Океаны

«Все мы чем-то похожи на птицу, пытающуюся вырваться из клетки, 

и каждый раз мы сами захлопываем неосознанно её дверь, 

перекрывая выход на свободу...»

***

Наше время.

  Когда я открыла глаза, в просторной спальне с серыми стенами стоял сумеречный полумрак. Сквозь редкие и крупные капли дождя, медленно скользившие вниз вдоль окна в тяжелой пластиковой раме, расплывчато отражалось малиновое мерцание солнца, окрашенное ярко-оранжевыми отблесками умиротворения.

  Москва прощалась с предпоследним закатом августа и вместе с ним, лежа на спине поперек мягкого матраса, покрытого пуховым одеялом, и разглядывая на блестящем от влаги стекле призрачно сияющие капельки, что казались такими похожими на слезы маленькой лесной феи, я чувствовала, как сквозь пальцы неспешно и почти незаметно ускользали тонкие нити теплых летних дней, наполненных счастливыми и сладостными воспоминаниями.

  На смену им осторожно вступали в свои права холодные и затяжные дожди сентября — приближался новый учебный год.

  Хотя, в отличие от других предыдущих монотонных учебных лет, его я ждала с нетерпением, ибо он был тем самым, что обозначался «выходным» из школы — по праву долгожданный.

  Год, который я заслуженно обязывалась посвятить самой себе...

  А сразу за ним, в следующем сентябре, наконец, открывалась дверь в поистине новую жизнь — ту самую, распланированную давно и неоднократно проигранную в голове беззвучными, яркими слайдами. 

  Наверное, это странно. Обычно молодежь моего возраста не спешила определиться с жизненными приоритетами: некоторые, как большинство завсегдатаев «высшего общества», — иными словами «мажоры» — если их родители позволяли свободу действий и не заковывали их в стальные кандалы, предпочитали до беспамятства транжирить содержимое их многомиллионных счетов, нередко заработанных нечестным трудом; кто-то, позабыв о собственных мечтах или же от безысходности, поступал в колледжи и университеты, на ненавистные профессии, что по необходимости могли обеспечить работой, но редко и счастливой жизнью тоже; остальные же шли самыми сложными и извилистыми путями и, веря в настоящую любовь, — как и я по отношению к Лоренсу и Мире — спешили завести семью, но через год или два подавали на развод.

  Так или иначе, подобные пустые доводы и неопределенные мысли были не про меня.

  Я знала: куда поступлю и перееду через год, кем вижу себя через пять или даже десять лет, чего хочу от жизни — и это не могло не радовать.

  Меня ждал Лондонский Университет Искусств, а вместе с ним и будущее художницы.

  Будущее, где не существовало Инессы и ее лицемерия...

  Будущее, в котором Мира считалась единственным членом моей семьи...

  И будущее, где не было места отцу и его проклятому бизнесу...

  Я вздрогнула. Однотонные стены комнаты внезапно озарились ярким голубоватым светом. Где-то над моей головой негромко послышалась короткая, но протяжная мелодия — пришло сообщение. Запрокинув вверх правую руку, я на ощупь отыскала телефон, а после и включила. Среди многочисленных разноцветных иконок приложений, расположившихся на рабочем столе, под огромным электронным циферблатом, гласившим, что времени значилось «19:00», соблазнительно замигал маленький конвертик желтого цвета.

  Я вскрыла его, не задумываясь, и, вчитываясь в печатный текст с черным мелким шрифтом, разом ощутила, как всего лишь от трех слов по спине пробежал неприятный холодок, а брови недовольно сузились к переносице.

  На прямоугольном экране коротко значилось:

  «Приедешь нас встречать?»

  И хотя предложение оканчивалось знаком вопроса, я на подсознательном уровне ощутила, что от него исходило наглое требование и ррефлекторно фыркнула.

  Кого это «нас» — оставалось догадываться. С одной стороны, это могли быть только отец и Инесса и тогда все не так страшно. Я осилила бы год потерпеть их назойливое присутствие, а после уехать в Лондон и забыть о них как о самом страшном кошмаре. Но с другой, если к ним присоединялся Виталий, ситуация заметно ухудшалась. Я старалась об этом не думать и лишь надеялась, что отец приезжал исключительно в компании Инессы. Помнится, Милявский, как и я, был совершеннолетним и это означало, что он мог не увязываться за родительским обществом, а потому значительно уменьшало шансы на его приезд.

