Хроники Заводной Птицы

1) Заводная Птица во вторник. Шесть пальцев и четыре груди

Когда зазвонил телефон, я варил на кухне спагетти, насвистывая увертюру из «Сороки-воровки» Россини, которую передавали по радио. Идеальная музыка для спагетти.
Я подумал, не послать ли звонок к черту: спагетти почти сварились, и Клаудио Аббадо подводил Лондонский симфонический оркестр к музыкальному апогею. Впрочем, пришлось сдаться: кто-нибудь из приятелей мог предлагать работу. Я убавил огонь на плите, зашел в гостиную и снял трубку.
-- Удели мне десять минут, -- сказала трубка женским голосом.
На голоса у меня память неплохая, но этот был незнаком.
-- Извините? Кого вам нужно? -- вежливо осведомился я.
-- Тебя, конечно. Дай мне десять минут, и мы сможем понять друг друга. -- Голос звучал низко, мягко -- и в то же время тускло.
-- Понять друг друга?
-- Я имею в виду чувства.
Я заглянул на кухню. Спагетти кипели вовсю -- из кастрюли валил пар. Аббадо продолжал командовать «Сорокой-воровкой».
-- Извините, но я как раз готовлю спагетти. Не могли бы вы перезвонить позже?
-- Спагетти?! -- изумленно проговорила женщина. -- Ты в пол-одиннадцатого утра варишь спагетти?
-- Ну, тебя это не касается. -- Я слегка обозлился и перешел на «ты». -- Когда хочу -- тогда и завтракаю.
-- Пожалуй, верно. Хорошо, перезвоню, -- сказала она. Прозвучало невыразительно и сухо. Удивительно, как легкая смена настроения влияет на оттенки человеческого голоса.
-- Минуточку, -- сказал я, не дав ей положить трубку. -- Если ты что-нибудь продаешь, то сюда звонить бесполезно. Я сижу без работы, и мне не до покупок.
-- Не беспокойся. Я знаю.
-- Знаешь? Что ты знаешь?
-- Что ты без работы. Мне это известно. Беги скорее, доваривай свои драгоценные спагетти.
-- Послушай! Ты вообще... -- Связь оборвалась на полуслове -- как-то слишком резко.
Я обалдело смотрел на зажатую в руке трубку, пока не вспомнил про спагетти. Вернувшись на кухню, выключил газ и вывалил содержимое кастрюли в дуршлаг. Из-за этого звонка спагетти немного разварились, но это не смертельно. Я стал есть -- и думать.
Понять друг друга? -- повторял я, поглощая спагетти. Понять чувства друг друга за десять минут? О чем она? Может, просто кто-то решил пошутить? Или какой-нибудь новый трюк торговых агентов? В любом случае это не ко мне.
Вернувшись в гостиную, я устроился на диване с библиотечной книжкой, время от времени поглядывая на телефон. Что мы должны были понять друг о друге за десять минут? Что вообще два человека могут узнать друг о друге за десять минут? Подумать только: женщина, похоже, была чертовски уверена в этих десяти минутах -- ведь это первым слетело у нее с языка. Будто девять минут -- слишком мало, а одиннадцать -- уже чересчур. Какая точность! Похоже на спагетти.
Читать расхотелось, и я решил погладить рубашки. Я всегда этим занимаюсь, когда в голове каша. Старая привычка. Операцию эту я строго разбиваю на двенадцать этапов -- начинаю с внутренней стороны воротничка (№ 1) и заканчиваю манжетой на левом рукаве (№ 12). Порядок всегда один и тот же, и за глажкой я веду отсчет операций. Иначе толку не будет.
Выгладив три штуки, я проверил, не осталось ли складок, и развесил рубашки. Едва я выключил утюг и убрал его в шкаф вместе с гладильной доской, в голове прояснилось.
Только я зашел на кухню выпить воды, как опять зазвонил телефон. Чуть помедлив, я все-таки решил поднять трубку. Если это та же самая женщина, скажу, что глажу, и на этом конец.
Но это была Кумико. Часы показывали полдвенадцатого.
-- Как дела? -- спросила она.
-- Прекрасно.
-- Чем занимаешься?
-- Вот гладить закончил.
-- Что-нибудь не так? -- В ее голосе слышалось чуть заметное напряжение: она знала, в каком состоянии я обычно принимаюсь гладить.
-- Да нет. Просто выгладил несколько рубашек. -- Я уселся на стул и переложил трубку в другую руку. -- Чего звонишь?
-- Ты стихи умеешь писать?
-- Стихи? -- удивился я и подумал: стихи? Какие еще стихи?
-- У меня знакомая в одном журнале... Это журнал для девушек. Им нужен человек -- отбирать и править стихи, которые присылают в редакцию читательницы. Еще он должен каждый месяц писать короткое стихотворение на титул. За такую ерунду неплохо платят. И занят, конечно, не весь день. Могут подбрасывать еще что-нибудь на редактуру, если...
-- Ерунда? -- перебил ее я. -- Погоди-ка. Мне нужно что-нибудь юридическое. С чего ты взяла, что я умею править стихи?
-- Я думала, ты что-то писал, когда учился в школе.
-- Писал, конечно. В стенгазету -- какой класс выиграл в футбол или как физик свалился с лестницы и попал в больницу. В общем, всякую фигню. Но не стихи. Я не умею писать стихи.
