14
Ночь давно перевалила за полночь, а Дана всё ещё сидела в своей студии, окружённая теплом настольной лампы и холодной тишиной, которая обволакивала стены, словно одеяло из старых воспоминаний. За окном Питер дышал ночным дождём, город мокрил мосты, будто бы тоже не мог уснуть.
Она снова и снова прокручивала одну и ту же мелодию — ту, что прислал Слэм. В наушниках играли те же первые такты, тот же бит, аккорды гитары, та же неуловимая боль, сквозившая в каждой секунде, в каждом невидимом ударе баса. И чем больше Дана вслушивалась, тем больше чувствовала, как не музыка звучит, а кто-то молчит через музыку. Кто-то, у кого не хватает слов, чтобы сказать всё, что болит.
Она ловила фразы из текста, записывала в блокнот отрывки сценария, зачеркивала, писала заново.
«Свет через дым. Тени на лицах. Один наедине с собой. Второй будто смотрит сквозь кадр, прямо в неё. Разбитые стены. Глухой город. Мокрая плитка под ногами. Ритм. Безысходность».
Нужно, чтобы было не просто красиво, а по-настоящему. Чтобы зритель почувствовал то, от чего у самой Даны ком в горле.
Ей нужно было снять не артиста. Не клип. Не продукт, а боль. Ту самую, что никуда не ушла. Ни за четыре года. Ни за сто съёмок. Ни после десятков чужих песен, которые были лишь отголосками её собственной.
На часах мигало «02:47». Она выдохнула, встала, натянула худи, набросила куртку и вышла. Нужно было пройтись, переварить, дать голове немного воздуха. Город в такую ночь будто замирал. Улицы — пустые, мокрые, в свете одиноких фонарей. Асфальт блестел, как зеркало, отражая её силуэт. И с каждой каплей, что падала с неба, становилось немного легче.
Но в какой-то момент — резкий толчок под кожей.
Жжение. На ключице.
Дана остановилась как вкопанная, будто кто-то дал ей пощечину.
Сердце. Та самая татуировка...их с Глебом.
Сердце с шершавыми краями. Символ — их боли, их любви, их зависимостей, их войны и капитуляции.
Она прижала ладонь к коже, как будто это могло снять боль, но жжение только усилилось.
Будто тело само говорило ей: «Он близко».
Или: «Ты возвращаешься туда, где было настоящее».
Дома она первым делом прошла в спальню. Не включая свет, скинула куртку, села на пол возле комода и вытащила из-под него шкатулку. Ту самую. С тёплым деревом, отпечатками лет и запахом прошлого. Она знала, что внутри — опасность. Не физическая, а душевная. Но открыть всё равно пришлось. Сердце просило.
Внутри было немного. Но каждое — будто пульсировало.
Его записки. На одной те самые координаты квартиры в Москве написанные почерком Глеба, где они когда-то были почти счастливы. Тот адрес, куда она хотела вернуться хотя бы во сне. Хотя бы одним кадром. Хотя бы на минуту, без слов, без разговоров — просто увидеть, как он смотрит в окно или готовит яичницу, или ставит винил, или надевает худи, в который она потом будет прятаться.
А под координатами — бумажка с надписью, которую она знала наизусть, но всё равно перечитывала каждый раз, как в первый:
«Живи, Вишенка, даже если мы больше никогда не встретимся».
И снова слёзы.
Не истерика.
А тихая, взрослая, усталая боль. Как будто внутри что-то сжалось в комок и молча потекло наружу.
Она повернулась к окну. Дождь уже шёл как из ведра. Крупными, безжалостными каплями.
Он тоже не спал.
Тот самый дождь, с которым она говорила четыре года назад, когда лежала в рехабе, в палате с голыми стенами, с пустотой внутри, с потерянной собой и неохотой жить.
Тогда она тоже разговаривала с дождём. С Глебом — мысленно. С Богом — через слёзы.
С жизнью — через тишину.
И вот сейчас, спустя годы, она снова была здесь.
На полу. С теми же бумажками. С тем же жгучим сердцем на коже.
И — снова с неохотой жить.
Только теперь у неё была работа.
Была Москва, куда она должна была вернуться, чтобы снять этот чёртов клип. И были люди, ради которых она пока не может исчезнуть.
Рома. Её старший брат.
Тот, кто вытаскивал её без лишних слов, просто одним взглядом, одним своим «привет, сестрёнка».
И его сын — Лёша.
Двухлетний малыш, который называл её «Дана» и обожал её голос. Он тянул к ней ручки, когда видел на экране телефона, и говорил «бусинка моя», как научил Рома.
Он ждал её. Он не знал, как ей больно, но его любовь была настоящей.
И ради него — можно жить.
Она смахнула слёзы, встала, прижала бумажки к груди, как будто это были обереги, и медленно прошлась по квартире.
Каждое движение — словно шаг обратно в себя.
Черри знала: будет тяжело.
Москва — это не просто город.
Это — он. Это возможность встречи с ним. Это их лестница. Их квартира. Их улицы. Их кафе. Их смех и их тишина.
Но она больше не боялась.
Не потому, что боль ушла — она просто научилась ходить с ней рядом. Она знала, что этот клип нужно снять. Потому что там — что-то важное. Что-то её. Даже если она пока не знала, что именно.
Она выключила свет, но окно оставила открытым.
Пусть дождь говорит.
Пусть ночь слушает.
Пусть сердце горит.
Она поедет в Москву.
Скоро.
И кто бы ни был тем артистом — она сделает так, что его песня зазвучит по-настоящему.
Потому что иногда режиссёр — это тот, кто тоже болел.
И умеет превращать боль в свет.