  Тем не менее на гнусное предложение приехать и встретить их, пускай и двоих, ответом прозвучало короткое, но твердое отрицание:

  «Нет».

  Забавно... В давние времена я бы обрадовалась и, в тоже время, испытала бы приятную нервозность, ведь позволила себе пойти наперекор отцу. Это доселе считалось приятным, но наказуемым саботажем.

  Однако сейчас все было по-другому: после того как отец безответно пропал на долгие месяцы, а впоследствии отдал предпочтение второй семье, я кое-что поняла — больше не сделаю в его адрес и лишнего доброго жеста, не стану играть семейную идиллию и притворяться, что все хорошо, когда это не так и не улыбнусь из светского, но символического приличия.

  Это давно в прошлом. 

  Удостоверившись, что сообщение дошло до адресата, я сжала гаджет в руке и невидящим взглядом уставилась в монотонный потолок. Круглая металлическая люстра с шестью хрустальными плафонами в форме пышных лотосов угрожающе нависла надо мной и, хотя свет в комнате не горел, а вечернего сумрака льющегося из окна не хватало, чтобы рассмотреть очертания дизайнерского подарка, я все равно мысленно видела эти цветы и могла без труда ткнуть пальцем в тот, что давно обзавелся трещиной — наизусть помнила расположение каждого.

  Иногда, лежа в кровати, я рассматривала фарфоровые лепестки, пытаясь сбежать от суровой реальности, и представляла себя в роли нежного лотоса, растущего вдали от городской суеты, и видевшего существование в глубинах чистых горных озер.  

  Ребенком, я мечтала остаться цветком навсегда. Только там, находясь за столичным горизонтом, среди сотен других цветов, отец никогда бы не нашел меня и не заставил бы делать что-то против воли. Например, посещать математические кружки и светские приемы, проходить курсы юного менеджера и долгими часами следить за безупречной работой управляющего в одном из отелей отца.

  Он с детства готовил меня к будущему, пропитанному лоском и богатством, а взамен требовал полной и беспрекословной отдачи, абсолютно наплевав, что больше всего на свете я мечтала об одном — рисовать. Красками творить на огромных холстах красоту и делиться ею с людьми. Наверное, оттого и мечтала быть лотосом — он дарил красоту и в своем роде тоже считался произведением искусства, созданного природой.

  Однако странность детских желаний продолжалась недолго. Мои губы растянулись в грустной улыбке, а тьма, царившая в комнате, поплыла из-за влаги, медленно скопившейся в уголках глаз.

  Теперь цветком лотоса я представляла маму и с момента ее смерти, делала это каждую ночь, не имея понятия почему. Вероятно, по привычке. Мне хотелось верить, что где-то там, ей было хорошо. Наконец, она избавилась от железных цепей лжи, лицемерия и вечного непонимания со стороны отца. На смену ей пришла Инесса — шарлатанка, достойная его темной сущности, приведшая с собой такого же обманщика и негодяя сына.

  Мама, должно быть, жалела и меня, и Мирославу, пока мы не могли сделать того же, что и она — не возвращаясь домой под покровом зимней ночи, потерять управление на извилистых дорогах Москвы и уйти в свободу, переехать куда-то далеко, сменить личность и начать жизнь с чистого листа.

  Не так-то просто пойти наперекор миллионеру и остаться безнаказанной, с легкостью забыть его вторую жену и бесследно вычеркнуть из своей жизни ее сына и его бездонные глаза.

  Всего на миг в моей голове вновь отразились яркие мысли, которые, подобно назойливой мухе, постоянно беспокоили глубокими вечерами: что будет если Милявский все-таки нагрянет в Москву?

  Такой возможный и печальный исход событий не раз становился предметом обсуждения наших с сестрой дискуссий. Мирослава выражала опасения касательно будущих перспектив Виталия. Она, как и я, когда-то пришла к выводу, что Милявский и Инесса мечтали о директорском кресле, а я была абсолютно уверена, что в случае появления Виталия в Москве отец не снимет ему отдельную квартиру, а без церемоний поселит через стенку от моей комнаты, ныне в гостевой спальне. Он сделает это специально: во-первых, чтобы не обидеть Инессу, ибо предложение о снятии отдельного жилья наверняка расценят как недостаток уважения и любви к ее сыну; во-вторых, он не забудет и лишний раз напомнить мне, что теперь у него есть восемнадцатилетний пасынок, с которым я обязывалась мириться.

