечи, но не так, как сжимали они тело Матуции — в этих руках нет любви.

— Он заходил проведать нас и маленького Алессандро, а что? — она с тревогой заглядывает в лицо монаха, позволяя себе немыслимое — коснуться его щеки, — что случилось, Отец Лорентис?

— Где он? — казалось бы, не может железная перчатка еще сильнее сжать сердце, но — может, — где?..

— ...ушел в сторону Ассунты, Святой Отец... ой, Святой Отец, — Сестра Беатриче кривит лицо от боли.

Это — эссенция настоящей тьмы. Тот разъедающий душу яд, от которого не отражается свет — пропадает в тягучей и текучей, как мазут, приставучей, как грязная копоть. Не отмыться, не избавиться. А содрать — если только с кожей. Он привык пускать кровь... себе. Но так сильно не кровоточила его душа никогда.

Сивый мерин, без объяснений выхваченный у одного из крестьян, прогибается под грузным монахом, но, пришпоренный очень больными ударами сильных ног по тощим бокам рвет с каменной кладки прытью молодого жеребца, унося наездника в нужную ему сторону. Лрентис надеется найти того, кто, кто, кто.

Кто. Кто.

Кто.

Кто же ты, Чезаре?!

***

Чистейший златокудрый херувим — дитя с его глазами, полнокровное, пышущее здоровьем, любимое трепетными женскими сердцами в монастыре, просыпается от грянувшего в посеревшем небе грома. И без плача начинает агукать, ворошить ручками да ножками, любопытно всматриваясь в незнакомое мужское лицо. Затихает, играясь с крестом на груди Ди Вьери, пока его юный отец, чернее тучи, бредет по родной дороге в зеленую листву, скрывающую церковь.

Пастух сгоняет стайку гусей обратно в загон, перейдя дорогу юноше.

- «Не бойся, Чезаре. Не плачь, Чезаре.»

Как может безумец бояться? Как может плакать бессердечный? В лесах душистых, в стенах священных под взором Господа, где их учили плакать, стенать, терпеть — боль. Все ненавистно, что было любимо. Любовь ушла вместе с Отцом, что предал, со всеми страданиями, со всею живительной, пусть и болезненной силой, оставив выпотрошенную прекрасную оболочку. Чезаре, тая в сердце за необъятной пустотой невыносимую боль, злость — за непроницаемым ликом, что целовали так нежно и страстно сотни губ, поднимает голову, когда молния раскалывает купол небесный надвое. То — гневное предупреждение Его, громкое и ослепительное, как если бы Отец Сына своего пытался остановить. Безумие лишает его страха. И Чезаре не думает остановиться. Сорвавшись, летит вперед, дальше и дальше, и безумие это пожарищем распыленное застилает ярчайшие некогда глаза, лишая возможности увидеть впереди пропасть. Молния — предвестник конца, который покроет сухую землю дождем, взволнует черную гладь озера Санджо Ди Кабри, готовое стать последней колыбелью для еще одной чистой души.

— "Я избавлюсь от греха своего", — заклинило юношу, стоило только бросить взор на Ассунту, где некогда грех этот, от плоти и крови любимого еще послушника, был уличен и раскрыт. Стены, где всепрощающий отец простил, а после — избавил... Лишь заселив в нутре его тлеющую, как зола, ненависть. К себе

- Ты примешь меня, — к Богу обращается, изгибая губы до липкого ужаса спокойной улыбке, - ведь я избавлюсь.

***

Тессио Фраччиано, едва завидев начинающийся дождь, с досадой чертыхается и подскакивает, да наскоро наматывает удочку — не хочет промокнуть под ливнем. Рыбачить его научил Отец Абель, и в последнее время, дабы отвлечься от непрошенных чувств, растревоженных непрошеным ожившим воспоминанием, послушник проводил на песчаном берегу, наслаждаясь уединением в окружении листвы и одиноких уток. Ожившим... И сердце колет иглой печали необъятной — что не познал Господнего пути один буйный, являющий собой первородное разрушительное начало дух.

