Опилки

Примечания:

Написано на ВНО-челлендж на ключ: "Добро пожаловать домой".

***

Все вокруг Кацуки хоть раз говорили, что любовь — это такое прекрасное, «волшебное» чувство, которое может избавить мир от всех проблем, потому что главное в нем — счастье, семья, сплоченность и прочие ценные бла-бла-бла.

Нихрена подобного, хочется ответить Кацуки сейчас, когда от бессонницы болят глаза. Любовь — это красивое слово для ебучей свистопляски беспокойства, которая сделает из твоей психики решето, даже если стараешься, чтобы все было окей.

Кацуки двадцать пять лет, и из них десять — почти половину — он геройствует. Его трудно удивить и напугать: страшные рожи, угрозы, оружие и причуды давно не впечатляют. Выломанные кости, кровь, трупы и детские слезы... наверное, тоже. СМИ иногда называют его «черствым», потому что он не сюсюкается со спасенными и не обнимается на камеру, приезжая на выписку с плюшевыми медведями. Но ему насрать.

Мир Кацуки прост и понятен: есть победы, есть поражения, и есть период простоя где-то между. Все. И если бы не чертова Уравити, постоянно болтающаяся в героике где-то рядом, возможно, его эмоциональное состояние действительно стало стабильным хотя бы к двадцати пяти.

Зимнее утро начинается с сумрака. Между штор просачивается свет уличных фонарей, электронные часы на тумбочке в изголовье кровати мигают голубыми цифрами: ноль шесть, две вертикальных точки, ноль четыре. В январе светает поздно. Уже который день подмораживает, но в комнате тепло: работает обогреватель, который Кацуки притащил вчера из гостиной. Занимал подрагивающие руки.

Очако рядом беззвучно сопит, изредка хмурясь и шипя сквозь зубы, когда переворачивается на больную руку. Так устала, что даже не просыпается.

Всю ночь Кацуки следит, чтобы бинты на ней были чистыми, а дыхание сбивалось как можно реже. Поправляет одеяло и сползающую лямку майки, рассматривает волосы на ее затылке, шторы, светильники на потолке... и просто, черт возьми, не может спать. Нервничает и дергается от каждого шороха, как последняя истеричка. Кажется, что если он закроет глаза хоть на минуту, Очако либо сдохнет прямо тут, либо просто растворится в морозной уличной темноте.

Отвратительно страшно. И сердце частит.

Раньше такого не было. Еще лет пять назад они могли вернуться домой изодранными в клочья, еле живыми, и Кацуки было почти плевать. «Мы победили», — пожимал он плечами, бинтовался сам, помогал бинтоваться Очако, жрал таблетки и спал спокойно.

Очако была другой — она беспокоилась всегда.

Кацуки видел ее заплаканное лицо над собой каждый раз, когда приходил в себя в больнице, чувствовал силу ее причуды, теряя сознание на совместных операциях, и слышал, как она иногда шепчет в трубку — кажется, Цую — как это на самом деле страшно.

«Если он однажды умрет где-то, а меня даже не будет рядом, то я... я тоже, наверное, умру», — сказала она как-то, закрывшись на кухне и думая, что он не услышит. А потом весь вечер улыбалась, как ни в чем не бывало.

Тогда, четыре года назад, Кацуки сделал вид, что не заметил: в тот момент его больше волновала их карьера, чем их же отношения. Тогда он считал это допустимым и приемлемым — не лезть настолько близко, не впутываться в чужие страхи.

Тогда было много других, более важных вещей.

Сейчас... сейчас Кацуки не согласен с рассказами про любовь. Нахрен такие развлечения. Нахрен.

Тихо выдохнув сквозь сжатые зубы, он вытаскивает руку из-под теплой щеки и садится, спуская ноги на пол. После бессонной ночи голова противно гудит, в горле першит, а под желудком до сих пор скручивается навязчивый, противный страх.

Вчера Очако чуть не умерла. И это Кацуки не было рядом.

Он видел уже потом, на записи: как легко, словно сухая тростинка, переломилась рука, в последний момент принимая на себя смертельный удар; как брызнула кровь из-под лопнувшей кожи, заляпывая розовый костюм; как сосредоточенное выражение лица сменил болезненный оскал. Какой дикий, паникующий был взгляд у Очако, уклоняющейся от огромного хвоста. Она сама загнала цель на стройку, передвигаясь быстрее всех — неоткуда было ждать помощи, некуда бежать и прятаться. И она явно пошла ва-банк, когда пожертвовала рукой и уронила на себя балку, едва успев отскочить.