-- Но я ведь не о настоящих стихах говорю. Какие-нибудь бредни для школьниц. Никто не требует, чтоб они вошли в литературу. Ты их сможешь сочинять с закрытыми глазами. Понятно?
-- Послушай! Я просто не умею писать стихи -- ни с открытыми глазами, ни с закрытыми. Никогда этим не занимался и не собираюсь, -- отрезал я.
-- Ладно, -- вздохнула жена. -- Но ведь по юридической части работу найти трудно.
-- Знаю. Потому я и раскинул щупальца во все стороны. Скоро кто-нибудь должен ответить. Если не получится, снова буду соображать.
-- Ну, как знаешь. Кстати, какой сегодня день?
Я задумался.
-- Вторник?
-- Тогда, может, сходишь в банк -- заплатишь за газ и телефон?
-- Схожу. Все равно идти надо. Собирался купить что-нибудь к ужину.
-- Что хочешь готовить?
-- Еще не знаю. В магазине что-нибудь придумаю.
-- Ты подумай хорошенько, -- сказала она серьезно. -- Нечего так уж торопиться с работой.
Таких слов я никак не ожидал.
-- Это почему? -- Что сегодня за день такой? Все женщины мира взялись удивлять меня по телефону? -- Страховка по безработице рано или поздно кончится. Не могу же я всю жизнь сидеть без дела.
-- Правильно, но мне же повысили зарплату плюс разные подработки, сбережения...

Вполне проживем, если не будем транжирить. Тебе надоело сидеть дома и заниматься хозяйством? Тебе не нравится?
-- Не знаю, -- честно ответил я. Я на самом деле не знал.
-- Тогда сядь и как следует подумай, -- сказала жена. -- Кстати, кот вернулся?
Кот. Я совсем забыл про кота.
-- Нет. Пока.
-- Может, поищешь? Его уже неделю как нет.
Я уклончиво промычал и снова переложил трубку в другую руку.
-- Почти наверняка шляется где-нибудь у пустого дома в конце дорожки. Там, где во дворе птица стоит. Я его там несколько раз видела.
-- На дорожке? Когда это ты туда ходила? Раньше ты не говорила...
-- Ой-ой! Надо бежать. Много работы. Не забудь про кота.
Раздались короткие гудки. Я снова посмотрел на трубку и положил ее на рычаг.
Интересно, зачем Кумико туда понесло? Наш дом от дорожки отгораживала стена из бетонных блоков. Лазить через нее не было никакого смысла.
Я сходил на кухню за водой, вышел на веранду -- посмотреть, осталась ли в кошачьей миске еда. Кучка сардин лежала нетронутой с прошлого вечера. Кот не приходил. Я стоял на веранде и глядел на наш маленький сад в лучах раннего лета. Садик не из тех, что успокаивают душу. Солнце задерживалось там совсем ненадолго, поэтому земля всегда была черной и влажной. Из растений в углу водились лишь два-три кустика блеклых гортензий, а я не очень люблю эти цветы. По соседству торчало несколько деревьев, и оттуда раздавался механический крик какой-то птицы, напоминавший скрежет заводимой пружины. Бог знает, что это была за птица и как она выглядела, но Кумико прозвала ее Заводной Птицей. Каждый день Заводная Птица прилетала сюда и заводила пружину нашего тихого мирка.
Нужно было идти искать кота. Я всегда любил этих животных -- и нашего кота тоже. Но коты живут своей, кошачьей жизнью и притом весьма неглупы. Если кот пропал, значит, решил куда-то наведаться. Устанет, есть захочет и вернется домой. И все же надо пойти поискать его, чтобы Кумико была довольна. Все равно заняться больше нечем.

В начале апреля я ушел из юридической фирмы, где проработал довольно долго. Без особых причин -- просто взял и ушел. Нельзя сказать, что работа мне не нравилась. Так, ничего особенного, но платили хорошо, и коллектив нормальный.
По правде сказать, в конторе я исполнял роль профессионального мальчика на побегушках. Получалось, по-моему, здорово. Надо сказать, у меня настоящий талант для выполнения практических обязанностей. Я схватываю все на лету, действую энергично, никогда не жалуюсь. Кроме того, я -- реалист. Вот почему, когда я объявил, что хочу уйти, старший компаньон (это было адвокатское бюро типа «Отец и Сын», и он им управлял) даже предложил мне небольшую прибавку к жалованью.
Но я все-таки уволился -- и не потому, что у меня были какие-то особые надежды или планы. Меньше всего мне хотелось, к примеру, снова запереться дома и готовиться к экзамену в коллегию адвокатов. Но оставаться в конторе и продолжать заниматься тем, чем занимался, я тоже не хотел. Если увольняться, то сейчас, решил я. Останься я на месте, это было бы на всю жизнь. В конце концов, мне уже тридцать.
За ужином я сказал Кумико, что собираюсь уйти с работы.
-- Ясно, -- только и ответила она и на какое-то время замолчала, хотя ясно совсем ничего не было.
Я тоже помалкивал, пока Кумико не добавила:
-- Если ты решил уволиться, значит, так и надо. Это твоя жизнь, и можешь поступать так, как тебе хочется. -- Сказав это, она стала выбирать палочками кости из рыбы и складывать их на край тарелки.