  Даже если Милявский станет моим соседом, что я могла сделать? Выступить против — получить блок банковской карты. Устроить ему неприятности и попытаться выжить из дома — снова получить запрет на счета. Сбежать самой – куда пойти? На собственные сбережения, откладываемые для Лондона, спрятаться в хостеле – месте, где отец точно не начнет мои поиски? Возможно. Но все равно это продлиться недолго. Средства быстро закончатся, а заблокированная карточка вынудит вернуться домой и что еще хуже, потерпеть наказание.

  Не сводя глаз с потолка, я скрестила руки и ухмыльнулась — здесь требовалось действовать хитрее. Правда, придется чем-то жертвовать и если Виталий приедет, временно смириться с его присутствием. Но смогу ли я терпеть его рядом с собой? Смотреть ему в глаза, холодные и чистые, как небо ранним утром, и делать вид, что все забыла, что мое сердце не сжималось в комок при всяком упоминании о нем и что два года подряд, он не приходил ко мне в сексуальных фантазиях и снах, где мы впивались друг в друга страстными поцелуями и его четко очерченные губы с трепетом, но жадностью лобзали каждый сантиметр моего тела. Как под покровом беззвездной ночи и ласкающей слух песней океана, наши тела пылающие жаром, лежали в объятиях шершавого песка и сливались воедино. Нам не хватало воздуха, но мы не насыщались друг другом и не желали останавливаться.

  Казалось, что это блаженство длилось вечно...

  Но наутро я просыпалась в холодном поту и, не в силах рассказать Мире, — ведь говорить о плотских вещах вульгарно — подолгу сидела на полу в ванной комнате, поджав под себя ноги, и жалела только о том, что Виталий оказался моим сводным братом и что я ненавидела вечер свадьбы отца не потому, что Инесса официально получила статус «мачехи», а лишь из-за того, что тогда познакомилась с ним.

  Прошло два года, но я до сих пор помнила, что сказала ему в день расставания.

  «Этот день не наступит никогда.»

  Я помнила каждую мелочь, каждую линию его бледного лица, точно видела его перед собой. Темные взъерошенные волосы, что в призрачном свете луны мерцали шоколадным отливом. Ровный тон кожи и прямой нос с вздернутым кончиком. Волевой подбородок и слегка припухлые губы, манящие как сладкий мед. Пушистые ресницы и печальный взгляд, от которого мое сердце всякий раз сжималось в комок. Я видела излишнюю худобу его ног и подкачанный торс. Могла сосчитать количество вен, выпиравших на его руках с длинными пальцами. Я чувствовала сладковатый аромат его тела, смешанный с горьким и волнующим ароматом геля для душа, и почти весомо ощущала нотки свежести его одеколона — дурманящий морской бриз.

  Я закрыла глаза, и четкий образ Виталия тут же возник перед ними.

  Он стоял по пояс в блестящей и кристально чистой водной глади, а яркие лучи солнца любовно обволакивали бледную оголенную рельефную грудь вместе с глубокой ямочкой на щеке. Его темные волосы легонько колыхались от теплого ветра, дующего с моря. Он смотрел на меня в излюбленной мере — исподлобья — и манил к себе указательным пальцем, а его губы заманчиво шевелились, но я не могла разобрать слов.

  Вздохнув опьяняющую свежесть носом, я сделала шаг ему навстречу — меня тот час охватил неизъяснимый и благоговейный трепет. Шершавый и мокрый песок приятно впивался в ступни и застревал между пальцев, а бирюзовые волны колыхались и шумно накатывали на берег, разбиваясь у кромки воды волшебной пеной.

  Я кожей ощущала ласковое морское мерцание, но не спешила подходить ближе.

