Сладость

От режущего слух дверного звонка до щелчка чайника проходит намного больше, чем Цукасе кажется — свою потерю ориентации во времени он автоматически списывает на недосып и стресс, а не на побочный эффект от грязных дешёвых таблеток. Медленно моргая, наблюдает меняющиеся текучем киселем кадры: вот Руи поднимается с постели, где-то в темноте коридора поворачиваются замки, потом слышатся голоса, и, наконец, появляется кухня. Белый большой стол, навалившись на который Тенма смотрит в окно с не красивым рассветом, напоминающим хаос дебютной картины пятилетки, созданной на дорогих обоях. И Мизуки, сидящий напротив, с унылым лицом, будто он и есть автор сего пейзажа, успевший получить от родителей. Цукаса улыбается. Мизуки так и не поднимает глаз, даже когда Руи нарочито громко ставит две чашки кофе. Движения его сильных рук обладают большей скоростью и частотой, чем Тенма может воспринять. Приходится закрыть глаза, чтобы не укачало. Руи садится рядом. Тишина затягивается, и Цукаса лукаво приоткрывает один глаз, желая уловить немой диалог. Может он отражается на лицах? Или в глазах? Вместо этого:

— Эй, а мне кофе?

— Заткнись, — осаждает Камиширо.

— Всем сделал, а мне нет...

— Сам сделай.

— Ну и ну... — Цукасе остаётся уныло барабанить пальцами по столу, ожидая контекста утреннего сбора. Руи злобно зыркает и двигает к нему свою чашку, от чего у Тенмы сердце заходится, как в приступе тахикардии, или это, наверное, от распирающей любви.

— Ты либо начнёшь говорить, — обращается Руи к Мизуки, — либо я начну думать, что твоя драгоценная и благоверная оторвала тебе язык.

— Руи, я...

— Что случилось?

Кофе не крепкий, не сладкий. Ни холодный, ни горячий. Никакой. А у Мизуки почему-то очень бледное лицо и глаз почти не видно. Или Цукасе всё это чудится?

— Мне нужно сказать что-то важное.

— Ты выглядишь так будто кто-то умер.

— Никто не умер.

Руи не язвит в ответ. Он молчит. И Мизуки трактует это как «жаль». Сжимает зубы, режет взглядом из-под красиво уложенной чёлки.

Цукаса облизывает губы. Непроизвольная хищная улыбка расползается на ещё детском веснушчатом лице.

— Убавь свой тон, — сквозь зубы просит Акияма.

— Пока что и убавлять нечего, а? — Руи скрещивает руки на груди, и тонкая майка облегает рельефные мышцы. Растрёпанные после сна волосы, чуть отросшие, очаровательно непослушные, что-то топят в сердце Акиямы, и в то же время делают больно. Он знает, какие эти волосы на ощупь — тысячу раз пропускал пряди сквозь пальцы.

— Я прихожу спустя столько времени, и ты так агрессивно... — Мизуки откидывается на спинку стула, смело заглядывая в лицо друга. Только глаза выдают. Глаза на мокром месте.

— «Агрессивно» что? Мизуки, скажи мне, в чём дело. Что случилось?

Молчит. Подбирает слова, или оттягивает момент. Взвешивает, уговаривает в чём-то себя, или Руи, или их обоих хочет оставить в этом моменте на подольше.

— Он теперь живёт с тобой? — кивает на Цукасу, не удосуживая того даже взглядом.

— Что? — Руи сводит брови у переносицы, утомленный, раздраженный. — Какая разница?

— Ответь, — Мизуки спокойно пожимает плечами.

— Временно.

— М, — оба замолкают ненадолго.

— Я думал, он наркоман.

— Он бросил.

— Так не бывает.

— Я тоже так думал, но, видишь, бывает.

Цукаса сидит в нижнем белье, футболке, мотает ногами, кусает губы. Суть произносимых слов не доходит — всё как-то рикошетом улетает обратно, оставляя только глухие звуки, где-то снаружи.

— Я переезжаю к Эне, — на выдохе сообщает Акияма.

Светлые глаза Руи моментально наполняются яростью. Даже лицо теряет немногочисленные мягкие черты.

— Что, блять?

— Ей нужна помощь и ей очень нежелательно оставаться одной, — начинает оправдываться, заламывая пальцы, переводя глаза на всё в подряд, что не Руи.

Цукаса бросает:

— О. До свидания.

Его игнорируют.

— К этой больной? Она сумасшедшая! Она тебя доведёт, ты понимаешь?! — срывается Камиширо, вставая из-за стола. Мизуки встаёт следом.

— Не говори так про неё! Это тяжёлый период и ей нужен близкий человек рядом.

— Близкий? — голос кипит от издёвки, желание обидеть исходит подсвечиваемой аурой. — У неё этих близких жопой жуй!

— Руи!

— Что? Я не прав? Я не прав, Мизуки? С какого класса ты сохнешь по ней? Сколько лет прошло? Она пользуется тобой.

— Перестань, это не правда.

— Она пользуется, как и всеми, кто был до тебя и всеми, кто будет после. Просто у них мозгов больше — сами заднюю дают. А тебя отдирать надо от неё?

— Ты что, хочешь сказать, она...

— Шлюха она.

— Заткнись! А сам ты лучше?

— А, то есть ты признаёшь.

— Заткнись! Осуждаешь её за то, что она с кем-то встречалась до меня? Это бред! Ты просто конченный!

— Блять, Мизуки, посмотри на себя! Ты вляпался в какое-то дерьмо, ради проститутки.

— Ты вообще поселил проститутку в своём доме! Ещё и несовершеннолетнюю!