Жена прилично зарабатывала в журнале о здоровом питании, где была редактором. Кроме того, друзья из других журналов время от времени подбрасывали ей заказы по оформлению --тоже совсем не лишний доход. (В колледже она занималась дизайном и мечтала стать свободным художником-иллюстратором.) Вдобавок, уйди я из фирмы, у меня тоже какое-то время оставались бы деньги из страховки по безработице. То есть, даже если бы я сидел дома на хозяйстве, нам все равно хватило бы на еду, химчистку и другие траты, и наша жизнь мало бы изменилась.
Так я бросил работу.

Я загружал в холодильник купленные продукты, когда раздался звонок. На этот раз аппарат трезвонил нетерпеливо и раздраженно. Я как раз открывал пластиковую упаковку тофу (1). Положил ее на стол, зашел в гостиную и снял трубку.
-- Ну как? Доел спагетти? -- сказала женщина.
-- Доел. Но сейчас мне надо идти искать кота.
-- Десять минут подождет, я уверена. Это не спагетти варить.
Я почему-то не мог прервать разговор -- что-то в голосе женщины меня притягивало.
-- Ну, хорошо. Но только десять минут.
-- Теперь мы сможем понять друг друга, -- тихо произнесла она. Я почувствовал, как она удобнее устроилась на стуле и положила ногу на ногу.
-- Интересно, -- сказал я, -- почему именно десять минут?
-- Десять минут... это может оказаться дольше, чем ты думаешь.
-- Ты уверена, что мы знакомы?
-- Конечно. Мы много раз встречались.
-- Когда? Где?
-- Неважно. Если в это углубляться, десяти минут не хватит. Важно время, в котором мы сейчас. Настоящее. Ты не согласен?
-- Может, и так. Но я хотел бы убедиться, что ты меня знаешь.
-- Какие доказательства тебе нужны?
-- Например, сколько мне лет?
-- Тридцать, -- сразу отозвалась она. -- Тридцать лет и два месяца. Хватит?
Поразительно -- она действительно меня знает, но я совершенно не помню ее голоса.
-- Теперь твоя очередь, -- произнесла она вкрадчиво. -- Попробуй вообразить меня. По голосу. Представь, какая я. Сколько мне лет. Где я сейчас. Как одета. Ну, давай?
-- Понятия не имею.
-- Давай же. Напрягись.
Я взглянул на часы. Прошла только минута и пять секунд.
-- Абсолютно не представляю, -- снова сказал я.
-- Давай, я тебе помогу. Я -- в постели. Только что из душа, и на мне ничего нет.
Блеск! Секс по телефону.
-- Или ты предпочитаешь, чтобы я что-нибудь надела? Кружева? Или чулки? На тебя это подействует?
-- Да какая мне разница? Делай что хочешь. Можешь надеть что-нибудь, а хочешь -- валяй голышом. Извини, но такие телефонные игры меня не интересуют. У меня масса дел и...
-- Десять минут. Ты же не умрешь, если потратишь на меня десять минут? Только ответь на мой вопрос: ты хочешь, чтобы я была голая, или мне что-нибудь надеть? У меня много разных вещей. Черное кружевное белье...
-- Давай голышом. Согласен. -- Прошло четыре минуты.
-- Волосы у меня на лобке еще мокрые, -- продолжала она. -- Я еще не обсохла как следует. О-о! Как у меня там влажно! Тепло и очень влажно. Волоски такие мягкие. Черные и изумительно мягкие. Хочешь погладить?
-- Послушай, ты, конечно, извини, но...
-- И ниже. Еще ниже. Там тоже тепло -- совсем как подогретый крем. Очень тепло. М-м-м. В какой я сейчас позе, как ты думаешь? Правое колено приподнято, левая нога в сторону. Как стрелки часов, когда показывают десять ноль пять.
По ее голосу я понимал, что она не притворятся. Она действительно раскинула ноги на 10.05; ее влагалище было мягким и сочным.
-- Потрогай губки. М-е-едленно. А теперь раскрой их. Вот так. М-е-едленно, м-е-едлен-н-но. Пусть твои пальцы ласкают их. Вот так! О-о-очень медленно. А теперь коснись другой рукой моей левой груди. Поиграй с ней. Поласкай. Веди руку выше. Сожми легонько сосок. Еще раз. Еще. И еще. Я сейчас кончу.
Ни слова не говоря, я положил трубку. Вытянувшись на диване, уставился на часы и глубоко вздохнул. Разговор занял минут пять-шесть.
Через десять минут телефон зазвонил снова, но я не притронулся к трубке. Прозвонив пятнадцать раз, аппарат смолк, и в комнате наступила глубокая, холодная тишина.

Без чего-то два я перелез через стену в нашем дворе и оказался на дорожке. Мы так называли ее, хотя это не была дорожка в прямом смысле. Наверное, нет слова, которым можно обозначить, что это такое. К дорогам оно точно не имеет отношения: у дороги есть начало и конец, она приведет вас куда надо, если вы по ней пойдете. А у нашей дорожки не было ни начала, ни конца, ни входа, ни выхода. С обеих сторон она заканчивалась тупиками. Но даже тупиком ее нельзя было назвать: у тупика имеется хотя бы вход. Соседи для удобства называли ее просто дорожкой. Длиною метров в триста, она разделяла задние дворы стоявших вдоль нее домов. Шириной около метра, а в нескольких местах вообще завалена хламом и перегорожена заборами.