  Тогда Виталий широко заулыбался, игриво помахал одними пальцами, присел, наклонился вперед, выставил руки и с головой погрузился под воду. Его силуэт и темная копна медленно и расплывчато заскользили ко мне и через несколько секунд он резво выплыл, озаряя все вокруг алмазными брызгами. Его мокрые волосы заслонили лицо, а у меня перехватило дыхание, когда он, ловким жестом смахнув их назад, исподлобья вперился глазами и стал неторопливо, точно охотник при нападении на жертву, двигаться в мою сторону.

  Что за этим последует, я неизменно знала и ждала, в жадном предвкушении считая капельки воды, соблазнительно стекающие по его упругим плечам к локтям и по горячему рельефному торсу вниз, к мокрым черным плавкам, повторяющим каждый изгиб его тела и вскоре фривольно исчезающие где-то в глубинах.

  Все внутри меня натянулось точно пружина, а внизу живота приятно замерло, когда он подошел ближе и улыбнулся, но не широко, а украдкой, смущенно, словно бы спрашивая разрешение. Я кивнула и почувствовала на своей щеке невесомое прикосновение его большого пальца, что приятно обожгло. Он наклонился вперед, — голубизна глаз будто проникла в самую душу. На моих губах отпечаталось его теплое и ровное дыхание, и язакрыла глаза, готовая ощутить вкус его губ... И вдруг, вздрогнув, рефлекторно распахнула глаза, резко оказываясь в комнатной полутьме, а улыбчивый образ Виталия быстро растворялся в голове, оставляя за собой только шлейф из разноцветной пыли. 

— Подожди! — выпалила я, лишь секунду спустя понимая, что разговаривала с пустотой и, сомкнув челюсть, сильно зажмурилась, пыталась вернуть Милявского обратно.

  «Возвращайся! Давай же!»

  Но было бесполезно. Вибрирующий в руке телефон и неспешная мелодия, отдавшаяся по мрачным стенам не громким звучным эхом, наотрез пересекли все попытки. Какой дурак звонил в самый неподходящий момент?!

  Я выдохнула через рот, посильнее сжала телефон — показалось, что он вот-вот треснет — и открыла глаза, пытаясь совладать с гениальной мыслью отклонить вызов. Раздраженно приподняла мобильник, бегло взглянула на экран и быстро оживилась — досада по отношению к разрушенным представлениям испарилась в миг.

  Не задумываясь, я нажала на ответную кнопку, положила гаджет на одеяло, рядом с правым ухом в целях улучшить слышимость, а сама вновь от безысходности молча уставилась в потолок, на котором теперь маленьким отсветом отразилась в форме прямоугольника тусклость рабочего экрана.

  Звонила Мира и я догадалась, почему она делала это именно сейчас — отец.

  В трубке послышалось шуршание. Глухой удар, точно динамик стукнули о поверхность, и следом негромко донесся усталый, но с нотками нервозности, голос сестры:

— Как ты? Нервничаешь?

  Серьезно? Ради этого вопроса стоило испортить уединение с Виталием? Какая нелепость...

  Я цокнула. Приняв это за ответ, она коротко заключила:

— Я бы нервничала.

  В этом я не сомневалась. Мира всегда с серьезностью относилась к подобным вещам. На протяжении многих лет каждый приезд отца домой или в отель знаменовался попытками контролировать абсолютно любую ситуацию, начиная идеальным порядком в доме или фойе и заканчивая температурой воздуха в его кабинете. Она специально неподвижно стояла с термометром в руках и вычисляла градус!

  Жаль, правда, что эти стремления никогда не вознаграждались по заслугам, а воспринимались как обязанность и влекли за собой стрессовые последствия — она нередко срывалась на подчиненных или на меня и по собственной опрометчивости могла уволить официантов и горничных только за то, что первые положили вилку для второго блюда на неправильной стороне, а вторые украсили вазу обычными розами вместо гортензий.

— Мне все равно, — я прочистила горло.

  К появлению отца я относилась практично и не предпринимала никаких попыток сделать что-либо — убраться или купить продуктов. Какой смысл? Отца все равно не устраивали мои действия, чтобы не сделала — все было не правильно! Я даже не могла с уверенностью сказать волновалась ли на самом деле его появлению. Скорее сидела в любопытном ожидании и гадала каким образом пройдет первая встреча после долгой разлуки. 

— Погоди! — воскликнула сестра, а я шумно выдохнула — зря я сказала, теперь она наверняка предпримет попытки убедить меня в обратном. — Как это все равно? Вы не виделись два года!