Стоит лишь подумать о наболевшем, и оно, будто кошмарное видение, предстает пред изумленными глазами юноши, выронившего со стуком удочки и пустую кадью. Послушник хмурится, застыв под листвою, потирает пальцами глаза, и снова смотрит вдаль, не верит: узнает, не смотря на новые одежды брата, узнает лишь по тому, как застыл безжизненною маскою лик Христа — предвестник большой беды. И новой покалеченной судьбы. В руках мужских Тессио замечает живое существо, маленькое, обернутое в ткань, и с молчаливым ужасом узнает и кудрявую головку Сандро, что пухлой ручкой держался за плечо отца своего — о чем знали все в Санта Марии Ассунты, и о чем молчали, не смея даже имени этого упоминать. Ибо страшно было то, что имя это тянуло за собой.

- «Страшно человеку и Богу, должно быть, на что ты способен.»

Это была не последняя, но, явно, слишком утомительная поездка для взмыленного старого коня — тот отбегает в сторону от освободившего его человека, раздувая ноздри. Старая рана с недавней войны заставила лошадь вспомнить свою бывалую хромоту по дороге назад.

— Чезаре! — взывает отец, к сыну, — ЧЕЗАРЕ! — к сыну! — ЧЕЗАРЕ!! — не зная своего яростного такого голоса, рявкает Лорентис, заставляя выбежать на улицу послушников Санта-Марии-Ассунты.

Ди Вьери заходит в воду, не страшась нового оглушительного рева с небес, следом за которым сразу воздух сотрясает далекий, но сильный глас Отца. Абель Лорентис спешит к берегу, точно голем, и осознание происходящего кинжалом втыкается в разум Тессио:

— Чезаре! — забыв обо всем на свете, Тессио бросается вперед, привлекая внимание Христа, всплеснув руками, дабы дотянутся до ребенка. Вбегает в воду, всплескивая ее, замедлив бег от тяжести воды, пропитавшей полы рясы его, — Что ты делаешь?!.. ОСТАНОВИСЬ!!

Глаза не Чезаре Ди Вьери, но нечеловека смотрят на него теперь:

— Ты хочешь умереть, Тессио?

— Побойся Бога! Побойся, брат мой!.. — отчаянно и яростно взывает Фраччиано, хватаясь за зашедшего по колени монстра в обличье смертного. И тот лишь смеется, и в ярости отталкивает. Чинкуэда в руке грешника сверкнет лишь на мгновенье, как только ливень хлынет, и дитя заплачет, и Тессио упадет руками в воду, на колени, хватаясь за рану на груди. На рясе его расцветет алое пятно, будто роза.

— Чезаре... Чезаре! — не перестает повторять немолодой монах, торопясь на шум, куда указывали ему испугавшиеся послушники. Это была не спокойная дорога, ведущая к озеру, чтобы порыбачить. Это не та дорога, по которой он почти тайно встречался с Беатриче Матуции, и они гуляли...

Когда-то давно Абель Хейден сбежал от жестокости. От ярости. От плохого, кровавого и насильственного мира... на тихую Сардинию, принятую и целованную Господом.

- «Я хотел быть лучшим примером. Я хотел показать, что лучше жестокость свою и жажду крови выместить на себе и получить за это Божью благодарность, чем выливать ее на других... Я хотел быть не таким отцом, каким был мой. Я хотел бы быть справедливым, как Бог, но любящим, как моя мать. Я хотел совместить в себе то, что Бог намеренно разделил. Я хотел, чтобы послушники были похожи на меня, чтобы их не терзали страсти, что терзают меня. Я хотел, чтобы они научились укрощать свои тела и мысли, хотел, чтобы они поняли, что за все нужно отвечать. Иногда — платить кровью. Своей. Своя кровь стоит слишком дорого.»

-«Я не хотел, чтобы она утонула.»

- «Я не хотел пачкать свои штаны.»

- «Я не хотел обидеть тебя своим срамом.»

- «Я не хотел, чтобы ты держал на меня обиду.»

- «Я не хотел кому-то уделять больше внимания, чем другим.»