Мой дядя, почти задаром сдавший нам этот дом, рассказывал, что когда-то дорожка имела два конца и служила переулком, соединявшим улицы. Но в годы экономического бума на свободных участках выросли новые дома и стиснули этот проход так, что он превратился в неширокую дорожку. Людям не нравилось, что посторонние ходят прямо у них под окнами или на заднем дворе, поэтому один конец скоро заблокировали или, скорее, перегородили скромным заборчиком. А через какое-то время некий житель решил расширить свой сад и наглухо запечатал этот конец стеной из блоков. Как будто в ответ, на другом конце вырос барьер из колючей проволоки, через который не могли пробраться даже собаки. Соседи не жаловались -- уже никто не пользовался этим проходом, и они радовались, что появилась дополнительная защита от злоумышленников. В конце концов, проходом, напоминавшим заброшенный канал, перестали пользоваться, и он превратился в ничейную полосу между двумя рядами домов. В разросшихся сорняках свою клейкую паутину развесили пауки.
И что это вдруг жена туда зачастила? Я сам наведывался на эту дорожку от силы раза два, да и Кумико пауков боялась. Но какого черта? Если она сказала, что надо поискать кота на дорожке, значит, надо идти. В любом случае гораздо лучше прогуляться, чем сидеть дома и ждать, когда зазвонит телефон.
Яркое солнце первых дней лета испещрило дорожку темными пятнами теней от распростертых над головой ветвей, замерших в полном безветрии. Казалось, теням суждено навеки впечататься в дорожку. Сюда не проникал ни один звук. Чудилось, что я слышу, как под лучами солнца дышат травинки. По небу дрейфовала кучка мелких облаков. Их четкие и аккуратные контуры напоминали облака со средневековых гравюр. Мир вокруг воспринимался с такой пугающей ясностью, что мое собственное тело казалось зыбким, безграничным, текучим. И очень горячим.
На мне была футболка, тонкие брюки и теннисные тапочки, но я чувствовал, как на солнцепеке под мышками и на груди выступил пот. Как раз в то утро я достал футболку и брюки из коробки с летними вещами, поэтому в нос еще бил резкий запах нафталина.
Соседские дома четко делились на две категории: более старые и построенные не так давно. Новые, как правило, были меньше, их участки -- скромнее. Концы длинных палок, на которых сушилось белье, торчали поперек дорожки, и временами мне приходилось прокладывать себе дорогу через завесы полотенец, рубашек и простыней. Откуда-то отчетливо слышались звуки телевизора, где-то спускали в туалете воду, пахло карри.
Старые дома, напротив, почти не подавали признаков жизни. От дорожки их отделяли живые изгороди из ухоженных кустарников, словно ставни, сквозь которые виднелись причесанные сады. В углу одного сада стояла бурая и высохшая новогодняя елка. Другой участок превратили в свалку всех мыслимых игрушек: похоже, их оставили несколько поколений детей. Там валялись трехколесные велосипеды и накидные кольца, пластмассовые мечи и резиновые мячики, куклы-черепашки и маленькие бейсбольные биты. В третьем саду висело баскетбольное кольцо, в четвертом на газоне стояли замечательные дачные стулья и керамический столик. Стулья, первоначально белого цвета, были покрыты таким слоем грязи, будто ими не пользовались несколько месяцев, а может быть, и лет. К столу прилипли лиловые лепестки магнолии.
Сквозь одну стеклянную дверь в алюминиевой раме хорошо просматривалась обстановка комнаты. Кожаный диван и кресла, большой телевизор, буфет (на котором расположились аквариум с тропическими рыбками и два каких-то кубка) и торшер. Комната выглядела декорацией к телеспектаклю. Еще в одном саду стояла огромная собачья конура с дверцей настежь -- собаки в ней не было. Металлическая сетка на дверце вздулась, будто обитатель конуры несколько месяцев наваливался на нее изнутри всем телом.
Пустой дом, о котором говорила Кумико, стоял как раз за участком с конурой. Что там никто не живет -- причем уже довольно давно, -- было видно сразу. Сравнительно новое двухэтажное здание, однако закрытые деревянные ставни сильно обветшали, а металлические наличники окон второго этажа покрылись ржавчиной. В аккуратном садике действительно стояла каменная статуя птицы. Она возвышалась на величественном постаменте, окруженная буйными сорняками. Длинные ветки золотарника (2) почти касались ее ног. Птица -- я понятия не имел, к какому виду пернатых она относилась, -- расправила крылья, будто хотела поскорее вырваться из этого малоприятного местечка. Кроме статуи, никаких украшений в саду не было. У стены дома один на другом громоздились несколько видавших виды пластмассовых стульев. Рядом неестественно яркими красными цветами распустился куст азалии. Все остальное пространство в этой картине занимали сорняки.
Я оперся о сетку забора, доходившего мне до груди, и некоторое время рассматривал сад. Райское, наверное, место для кошек, но их тут что-то не видно. Сцену оживляло только монотонное воркование одинокого голубя, сидевшего на телевизионной антенне. Тень от каменной птицы, разломившись пополам, лежала на зелени вокруг статуи.