  Вот именно, два года! За это время он ни разу не позвонил! Так встает вопрос, почему меня должно было волновать его мнение касательно происходящего в доме?

— Ты не подготовилась? — с надеждой в голосе уточнила Мира.

  Я не ответила, скрестила руки на груди и перевела взгляд на окно. Наконец, солнце село и круглые бисерины дождя на высоких стеклах отражали первые московские сумерки.

  Я на самом деле пришла к выводу, что было бы здорово, если бы отец прямо сейчас позвонил и сказал, что посчитал уместным развернуть самолет в воздухе и вместо Москвы отправиться на несколько лет куда-нибудь в Милан или Венецию.

— И даже не поехала встречать? — слышалось где-то задним фоном.

  Я фыркнула. Нет! И не собиралась! Если бы у меня был шанс снова написать ему сообщение с отказом, я бы особо не задумываясь, так и сделала.

  Закатила глаза и расставила руки вдоль тела:

— Мира, — терпеливо произнесла я, зарыв пальцы левой руки в волосы и перебирая пряди. — Мы не виделись почти два года, а тебя волнует не испекла ли я ему пирог или не купила салют к приезду? Почему за все это время он не удосужился позвонить и спросить как мы поживаем? Потому что выбрал Инессу! Так пусть она ему и готовит!

  Я не сразу услышала в своих голосовых связках горькую обиду. Полностью оправданную.

  Может, мое приглашение в аэропорт тоже числилось не под синонимом семейной любви, а считалось исполнением учтивости? В таком случае, почему я обязывалась угодить отцу, если он буквально вычеркнул меня из своей жизни? Что мешало и мне поступить аналогично?

— Понимаю, — сочувственно отозвалась сестра и я невольно сморщилась — в динамике послышались громкие и раздирающие слух помехи, она тяжело и глухо выдохнула, при этом вероятно держа телефон у рта, — ты не хочешь его видеть и посторонних тоже.

  Посторонняя — так Мирослава впервые обозвала Инессу, узнав, что отец женится на ней. С тех пор это определение закрепилось не только за мачехой, ибо оно как нельзя лучше подчеркнуло, что люди вроде Инессы и Виталия действительно таковыми являлись. Они селились в семьях и нагло пользовались благами, созданными за много лет, прибирали к рукам глав семейств и претендовали на их бизнес.

— Но нужно быть готовой.

  Я ухмыльнулась. Как всегда Мире легко говорить, ведь она ведь находилась во Франции — подальше от всей неурядицы. Но о какой подготовке могла идти речь, когда приходилось жить под одной крышей с ненавистным человеком?

— В любом случае, действуем как и договаривались, — задним фоном спокойно трактовала Мира, в трубке послышалось, что она улыбнулась и я сразу представила обаятельную улыбку на пухлых губах сестры. — Переживи этот год.

  Я согласно кивнула по привычке. Слишком часто мы сидели по вечерам и разговаривали, смотря друг на друга. Но я быстро вспомнила, что Мира была на телефонном проводе и не видела меня, и потому коротко ответила:

— Да.

  Я сотню раз продумала этот план. Разузнала и рассчитала до мельчайших подробностей. Если продержу язык за зубами и лишний раз пересеку попытки беседовать с отцом или Инессой, а следовательно, искореню все ссоры, то к следующему сентябрю, к поступлению в университет накоплю достаточно сбережений. Воспользуюсь ими, когда отец, воспротивится моему желанию уехать, а такое обязательно произойдет, и, поскольку в университет я могла зачислиться без труда, а аттестат без единой четверки и золотая медаль позволяли надеяться на получение гранта, то ему и вовсе не потребуется тратить драгоценные деньги на мое обучение.

  Но если вдруг, что-то пойдет не так и я не зачислюсь, а отец специально заблокирует доступ к счетам, то экстренным выходом я могла заработать деньги, рисуя портреты на заказ. Оставшуюся сумму обещала добавить Мирослава.

— Ты скажешь ему про Лондон? — озадаченно донеслось из трубки.

  Я прикусила нижнюю губу и глубоко вздохнула, переведя взгляд на окно — капли дождя медленно испарялись в ночном свете.