— Оу, — комментирует Цукаса. Он всё ещё не вник в глубину разговора, зато залпом допил кофе. — А... Это я проститутка? — его речи мелькнут в общей динамике ссоры.

— Что ты несёшь? — Руи рвёт голос, рвёт последние нервные связки Мизуки. — Блять, да это мой ученик, он из дома съебался. Поживёт и свалит!

Мизуки не верит — это читается в ехидной улыбке, в разочарованных глазах.

— Ты думаешь, — Руи вопросительно поднимает бровь, — я его тут поёбываю? Ты в адеквате сейчас?

— Я — да.

— А твоя невеста — нет. Пойдёшь к ней и окончательно ёбнешься.

— Мне всё равно поёбываешь ты малолетку, или нет, спит он в моей комнате, или нет, а тебе должно быть всё равно на мою невесту.

— Она никогда за тебя не выйдет, — с расстановкой произносит Камиширо. Он смотрит в бледно-розовые глаза так, будто не верит в необходимость озвучить столь явные вещи.

Мизуки толкает его в грудь, проходя мимо. Руи хватается за чужое запястье, но Мизуки рывком освобождается, и спустя пару секунд хлопает дверью своей комнаты.

***

Цукаса приоткрывает дверь — та предупреждающе скрипит, — и закрывает, оказываясь в спальне Мизуки.

Акияма собирает вещи со шкафа в чемодан, открытый на постели. Движения быстрые, а руки трясутся. Что-то летит неаккуратной тряпкой, что-то удосуживается быть сложенным. Тенма тихо проходит к кровати и садится скраю, поглядывая на чужие сборы.

Мизуки бросает на парня безразличный взгляд, вглядывается в глаза, а Цукаса замечает, как покраснело от слёз идеальное лицо.

— Тебя тут силой держат? — еле слышно спрашивает Мизуки, возвращая внимание к сбору вещей.

— В смысле? — наивно уточняет Тенма. Не получив ответа, он пытается помочь Акияме собраться, попутно рассматривая каждую вещь — брендовые модные блузки, юбки, брюки. Мизуки недовольно выхватывает из чужих рук одежду.

— Почему вы уезжаете?

— А что? Тебе же только лучше.

Цукаса возвращается на кровать и ложась на спину принимается разглядывать отражение в натяжном потолке.

— Мне всё равно.

— Зато мне нет.

Тенма не то, что не пытается понять суть слов — он даже и не думает о том, что есть какая-то суть. Лежит, наслаждаясь прохладой шёлкового покрывала под кожей.

— Эна, наверное, не может любить.

Мизуки открывает рот: хочет сорваться на крик и выгнать засранца из дома, хочет подраться, хочет доказать что-то себе и Руи,. Тенма договаривает:

— Если бы любила, попыталась бы убить себя? Оставила бы вас одного?

— Ты ничего не можешь в этом понимать.

— Да в смысле? Типо, любовь окрыляет, спасает, превозмогает, ну и всё такое. Если в Эне была эта любовь, почему она ...?

— Потому что есть вещи, важнее любви.

— Нет, — улыбается Цукаса, — просто она не любит.

Мизуки застегивает свой чемодан, ставит тот на пол, выдвигает вверх пластмассовую ручку, берётся за неё крепко обхватив тонкими пальцами.

— Ты кого-то любишь?

Тенма активно качает головой в согласии. Он любит Руи. Это очень красивый человек. Очень умный. Он позаботился о Цукасе. Разрешил остаться. Кормит. Накрывает одеялом. Отдаёт свой кофе.

— И я люблю. Эта любовь не окрыляет меня. Эта другая любовь. Из тех, от которых больно. Есть разные виды любви, они все непохожи, как и люди, которые её создают, — Мизуки говорит так вдумчиво и уверенно, как никогда не позволяет себе при Руи. Цукаса приподнимается на локтях, внимательно слушая, и чувствует, как что-то гудит внутри. Что-то важное. Что-то требующее осознания.

— Что же создаёт Эна?

Акияма не отвечает. Он отворачивается и уходит к входной двери. Наспех обувается, накидывает своё молочно-розовое пальто. Цукаса догоняет его, рассматривает красивую одежду, волосы, чемодан перламутрового цвета. Руи не выходит из комнаты, и кроме Цукасы Мизуки провожают лишь лучи солнца, проникающие в коридор из кухни.

Цукаса улыбается во все тридцать два, прислоняется к стенке, как маленький ребёнок, узнавший секрет. Невтерпёж поделиться.

Поправив локон, Мизуки отворачивается от зеркала, задерживая взгляд на Цукасе. Тот подходи близко-близко. На ухо произносит:

— А я знаю, что вы влюблены в Руи. А с ним остаюсь я. Получается, вы расстались на-всег-да. Страшно?

Акияма замирает на месте. Кровь отливает от лица. Неслыханная дерзость от школьника-шлюхи. Несколько мгновений уходит на возращение самообладания, и тогда Мизуки в ответной манере, уверенно, приторно, шепчет в ответ:

— А я знаю, что ты сейчас под кайфом.

Вес сказанного Цукасой исчезает в этом откровении и сладком запахе духов Акиямы. Сам Цукаса становится заложником деревянных конечностей и недостатка кислорода.

— Страшно? — Мизуки улыбается. — Руи не замечает, я понимаю. Ему плевать. А когда он заметит — выкинет тебя в помойку, из которой ты приполз.

Входная дверь хлопает, и Тенма медленно выдыхает, глядя на свои ладони — он сжал руки так сильно, что остались следы — полумесяцы от ногтей.

Страшно.

Ему страшно.

И если Мизуки всё понял с одной недолгой встречи, где Цукаса не был основным участником общения, то единственная причина, по которой не замечает Руи — ему всё равно на Цукасу.