Я достал из кармана лимонную карамельку и, развернув, бросил ее в рот. Уволившись, я бросил курить и вот теперь вместо сигарет не расставался с пачкой лимонных карамелек. Жена предупреждала, что я могу испортить себе зубы, но обойтись без карамелек я не мог. Пока я разглядывал сад, голубь на антенне ворковал без остановки -- он походил на клерка, штампующего номера на стопке счетов. Не знаю, сколько я простоял там, но помню, что выплюнул карамельку на землю, почувствовав, как она, наполовину растворившись, наполнила рот липкой сладостью. Затем опять перевел взгляд на тень каменной птицы -- и только теперь сообразил, что кто-то меня зовет.
Я обернулся и в саду напротив увидел девчонку. Маленького роста, волосы собраны в конский хвост. На ней были темные очки в янтарного цвета оправе и светло-голубая майка без рукавов. Хотя сезон дождей еще не кончился, на тонких руках девчонки лежал приятный мягкий загар. Одну руку она засунула в карман шорт, а другой опиралась на бамбуковую калитку, которая была ей по пояс. Между нами было не больше метра.
-- Жарко, -- сказала девчонка.
-- Да, жарковато, -- отозвался я.
Краткий обмен мнениями состоялся, а она все стояла и смотрела на меня. Затем достала из кармана пачку «Хоупа», вынула сигарету и зажала ее во рту. Верхняя губка у нее была чуть приподнята. Девчонка привычно чиркнула спичкой, закурила и наклонила голову. Из-под волос показалось гладкое ухо великолепной формы -- словно только что вылепленное. По его тонким краям серебрился нежный пушок.
Она бросила спичку на землю и, вытянув губы, выдохнула дым. Затем повернулась так, словно вспомнила о моем присутствии. За темными зеркальными стеклами ее глаз не было видно.
-- Вы где-то здесь живете? -- спросила она.
-- Угу. -- Я собирался поворачивать домой, но, пробираясь сюда, совершил столько маневров, что перестал ориентироваться. Придется выбираться наугад. -- Ищу нашего кота, -- сказал я, будто оправдываясь, и вытер о брюки влажную от пота ладонь. -- Уже неделю как пропал. Его где-то здесь видели.
-- Какой он из себя?
-- Здоровый такой. С коричневыми полосками. Кончик хвоста немного загнут.
-- Как зовут?
-- Нобору. Нобору Ватая.
-- Ничего себе имечко!
-- Вообще-то так зовут моего свояка. Кот на него чем-то похож. Вот мы и назвали его так, смеху ради.
-- Чем же кот на него похож?
-- Да не знаю. Так, в общем. Походкой. И глаза такие же шкодливые.
Девчонка впервые улыбнулась и от этого стала еще больше походить на ребенка, чем показалось мне сначала. Ей лет пятнадцать-шестнадцать, не больше. Верхняя губа как-то необычно приподнялась в легкой усмешке. Показалось, будто я слышу голос: «Потрогай меня», -- голос женщины в телефоне. Тыльной стороной ладони я вытер со лба пот.
-- Кот с коричневыми полосками и загнутым кончиком хвоста, -- повторила девчонка, как бы стараясь запомнить. -- Ага! У него есть какой-нибудь ошейник?
-- Черный ошейник от блох.
Она подумала секунд десять -- пятнадцать. Ее рука все еще опиралась на калитку. Потом бросила окурок и придавила его сандалией.
-- Кажется, я видела похожего. Не знаю, как насчет загнутого хвоста, но это был здоровый котище тигрового окраса и, по-моему, с ошейником.
-- Когда ты его видела?
-- Когда? Хм-м. Дня три-четыре назад. Наш сад -- как настоящий проходной двор для всех соседских котов и кошек. Они здесь шастают от Такитани к Мияваки.
И она показала рукой на пустой дом, где каменная птица по-прежнему простирала крылья, высокий куст золотарника притягивал к себе летнее солнце, а голубь не переставал ворковать со своей антенны.
-- У меня идея, -- сказала девчонка. -- Почему бы вам не подождать у нас в саду? Все кошки рано или поздно пролезают здесь по пути к Мияваки. А то кто-нибудь надумает в полицию настучать, если увидит, как вы тут бродите. Такое уже случалось.
Я не знал, что и ответить.
-- Да вы не беспокойтесь. Я тут одна. Посидим на солнышке, подождем, пока не покажется ваш кот. Я вам помогу. У меня зрение -- единица.
Я взглянул на часы. 14.36. Всех дел на сегодня до темноты у меня было выстирать белье да приготовить ужин.
Я вошел в калитку и двинулся следом за девчонкой через лужайку. Она слегка приволакивала правую ногу. Пройдя несколько шагов, остановилась и повернулась ко мне.
-- Я свалилась с мотоцикла. С заднего сиденья, -- сказала она как бы между прочим. -- Не так давно.
На краю лужайки рос большой дуб. Под ним -- два брезентовых шезлонга, на одном разложено голубое пляжное полотенце. На другом лежали нераспечатанная пачка «Хоупа», пепельница с зажигалкой, какой-то журнал и большая магнитола, которая тихонько мурлыкала хард-рок. Девчонка выключила музыку и освободила мне место, переложив все на траву. С шезлонга виднелся пустой дом по другую сторону дорожки -- каменная птица, золотарник, металлическая сетка забора. Наверное, девчонка наблюдала за мной все время, что я там простоял.