Последние действия, продиктованные отчаянием и инстинктами, спасли ей жизнь. Просто повезло. Не было в этом нихрена стратегии и «бесценного опыта героя Уравити», как сказали в новостях, Кацуки сразу это понял. Он слишком хорошо ее знал, чтобы верить, что все было по плану, а не хреновой импровизацией.

Очако во сне что-то бубнит и сворачивается в клубок, подтягивая колени к груди. Дышит через рот и хмурит свои маленькие брови, снова наваливаясь на руку.

Еще несколько секунд Кацуки рассматривает ее, потом ерошит волосы и тянется за майкой на стуле. Надо заставить себя успокоиться.

— Сегодня будет плохая погода, — вдруг сонно говорит Очако, цепляя его пальцами за локоть. — Даже снег обещали. Может, пропустишь пробежку?..

На последних словах ее голос хрипло вздрагивает, фраза превращается в зевок. Рука с локтя исчезает, Очако с тихим пыхтением подползает ближе и оборачивается вокруг — коленями упираясь в левое бедро, локтями и гипсом — в правое. Довольно выдыхает, утянув с собой все одеяло.

— Полежи со мной еще, а?

Кацуки недовольно вздыхает. Поводит плечами, разминая затекшую шею. Хочется по-задротски сказать, чтобы легла нормально и не тревожила руку лишний раз — он сам обо всем позаботится. Чтобы вообще не вылезала из постели и спала: во сне, говорят, организм лучше восстанавливается. Или какие там еще им обычно дают рекомендации...

— Хочу проветриться, плевать на погоду, — вместо этого мрачно отвечает Кацуки.

Несколько мгновений Очако просто дышит, разбивая тишину спальни. Кацуки кожей чувствует на себе ее задумчивый взгляд.

— Тяжело, правда? — тихо спрашивает она, наконец. Кацуки недоуменно хмурится:

— Чего?

— Ты же не спал сегодня. Бояться и переживать за кого-то — тяжело, да?

— Я не боюсь и не переживаю, — рычит Кацуки. — Это...

— Ладно-ладно, я неправильно выразилась! — быстро перебивает Очако. В ее голосе слышится знакомая улыбка. — Много думать и не иметь возможности что-то сделать. Так лучше?

Кацуки молчит. Отводит взгляд, опускает плечи и смотрит, как в тонкой полоске света на стене начинают кружиться мелкие тени. И правда — чертов снегопад.

Да, тяжело, признает он мысленно. Охренеть как тяжело.

Он бы вообще обошелся без этих чувств, если бы кто-то спросил его, прежде чем выдавать весь набор тревожности мамаш грудничков.

Но вслух говорит только:

— Нормально, — и пожимает плечами. — Не в песочнице возимся. Пора бы привыкнуть.

Съежившись, Очако крепче стискивает его коленями и локтями, сразу становясь меньше. Берет за запястье, перекладывает руку Кацуки с колена и крепко прижимает к груди, обнимая. Мягкие подушечки скользят по ладони, разворачивают, переплетаются с пальцами Кацуки, и он только сейчас понимает, что все это время не разжимал кулаки.

Вот же дерьмо. Нервы все-таки ни к черту.

Обернувшись, он ловит ее взгляд. Очако хитро улыбается, воинственно задрав брови.

— Ну и вредный же ты! — звонко восклицает она и резко впивается зубами в ладонь.

— Ай! За что, мать твою!.. — Кацуки не больно, больше досадно, но от неожиданности он вздрагивает. На месте тревожной ночной апатии ярким огоньком вспыхивает злость, потому что какого хрена она вообще творит с самого утра, эта круглолицая, но...

Почему-то от этого становится немного легче.

Очевидно, Очако чувствует себя просто отлично, раз уже позволяет себе кусаться. Еще немного — и потащит его на спарринг, обещая уделать одной левой. Кацуки, конечно, не откажется. Идиотскую напускную бодрость лучше выбивать сразу — пока Очако не разошлась до желания вернуться на работу до выписки.

Он и правда слишком хорошо ее знает. И именно поэтому — никогда не отпустит.