  Пожалуй, это единственное, о чем я не намеревалась говорить отцу. К чему ему знать подробности если не одобрит отъезд? Стать свободной художницей и открыть собственную галерею, когда Мира вынуждено отправилась по семейным ступенькам и, под натиском отца, еще и соединяла жизнь с Лоренсом-акционером, абсолютно ее недостойным, и подавно.

  Лоренс — человек, что изменяет моей сестре с Кирой, девушкой Виталия. Жаль, что я так и не осмелилась рассказать об этом сестре или отцу. Наверное не хотела травмировать их или же в какой-то степени переживала за Милявского.

  А ведь если бы два года назад отец узнал об этом, то обозлился бы на Виталия. Тогда у них не сложились бы близкие отношения как мне показалось утром первого совместного завтрака.  

— Когда наступит подходящий момент, — уклончиво ответила я, прекрасно зная, что он не наступит никогда.

  Поскольку Мира не умела лгать, отец прекрасно этим пользовался, когда хотел выведать важную информацию и по подобной причине ее тоже следовало держать в неведении, чтобы гениальный план не сорвался.

  Внезапно к моему горлу подступила едкая горечь, а дыхание непробиваемым комом застряло в легких. Стенки головы сжались точно под натиском тяжелых пальцев, а сердце пропустило единственный глухой удар, отдавшийся в висках неприятным свинцовым эхом.

  Мира с нескрываемым опасением в голосе вдруг проговорила:

— Если Виталий приедет... — и многозначительно умолкла.

  Если он приедет...

— Ты что-то знаешь? — я подскочила на кровати и тут же села — внутри все натянулось как пружина и я уперлась ладонями в матрас, всматриваясь в светящийся экран телефона, точно он обязывался дать ответ.

  Не хватало, чтобы сбылись самые худшие опасения.

— К слову, — спохватилась Мира.

  Я облегченно перевела дыхание, проскользнула глазами по высокой спинке кожаного компьютерного кресла, деловито расположившегося в углу комнаты, и легла обратно на кровать — в точно таком же положении вонзилась лопатками в пуховое одеяло и опять уставилась в потолок, точнее в прямоугольник, озаренный подсветом рабочего экрана.

  Я скривилась, а мои плечи пронзила дрожь. Мира опять вздохнула в динамик.

— Виталий тебе не нравится, — в телефоне послышалась возня и гулкие шаги — мира перемещалась с ним в руке, а я пожала плечами и сама не знала, что к нему испытывала. Вроде бы неприязнь, а вроде бы... — Мне тоже, но отец его ценит из-за Инессы. Пока ты одна, не ввязывайся в неприятности. Сама знаешь, отец встанет на его сторону.

  Я закатила глаза, ведь она была права. Отец давно отдал предпочтение второй семье и развязать с ними конфликт означало перечеркнуть надуманный план.

— Веди себя как обычно, — напористо чеканила она. — Будто последних лет и не было.  

  Мои руки против воли сжались в кулаки. Как же просто звучало — вести себя обычно. Но куда сложнее находиться в круговой поруке лживых и лицемерных людей и играть светскую непринужденность.

  Справлюсь ли я?

  Мира справилась бы лучше. Она всегда действовала осторожно, не вступала в конфликты, со всеми соглашалась и подростком выражала точку зрения, когда ее просили и то, предварительно взвесив полученные сведения. Не удивительно, что из нее получился опытный управляющий и даже несмотря на то, что она хитростью выманила у отца согласие на создание эксклюзивного документа, дающего ей неограниченные полномочия в управлении и ведении всех соответствующих дел касательно ее отеля, я все равно считала сестру мастером своего дела. Тем более что Мира, вопреки вечным недовольствам отца, ни разу его не подвела. Она была лучшей в ведении бизнес переговоров и со слов отца на совете ставилась в пример коллегам самим Гонсалесом. Он часто оставался в ее отеле и ценил как опытного сотрудника.

  Все это продолжалось ровно до того момента, когда она поступила опрометчиво и поддалась чувствам, вздумав разорвать помолвку с Лоренсом и потерпела поражение.

  Я напряглась и затаила дыхание, сердце сжалось в комок, по спине пробежал неприятный холодок. Из темных глубин коридора послышался хруст — сквозь щели моей деревянной двери потянуло ледяным и пронизывающим сквозняком.