Участок оказался немаленьким. Здесь имелась просторная пологая лужайка с раскиданными по ней деревьями. Слева от шезлонгов находился большой пруд за низким бетонным бордюром: он подставил солнцу пересохшее дно. Судя по зеленоватому налету, в пруд уже давно не наливали воду. За деревьями стоял старый дом в европейском стиле, довольно миниатюрный. С точки зрения архитектуры -- ничего особенного. Внушительно выглядел только ухоженный сад.
-- Большой участок, -- сказал я, оглядываясь. -- Должно быть, следить за ним -- мучение.
-- Наверное.
-- Когда-то мне приходилось подрабатывать стрижкой газонов.
-- Правда? -- Было ясно, что до газонов ей нет никакого дела.
-- Ты все время здесь одна? -- спросил я.
-- Да. Днем всегда одна. Только утром и вечером заходит женщина, которая делает уборку. Все остальное время больше никого. Выпьете чего-нибудь холодного? У нас есть пиво.
-- Да нет, спасибо.
-- Не стесняйтесь.
Я покачал головой.
-- А в школу что -- не ходишь?
-- А вы что -- на работу не ходите?
-- Я не работаю.
-- Что, безработный?
-- Типа того. Уволился несколько недель назад.
-- А кем работали?
-- В адвокатской конторе, по разным делам. Ездил по учреждениям за документами, наводил порядок в бумагах, проверял судебные прецеденты, занимался судопроизводством... в таком роде.
-- И уволились?
-- Ага.
-- А жена ваша работает?
-- Работает.
Голубь напротив закончил ворковать и, похоже, куда-то провалился. Я вдруг заметил, что вокруг повисла мертвая тишина.
-- Вон там как раз и есть кошачий проход, -- сказала девчонка, ткнув пальцем в дальний край лужайки. -- Видите мусоросжигатель во дворе у Такитани? Там они вылезают, переходят по газону, ныряют под калитку и перебегают в сад на той стороне. Маршрут все время один и тот же.
Она сдвинула очки на лоб, прищурившись посмотрела вокруг, водрузила их на место и выпустила изо рта облачко дыма. За это время я успел заметить у ее левого глаза ссадину сантиметра в два -- рана глубокая, из тех, что оставляют шрам на всю жизнь. Черные очки, видно, должны были ее прикрывать. Лицо девчонки особой красотой не отличалось, но что-то в нем привлекало: может быть, живые глаза или необычной формы губы.
-- Вы слыхали про Мияваки? -- спросила она.
-- Нет, а что?
-- Они жили в том доме. Очень приличные люди. Две дочери, обе ходили в крутую частную школу. У Мияваки было несколько семейных ресторанов.
-- А что ж уехали?
Девчонка поджала губы, словно хотела сказать: а я почем знаю?
-- Может, в долгах запутался. В одну ночь исчезли -- будто сбежали. Наверно, год тому назад. Теперь все зарастает сорняками, кошки вот развелись. Мать все время жалуется.
-- Неужели так много кошек?
Не выпуская изо рта сигарету, девчонка посмотрела на небо.
-- Причем всех видов. Некоторые линяют, попадаются одноглазые... вместо глаза какой-то комок мяса. Бр-р-р!
Я кивнул.
-- У меня есть родственница -- у нее на каждой руке по шесть пальцев. Чуть постарше меня. Рядом с мизинцем -- еще один палец, маленький, как у младенца. Она так научилась его подгибать, что большинство людей ничего не замечают. А вообще она очень хорошенькая.
Я снова кивнул.
-- Это что-то наследственное, да? Как это называется... передается с генами.
Я сказал, что не очень разбираюсь в генетике.
Девчонка помолчала. Я сосал карамельку и таращился на кошачью тропу. Никто не появлялся.
-- Вы в самом деле не хотите пить? -- спросила она. -- Пойду принесу колы.
-- Мне ничего не надо, -- ответил я.
Она встала с шезлонга и исчезла в тени деревьев, чуть волоча поврежденную ногу. Я поднял с травы ее журнал и полистал его. Совсем не ожидал, что он окажется журналом для мужчин, таким... ежемесячным. На развороте красовалась женщина в тонких трусиках, через которые просвечивали все ее прелести: восседала верхом на стуле в нелепой позе, широко расставив ноги. Я положил журнал на место, сложил руки на груди и снова сосредоточился на кошачьей тропе.
Прошло немало времени, прежде чем девушка вернулась со стаканом колы в руках. Послеполуденная жара донимала. Долго просидев на солнце, я чувствовал, как заплывают мозги. Меньше всего мне хотелось думать.
-- Скажите, -- сказала она, возвращаясь к прежней теме, -- если бы вам нравилась девушка, а у нее оказалось шесть пальцев, что бы вы сделали?
-- Продал бы ее в цирк, -- ответил я.
-- Что, серьезно?
-- Нет, конечно, -- сказал я. -- Шучу. Думаю, меня бы это не очень волновало.
-- Даже если бы это могло передаться вашим детям?
Я немного подумал.
-- Нет, для меня это, правда, не важно. Что плохого в лишнем пальце?
-- А если бы у нее было четыре груди?
Я снова задумался.
-- Не знаю.
Четыре груди? Этот разговор может продолжаться до бесконечности. Я решил сменить тему.
-- Сколько тебе лет?
-- Шестнадцать, -- ответила она. -- Только что исполнилось. Перешла в повышенную школу (3).