Руку Кацуки так и не отбирает, потому что Очако все-таки разжимает зубы и заменяет их губами, мягко целуя.

— Каждый раз, когда ты будешь меня недооценивать, я буду кусать тебя так больно, что однажды ты точно запомнишь! — сердито выдыхает она, оставляя на коже влажное тепло. — Сколько можно?!

— Это, что, мои слова? — фыркает Кацуки.

— Кацуки, — Очако вдруг становится серьезной, что-то в её голосе заставляет его замолчать и прищуриться. Карие глаза в темноте едва заметно поблескивают, лица за рукой почти не видно, но Кацуки уверен — больше она не улыбается. — Я такой же герой, как ты. И что бы со мной ни случилось, я всегда буду возвращаться домой. Прилечу, приеду, прибегу, приду на своих двоих, приползу или меня донесут, но я точно вернусь! Вот увидишь. Всегда. Я ничуть не хуже. Ты же возвращаешься...

От её слов — особенно от «донесут», — по спине бегут мурашки.

— Какое развернутое признание в любви... — Кацуки выталкивает из себя горький смешок, — к нашей квартире. Домовладелец расплачется, наверное, не забудь ему сообщить.

В бок, прямо под ребра, врезается маленький твердый кулак.

— Эй-эй-эй! — Очако рычит, и Кацуки с удивлением узнает свои интонации. — Ты все испортил! Я тут серьезно, вообще-то...

Кацуки окончательно выдыхает из легких остатки ночного напряжения.

— Охренительно серьезно для кого-то, кто чуть не сдох вчера из-за собственной наивности, — он наклоняется, всматриваясь в лицо Очако в темноте. — И долго еще ты собираешься строить тут гнездо, герой Уравити?

— Ты заставляешь меня злиться, но я все равно закончу, — упрямо шепчет она, снова касаясь губами его ладони. Прикрывает глаза и трется о кожу теплым носом. Злости в ее интонациях ни капли. — Что бы со мной ни случилось, я вернусь к тебе. Найду тебя и вернусь. Верь в меня. И ты... ты тоже возвращайся, ладно? Ты и есть мой дом. Вот, что я хотела сказать.

Вдох застревает в горле, Кацуки замирает: под ребрами от её слов почему-то болезненно щемит. Главное, чтобы не чертово сердце. Как тупо для героя было бы сдохнуть от такого в двадцать пять.

— И что я должен на это ответить, по-твоему... — ворчливо отзывается он, снова отвернувшись.

— Не знаю! Попробуй сказать что-нибудь романтичное! Может, снегопад прекратится, — смеется Очако.

И в груди Кацуки остается только раздражение — от того, как быстро испарилась вся злость. У него никогда не получалось долго на нее злиться, еще со школы. Это немного бесит.

Все-таки отобрав руку и развернувшись всем корпусом, он осторожно подцепляет Очако за плечи и затаскивает к себе на колени. Та довольно жмурится, компактно складывает ноги, упираясь обеими пятками в голое бедро, устраивает забинтованную руку на животе. Разве что не урчит.

Хрупкая, думает Кацуки. Какая же чертовски хрупкая. Он может обхватить её всю целиком, если захочет — настолько она маленькая. Маленькая и мягкая.

Но не слабая.

Несмотря ни на что, иногда она кажется Кацуки... даже слишком сильной. Не во всем, разумеется, нет. Но он знает ее лучше всех — как и то, какой смелой и упрямой может быть Урарака Очако сама по себе, без геройского имени в табличке рядом.

Достаточно смелой и упрямой, чтобы всегда возвращаться к нему.

Пару секунд Очако вглядывается в его глаза, что-то выискивая, а потом кивает, прислоняясь щекой к плечу, и деловито ерзает. Приходится придержать её за спину, чтобы не свалилась.

Луч света из окна падает прямо на них — хаос на голове Очако отбрасывает на стену причудливую лохматую тень. Кацуки усмехается, заключая ее в кольцо рук вместе с ногами, быстро сжимает и разжимает, приподнимая и заставляя испуганно ухнуть. Нечего было злорадствовать.

В нос утыкается еще пахнущая больницей теплая макушка. Глубоко вдохнув, Кацуки чувствует, как перестает дрожать что-то внутри, и говорит:

— Ладно... «добро пожаловать» сойдет?