  От мысли, что отец находился где-то рядом, я дернулась, подхватила в руки находившийся рядом телефон и провела по экрану большим пальцем. Яркий свет гаджета нещадной рябью отразился в глазах, отчего в уголках тот час скопилась влага, которую я спешно смахнула подушечкой указательного пальца и боковым зрением отметила, что в коридоре включился свет, а под закрытой дверью моей комнаты образовалась оранжевая полоса. Следом послышался голос. Писклявый. Режущий слух. 

  Инесса...

— Мне пора, — заключила я, приподнявшись на локтях, и уставилась в оставшиеся одинокие капли дождя, что сверкали на окне призрачными отсветами. — Они приехали.

  Хотелось добавить «к сожалению», однако вовремя одумалась и промолчала. Все-таки отец мог стоять под дверью и подслушивать разговор.

— Помни, — задумчиво подала голос Мира, но подытожила тихо и с апатичными нотками, — твое поступление в университет зависит только от тебя и еще от некоторых весьма занимательных обстоятельств.

  Сестра отключилась, а я даже не успела попрощаться, только приметила на экране длительность разговора почти в пять минут. 

  Со времени ее трехдневного возвращения в Париж мы разговаривали намного меньше и виной тому обычный роуминг. Но даже в таких коротких беседах я ощущала ее поддержку и слушала советы — в кои-то веки она снова оказалась права и поступление в университет зависело только от меня.

  Внезапно дверь спальни негромко распахнулась и тусклые стены окрасились в теплые блики оранжевого цвета, идущего безжалостным снопом лучей из коридора.

  Внутри меня резко разрослось волнение. Макушкой ощутила жгучий, пристальный и холодный взгляд. Мое сердце под градом тяжелых ударов упало в пятки, а на руках непроизвольно выступили мурашки, так что я приобняла себя за плечи, в надежде вернуть былое спокойствие. Нахмурилась и, от любопытства запрокинув голову, сильнее уперлась затылком и вверх ногами заметила, что в широком проеме распахнутой двери, стояла высокая и широкоплечая фигура отца.

  Тусклого света люстры, тянущегося мистическим шлейфом снаружи, не хватило, чтобы рассмотреть его лицо, но таинственный ореол, окутавший его из-за спины, невольно надвинул на мысль, что до моего порога снизошел ангел.

  Ангел, возомнивший себя Богом, и изгнанный с небес.

  Я вопросительно изогнула бровь, с абсолютным спокойствием рассматривая его снизу вверх, и неосознанно приметила две вещи: во-первых, на фоне темного дерева двери, отец казался выше, чем был на самом деле; во-вторых, вопреки ровному, едва слышному дыханию, уже издалека от него веяло напряженностью — ноги были расставлены широко, правая рука засунута в карман брюк, а левая безвольно свисала вдоль тела.

  Они ничего не сказал. Ни приветствия не колкости. Не потребовал объяснений, почему не отправилась в аэропорт или не позвонила по доброте душевной с вопросом о том, как они долетели на частном самолете. Было ли им комфортно? Все ли понравилось? Или, может, они, как и в прошлый раз, надумали уволить стюардессу за то, что она вовремя не подала им чай?

  Но нет. Отец молчаливо стоял, не сводя с меня глаз — нутром чувствовала, как он точно пытался прожечь дыру и видела, как на каждом монотонном вздохе, его плечи медленно поднимались, так же спокойно опускаясь.

  Мне стало не по себе, но не подала виду. Странной и изучающей манерой поведения, он напомнил маньяка в маске из второсортного фильма ужасов, который перед нападением с должным вниманием исследовал каждое движение жертвы. Я задумалась и заморгала несколько раз, силясь понять, если отец ничего не говорит, может он всего лишь игра воображения? Вдруг это попытки разума выдать желаемое за действительное? Говорят же — в темноте играют злые черти.

  Однако, когда открыла глаза и отец не растворился в воздухе, я заметила, что тень его левой руки потянулась к выключателю, расположенному слева от него, то рефлекторно зажмурилась — он нажал на щелчок и послышался характерный хруст, а спальня резко озарилась ярким светом.