-- Давно на занятия не ходишь?
-- Нога еще болит, если много ходить. Потом эта ссадина у глаза. В школе все уже достали. Если узнают, что я грохнулась с мотоцикла, начнут болтать: то да се. Поэтому считается, что я «отсутствую по болезни». Можно год пропустить, ничего страшного. В следующий класс я не тороплюсь.
-- Понятно.
-- Ну, так что? Вы вот говорили, что женились бы на девушке с шестью пальцами, но четыре груди вам не подходит...
-- Я не говорил, что не подходит. Я сказал: не знаю.
-- Чего не знаете?
-- Не знаю... мне трудно такое представить.
-- А с шестью пальцами можете представить?
-- Конечно. Думаю, да.
-- Какая разница? Шесть пальцев или четыре груди?
Я подумал еще немного, но вразумительного ответа не нашел.
-- Я задаю слишком много вопросов?
-- А что, тебе такое говорят?
-- Случается.
Я снова стал смотреть на кошачью тропу. Какого черта я здесь делаю? За все время не показалось ни одной кошки. Не отнимая от груди рук, я на полминуты закрыл глаза. Я истекал потом. Все тело обливали солнечные лучи, наполненные необыкновенной тяжестью. Кусочки льда в стакане девчонки при каждом ее движении позвякивали, как колокольчик на шее коровы.
-- Можете поспать, если хотите, -- прошептала она. -- Как только кот появится, я вас разбужу.
Не открывая глаз, я кивнул.
Воздух был неподвижен, вокруг стояла полная тишина. Голубь уже улетел куда-то за тридевять земель. Я раздумывал о женщине, что позвонила мне. Неужели мы знакомы? Ее голос и манера говорить даже отдаленно никого не напоминают. Но меня она точно знает. Мне казалось, что я вижу перед собой сцену, написанную де Кирико: длинная тень женской фигуры тянется ко мне через пустую улицу, а сама женщина задвинута далеко за пределы моего сознания. У моего уха, не смолкая, тренькал колокольчик.
-- Вы спите? -- спросила девчонка; ее голос звучал еле-еле: я даже не был уверен, действительно ли слышу его.
-- Нет, не сплю, -- ответил я.
-- Можно мне поближе? Мне... легче говорить тихо.
-- Не возражаю, -- сказал я, по-прежнему не открывая глаз.
Она двигала свой шезлонг, пока тот сухо и деревянно не стукнулся о мой.
Странно, но голос девушки звучал по-разному -- в зависимости от того, открыты у меня глаза или закрыты.
-- Можно говорить? Совсем тихонько, и вам не надо ничего отвечать. Можете даже спать.
-- Ладно.
-- Здорово, когда люди умирают.
Губы девчонки были теперь совсем рядом с моим ухом, и ее слова проникали в меня вместе с теплым влажным дыханием.
-- Почему? -- спросил я.
Она прикоснулась пальцем к моим губам, будто хотела запечатать их.
-- Никаких вопросов, -- сказала она. -- И не открывайте глаза. Хорошо?
Мой кивок был таким же слабым, как ее голос. Она убрала палец и дотронулась до моего запястья.
-- Был бы у меня скальпель. Я резанула бы здесь, чтобы заглянуть внутрь. Там... не мертвая плоть. Там что-то похожее на саму смерть. Что-то темное и мягкое, как мячик для софтбола, -- из омертвевших нервов. Хочется достать его из мертвого тела, разрезать и посмотреть, что внутри. Я все время думаю, на что это похоже. Может, оно все твердое, как засохшая зубная паста в тюбике. Как вы думаете? Только не отвечайте. Снаружи мягкое, дряблое, но чем глубже, тем тверже становится. Я вскрою кожу и вытащу эту дряблую штуковину, скальпелем и какой-нибудь лопаточкой полезу внутрь -- чем дальше, тем больше твердеет эта слизь, -- пока не доберусь до крошечной сердцевины. Она такая крошечная, как малюсенький шарик от подшипника, и очень твердая. Вам так не кажется?
Она кашлянула.
-- В последнее время я только об этом и думаю. Потому, наверное, что у меня каждый день столько свободного времени. Когда нечего делать, мысли убегают далеко-далеко -- так далеко, что не уследишь.
Девушка убрала палец с моего запястья и допила колу. Льдышки звякнули на дне стакана.
-- За кота не переживайте -- я скажу, если Нобору Ватая покажется. Не открывайте глаза. Сейчас он, конечно, бродит где-то тут. Может появиться в любую минуту. Нобору Ватая приближается. Я знаю: он идет -- пробирается в траве, пролезает под калиткой, останавливается понюхать цветочки. Он все ближе и ближе, шаг за шагом. Представьте себе его.
Я попробовал вообразить кота, но у меня получалось лишь очень расплывчатое темное изображение, как на контурной фотографии. Проникая сквозь веки, солнечный свет расшатывал и рассеивал тьму внутри меня, и нарисовать в уме четкий образ кота было невозможно. Вместо этого выходил неудачный портрет, искаженная неестественная картина: некоторые черты имели сходство с оригиналом, но самого главного не хватало. Я даже не мог припомнить, как он ходит.