- «Я не хотел есть эту кашу.»

- «Я не хотел разочаровать.»

- «Я не хотел тебя, никогда. И не захочу.»

- «Ты сошел с ума, Чезаре.»

Абель Лорентис разъяренным медведем вываливается с лесу и спешит по песчаному берегу, уже окрашенному в редкие темные пятна от все усиливающегося дождя. Тревожное предчувствие скорой беды — удел женского сердца, которого не было в его груди. Он с силой толкает сына своего названого, вырывая из рук зашедшего ревом ребенка и отдавая его в руки уже поднявшегося на ноги Тессио. Разворачивается резко, смотря, как поднимается с колен юноша в сутане священника — мокрый с ног до головы. Стройный, с красивыми волосами — Лорентис кривится от такой чудовищной схожести с его неапольским "другом":

- «Ты, принимающий личину за личиной, облек и Чезаре в подобие себя?..»

— Чезаре, — «это, точно, ты?» — Чезаре? — он подходит и, не встречая даже и намека на то, чтобы напасть, хватает руками прекрасное лицо сына, водя пальцами по гладкой коже, выискивая в пустых и блеклых глазах ту душу, что он знал. Или же... думал, что знал эту душу? — что ты сделал с собой, Чезаре?

Господь — не языческое божество, требующее жертву. Он — созидательное начало, вселенная, недоступная земному уму. Блажь любви его — награда, доступная лишь живому, пусть и несовершенному сердцу ошибающегося, делающего неправильные выборы Человека. Ибо каждый Бога находит в себе самом.

Чезаре не делал ошибок, не выбирал. Нечеловеческое не может жить на свете этом, и дух разрушительный, штормом пройдясь, должен кануть в небытие. Безумец, что едва не утопил дитя свое, что ранил брата острым лезвием, ранил всех, кто любил тебя, как ты не можешь этого понять, пропащая, заблудшая душа, одинокая на земле этой, обнаженная на ладони у Господа, что возжелал, чтобы ты появился на свет. Ненужный, брошенный одними, но найденный и любимый, как сын родной, другим.

Чезаре до сих пор сжимает в руке кинжал. Капли холодные тяжестью ударяются о грешниа, стекают по тонкому носу, опущенному вниз, но никакой воде не смыть всей крови на руках его, никакой прохладе не потушить огонь, в котором он горит.

- «Вечность. Вечные муки — ад быть собою. За что Ты наделил меня этой силою, способной разрушать так легко и просто, этой схожестью с Сыном своим, невыносимой, навечно обрекающей на людское восхищение незаслуженное, восхищение не мною. За что наделил Ты прозорливостью видеть чужие сердца, но не дал доброты, чтобы страдания эти утешать? За что Ты сделал меня Мною?» - ибо жить, дышать, любить — невозможно, пока жив он. Пока Отец вопрошает, и длани шершавые вминаются в холодные от ливня скулы, Чезаре моргает, вперившись в глаза родные: - «Ненавижу, что люблю тебя, ненавижу, что страдаю. Ненавижу, что не могу разделить твой путь, ненавижу, что недостоин,» - он бы желал стать никем — сейчас, когда слезы Богородицы, орошающие землю, смоют его бренное тело. Желал бы раствориться. Стать вечностью. Ничем.

- Почему ты не отвечал мне? — Чезаре, все еще в тисках отеческих ладоней, кривит дрожащие губы, изломанные в безобразной гримасе, но уголки поднимаются вверх — он улыбается, безумно, поднимает глаза навстречу дождю, и с отчаянием вскрикивает: — почему не отвечал Ты мне никогда?! - ответом ему снова гром, будто насмешка. И юноша плачет. Опускает голову мокрую бессильно, рыдая, как дитя малое, смотря глазами куда-то вперед, в широкую грудь отца. И закрывает глаза, ощутив длань чужую на затылке.