  Он без церемоний прошел вперед, в комнату — над моей головой раздались глухие и твердые шаги, а секунду спустя я почувствовала как мое лицо обдувало теплое и ровное дыхание, отдававшее мятой. Он склонился надо мной.

  Я не пересилила любопытство и резко открыла глаза, с трудом подавляя стон удивления — взгляд карих, глубоко посаженных глаз, затененный редкими ресницами и увенчанный огромными темными мешками, казался потерянным и лишенным жизненного блеска.

  Острое, испещренное глубокими морщинами лицо покрывала восковая бледность, словно он хронически болел последние несколько месяцев. Щеки заметно впали и заострились, а в некогда завидной густой и черной копне волос и широких темных бровях нещадно прорисовалось больше серебряных волосков, что прибавило его настоящему возрасту лишний десяток лет.

  Он заметно исхудал и осунулся и, если раньше один из его черных костюмов-троек выгодно подчеркивал лучшие изгибы поджарой фигуры, то теперь темный материал, подобно дорогостоящему чехлу для одежды, непрезентабельно обволакивал силуэт и заострял внимание на излишней худобе.

  Брак с Инессой определенно не пошел ему на пользу. Неужели она оказалась чем-то вроде энергетического вампира, бесчеловечно выжившим из отца всю жизненную кровь?

  Впрочем, не удивительно. На нашем последнем «семейном заседании» она и впрямь выглядела как черная вдова, способная сожрать на ужин даже собственного мужа.

— Рада тебя видеть, — снизу-вверх, я с наигранным добродушием в голосе, первая нарушила неловкую тишину, перевернулась на живот и встала с кровати.

  В некотором роде я правда была рада его видеть, но не сильно. Его приезд не раздражал — наверное, сказался его ужасный внешний вид.

  Следом за мной отец выпрямился, растянул губы в дружелюбной, но слегка наигранной улыбке, широко расставил руки, вскинул левую бровь и с выжиданием уставился на меня, отчего я непроизвольно напряглась и сжала челюсть.

  Что это с ним? С каких пор он разводит сантименты?

  Я бы не подошла, уж слишком театрально выглядели попытки отца изобразить радость, но вспомнила слова Миры вести себя обычно и, не произнеся ни слова, в шаг преодолела расстояние между нами и прижалась к нему грудью, но в объятия не заключила — мои руки повисли вдоль тела, и тут же вздрогнула от неожиданности, когда он провел костлявыми пальцами вдоль моих лопаток и уперся скулой в мой затылок так, что я ощущала его остроту. 

  Давно меня никто не обнимал. Прикрыв глаза, я вслушивалась в его равномерное сердцебиение, вдыхала носом незнакомый запах жгучего перца, пришедшего на смену густым ноткам кофейной гущи, и испытывала какое-то противоречивое ощущение, будто стояла прижатой к незнакомому человеку. Я больше не ощущала духовной связи, какую дети испытывали от родителей, когда те касались их на физическом уровне. Не чувствовала родной теплоты или даже банальной поддержки.

  Не было ничего. Только пустота.

— Поэтому ответила отказом на приглашение о встрече? — в холодном голосе отца проскользнула искренняя заинтересованность, так что я от удивления распахнула глаза и вскинула подбородок, но оставила вопрос без ответа.

  Отец опустил голову и заглянул мне в глаза. Рассматривая ближе его лицо и не обращая внимания на кончик прямого носа, я с трудом совладала с жутким ощущением, что стояла в объятиях живого мертвеца, настолько его лицо, не выделявшееся на фоне серых стен, выглядело побледневшим и бескровным.

— Были дела, — коротко заверила я, не сводя глаз, а иначе он распознал бы неправду.

  Он поджал губы и нахмурился, после чего меж широких бровей, на восковом лбу, появилась глубокая морщина, а в карих глазах отразился стальной блеск.

— Дела какие? — без интереса уточнил он, пристально всматриваясь в мое лицо и опаляя его мятным дыханием.

  Я промочила горло, снова не ответив, сделала шаг назад, но наткнулась на теплые и твердые преграды, расположенные на моей спине — его ладони еще смыкали круг. Мне пришлось вернуться на место.

— Ну как, — отозвалась я, придумав ответ заранее, и, добавив голосу прямодушия, под изучающий взгляд быстро протараторила. — Была на работе и не успела подготовиться к приезду.