Девчонка вновь коснулась моего запястья, рисуя на нем кончиком пальца непонятный знак. Будто отозвавшись на него, в мое сознание стала пробираться какая-то другая темнота -- она отличалась от той, что я ощущал прежде. Вероятно, я засыпал. Не хотел, но все происходило вопреки моей воле. Тело казалось мертвым -- чужим трупом, утопающим в брезентовом покрытии шезлонга.
В этой темноте я увидел только четыре лапы Нобору Ватая, четыре бесшумные коричневые лапы на мягких, словно резиновых, подушечках, и они беззвучно прокладывали где-то дорогу.
Но где?
«Всего десять минут», -- говорила та женщина по телефону. Нет, она была неправа. Иногда десять минут -- это не десять минут. Они могут растягиваться и сжиматься. Это я знал точно.

Когда я проснулся, вокруг никого не было. Девчонка испарилась, ее шезлонг по-прежнему стоял впритык к моему. Полотенце, сигареты и журнал лежали на месте, но стакан и магнитола исчезли.
Солнце понемногу клонилось к западу, тень одной ветви дуба забралась мне на колени. Часы показывали четверть пятого. Я выпрямился и огляделся. Просторная лужайка, высохший пруд, забор, каменная птица, кусты золотарника, телевизионная антенна. И никаких следов кота. Или девчонки.
Не вставая с шезлонга, я взглянул на кошачью тропу и стал ждать, когда она вернется. Прошло десять минут, но ни кот, ни она не появились. Ничто вокруг не шевелилось. Такое чувство, будто я страшно состарился, пока спал.
Поднявшись, я посмотрел на дом: он тоже не подавал признаков жизни. Ослепительный блеск заходящего солнца отражался в стеклах. Мне надоело ждать, я пересек лужайку и, выйдя на дорожку, направился домой. Кота я не нашел, но старался изо всех сил.

Вернувшись домой, я постирал белье и приготовил все для простого ужина. В половине шестого задребезжал телефон, выдал двенадцать звонков, но я не подошел. Даже после того, как он смолк, звон висел в сгущавшемся мраке, будто застывшая в воздухе пыль. Твердые зубчики шестеренок постукивали в прозрачном корпусе настольных часов, зависших в пространстве.
А что, если написать стихотворение про Заводную Птицу? -- осенило меня, но первые строки никак не приходили в голову. Да и понравятся ли такие стихи школьницам? Вот в чем вопрос.

Кумико вернулась домой в полвосьмого. Последний месяц она приходила все позже и позже -- нередко возвращалась после восьми, а бывало -- и после десяти. Теперь, когда я сидел дома и взял на себя кухонные хлопоты, ей уже не надо было торопиться. Она рассказывала, что у них в редакции не хватает людей, вдобавок недавно заболела одна из сотрудниц.
-- Извини, -- сказала Кумико, -- столько работы, а от девочки, которую взяли на полставки, никакого толку.
Я направился на кухню и принялся готовить: жаренная в масле рыба, салат и суп мисо (4). Жена, расслабившись, сидела за кухонным столом.
-- Где ты был в полшестого? -- спросила она. -- Я звонила сказать, что немного задержусь.
-- Масло кончилось. Ходил в магазин, -- соврал я.
-- А в банке был?
-- Конечно.
-- А кот?
-- Не нашел. Ходил по дорожке к заброшенному дому, как ты сказала, но его там нет. Наверняка забрел куда-то подальше.
Кумико не ответила.
Когда после ужина я вышел из ванной, Кумико потерянно сидела в гостиной, не зажигая света. В серой блузке, в темноте, на корточках она напомнила поставленный не на свое место чемодан.
Вытирая волосы полотенцем, я сел на диван напротив жены.
-- Кот умер, я уверена, -- проговорила она еле слышно.
-- Да ну, глупости, -- ответил я. -- Я думаю, он где-то здорово развлекается. Есть захочет и вернется. Помнишь, один раз уже так было? Когда мы жили в Коэндзи (5)...
-- Сейчас -- другое дело, -- промолвила она. -- Сейчас все не так. Я знаю. Кот умер. И гниет где-нибудь в траве. Ты искал в траве у пустого дома?
-- Нет. Дом, может быть, и пустой, но он ведь кому-то принадлежит. Я не могу просто так там лазить.
-- Где же ты тогда искал? Могу поспорить, ты даже не пытался. Потому и не нашел.
Я вздохнул и снова стал вытирать волосы полотенцем. Хотел что-то сказать, но осекся: Кумико плакала. Ее можно понять, она любила кота. Он появился у нас вскоре после свадьбы. Я бросил полотенце в плетеную корзину в ванной и пошел в кухню за холодным пивом. Дурацкий выдался день. Дурацкий день дурацкого месяца дурацкого года.
Где же ты, Нобору Ватая? Неужели Заводная Птица забыла завести твою пружину?
Слова возникли в голове снова, как строчки стихов:

Где же ты,
Нобору Ватая?
Неужели Заводная Птица
Забыла завести твою пружину?

Когда от пива осталась половина, зазвонил телефон.
-- Ты возьмешь? -- крикнул я в темноту гостиной.
-- Нет, -- откликнулась Кумико. -- Бери ты.
-- Не хочется.
Телефон трезвонил, взбалтывая пыль, плывшую в темноте. Никто не говорил ни слова. Я пил пиво, а Кумико не переставала беззвучно плакать. Я насчитал двадцать звонков и сдался. Считать дальше не было никакого смысла.