Вырвать бы горящее из груди сердце и осветить им всех, кто еще слеп, кто еще не видит, разъесть эту вездесущую тьму и дрянь, прогнать Дьявола обратно в заточение вечного мрака. Подарить бы им всем, ВСЕМ подарить то, что он чувствует — боль, ослепляющую, любовь, ослепившую его самого. А ярость оставить между собой и своим сыном, упокоив ее в холодной черноте.

- «Как же я не видел?»

Чезаре плачет ему в грудь, как маленький ребенок. Для него он всегда останется маленьким мальчиком, которого защипали гуси. Да, ни за что. Так бывает. Ему больно оттого, что Господь никогда не сходит до людского греха, никогда не являет себя. Ему больно оттого, что на не окрепшего и оставшегося маленьким одиноким капризным дитем без роду, Ди Вьери, что с города Вьери, лишь дитя города, без матери. И это медленно и тихо, лишь порождая в омуте разума чудовищ, крепших день ото дня в одиночестве бедной головы, но теряющих свою силу рядом тем, кто заменил и отца и мать.

- «За что, Господь, за что Ты дал мне горящее сердце?»

Чезаре медленно погибает, и его дух сгорает в этом мучительном жаре всепрощающего огня отца:

— Мне никогда не будет покоя, — хрипит, содрогаясь в рыданиях, падая на колени, утыкаясь в кремовые, грязные от песка и воды одеяния, хватая их, сжимая в ладони кинжал, — мне никогда не будет жизни, - мирской. Обычной. Ибо не должно было родиться тебе на земле человеком. — Избавь меня, Отец, — молит, вознося глаза безумные на немолодое лицо, с тихим ужасом и невыносимой болью глядящее на сына своего. И сын заносит кинжал на отца. Абель Лорентис легко перехватывает руку Ди Вьери и сжимает ее. Кинжал вяло плюхается в воду и пропадат в темной серости мутного озера, смешанной со взбаламутившимся песком.

Монах притягивает и прижимает к себе послушника, разряженного в идущие ему, но не подходяще, слишком опасные для детского жестокого разума одежды священника. Обнимает за голову — душно, так крепко. Обхватывая второй спину и руки. Он закрывает глаза и запрокидывает голову... капли бьют по лицу:

— Господь, посмотри на сына Своего. Он так же страдал, как и Сын Твой, Господи, — Абель Лорентис плачет, когда начинает шагать вперед, не отпуская юношу и заставляя его тоже делать шаги, но назад, на глубину. Вода поднимается выше, уже касается пояса обоих. Чезаре страшно, это он чувствует воспалившейся, словно рана, грудью, к которой прижата буйная, охваченная бесовскими страстями и болезнями голова.

Слезы хлещут из глаз невидимыми дорожками, смешиваясь с хлещущими каплями ливня – так дитя плачет, оказавшись в руках Тессио, под защитой его. Плачет послушник, не чувствуя резаную рану на груди, выглядывающую из проделанного жестокой сталью кинжала выреза на рясе. И Господь плачет, сменяя грохочущий гнев свой на молчаливое страдание, забирая назад свое творение, будто сломанную игрушку, принимая Чезаре Ди Вьери в черные омуты Станджо Ди Кабри из крепких, могущих быть жестокими, но любящих и милосердных рук отца.

- «Спаси и сохрани.»

Тессио перебирает ногами, выбираясь из холодной воды, едва не валясь на мокрый песок, но чудом удерживается на ногах, прижимая к себе плачущее дитя, с ужасом, кривящим лицо его, глядя на то, как скрывается широкая фигура наставника в мрачных водах. Не желает принимать сие, хочет кричать, остановить Отца Абеля, но крик застревает в глотке. Ибо не познает дух, затерянный между небом и землей, покоя, ибо Чезаре Ди Вьери навсегда останется в памяти его не то божеством, не то демоном, ибо:

- «Нет счастья ни тебе, ни другим, пока топчешь ты землю под взором Господа. Да простит тебя Бог. Да простит он тебя, Чезаре.»

— У меня не всегда получалось быть рядом, прости, — как можно настолько ранить любовью — и Абель Лорентис не щадит. Вода уже становится по плечи. Он утыкается губами в дрожащую мокрую макушку Чезаре и выдыхает полностью весь воздух из легких, смыкая губы и прижимаясь ими еще крепче. Со следующим шагом они двое пропадают под толщей мутной и темной воды. Холод утреннего Станджо Ди Кабри обволакивает. Есть жар, и тот — порождение пламени не земного, но жар преисподней, в котором горит голова юноши, и жар небесный, разрывающий грудь монаха, Отца, отца на части. Юноша дергается, но крупные и сильные руки сдавливают сильнее, а ноги шагают дальше. Глубже. Ниже.

***

Молитвы Фраччиано неслышным дрожащим шепотом прилипают к губам, отпевая обе души, прося у Всесоздателя снисхождения и милости — для Абеля Лорентиса, что вершит страшный акт милосердия. Тессио прикрывает глаза, чувствуя, как по прядям его черным стекает слеза Божья, а когда открывает их вновь, со сжимающимся сердцем, то видит над взволнованной водою голову отца. Душу его человечную, чуткую, пробивает дрожь, и Тессио так и глядит, с невыразимой болью принимая грех чужой на свою душу, глядит, пока Отец не выйдет на берег, не пройдет с опущенною головою, сотрясаясь великим, сильным телом своим от горя:

- «Прости, Господи, Отца нашего, ибо спас он две души — ребенка, что на руках моих, и отца его, что в руках Твоих.»

На мокром песке, к которому его тянули потяжелевшие в тонну намокшие одежды священнослужителя, Абель Лорентис переводит тяжелое дыхание, поднимает ледяные, озябшие руки к петле у шеи, у пуговицы, и снимает праздничные тряпки, сбрасывая их на землю. Без них уже, лишь в одном исподнем он возвращается в воду, делает несколько глубоких вдохов-выдохов, последний глубокий выдох, опять ныряет в привычную мутную тьму Станджо Ди Кабри, и плывет по памяти туда, куда осело тяжелое, набравшее грудь озерной воды, тело юноши. Облаченное в черное, со скрывающими лицо черными волосами, взметнувшимися застывшим вихрем, будто бы, скрывающий еще открытые и печальные глаза того от любого свидетеля, от любой рыбы, что захочет взглянуть на этого потерявшегося во грехе человека. Толчок — волосы черной паутиной убираются с застывшего лика Христова. Второй — голова запрокидывается неестественно и медленно. Третий — и черная сутана прилипает блестящим мазутом к молодому, но мертвому телу, обмякшему на руках Лорентиса, выходящего на берег уже с чудовищно тяжелой ношей — с преднамеренным убийством.

***

Об этом узнают все. Об этом будут говорить с упоением, шептаться, доносить из дома в дом, и церкви Санта Марии Ассунты не видать былого покоя и уединения. Тессио, чей ум шел далеко впереди его возраста, благодаря наблюдательности, понимает это, догадывается с самого начала, не опьяненный эмоциями и горем... и страдает от того, что не может ничем помочь Святому Отцу. Его удел, как юноши и верного ученика — лишь наблюдать, как того заключают под стражу. И все его время уходит на помощь Отцу Джианни, да поддержку других братьев.

Никто никогда не поймет, через что им пришлось пройти — лишь Бужардини и Пикколомини встанут на защиту чести того, кто, как их раненые, обиженные надругательством над детьми своими сердца хотят верить — вершил суд над чудовищем в сутане священника.

А сердце болит. Никто не безгрешен. Вера исцеляет... но служение Господу более не приносит Тессио Фраччиано счастья. Лик Христов, молодой и юный, останется чист и непорочен, лишь страданием благородным украшенный. Безмятежные, исцеленные от безумия глаза Чезаре Ди Вьери застынут, и по скуле его, слоновой костью выточенной, прокатится чужая слеза. И скажет его застывший навечно, не стареющий лик:

- "Плачь за меня. Ибо мои слезы кончились," - и Тессио заплачет на мессе — не как дитя. Как мужчина, как брат, как слуга божий. Как сын.

- «И мои слезы обратятся морем.»