12
— Т/И, не бегай, упадешь! — кричит мама, а ты, заливаясь смехом, мчишься догонять соседских мальчишек.
Тебе девять. На щеках рассыпали созвездие веснушек, а выгоревшие под июльским солнцем короткие волосы растрепаны. В них играет ветер, будто там ему самое место. Мама качает головой, глядя на то, как ты сбиваешь пыль ногами, и отчего-то едва заметно улыбается.
Мальчишки вообще-то не водятся с девчонками, но ты не девчонка, ты — Т/И. Так заявил однажды один из них — видимо, заводила. А тебе только это и нужно было. Никакие девчачьи дочки-матери никогда не интересовали тебя так, как сражения на деревянных мечах и стрельба из рогатки по старым бутылкам. Мама качала головой каждый раз, когда обрабатывала вновь стесанные колени, а ты сжимала зубы, делая вид, что совсем не больно, потому что иначе больше никогда не отпустят гулять.
— Ты наказана до тех пор, пока не исправишь оценки по математике, — строго заявляет мама, а ты молча буравишь взглядом пол.
В этой жизни ты ненавидишь не так много вещей. Всего лишь соседку из дома напротив, которая все никак не может забыть, что вы ненароком облили синей краской ее белоснежного пушистого кота, и математику. Мама всегда говорила слушать свое сердце, но твое сердце говорит не учить математику, только почему-то никому и дела нет.
Дуешь губы и отправляешься в свою комнату. Тебе четырнадцать, и в голове что угодно, но только не дурацкие формулы, да теоремы с аксиомами. Но маму это не волнует. Открываешь тетрадь, пестрящую красным от исправлений учителя, и тяжело вздыхаешь, выводя на полях дату настолько медленно, насколько это возможно. Мама совсем тебя не понимает.
— Ты никуда не пойдешь с этим мальчишкой! — заявляет мама, вырывая из рук ключи. — Он тебе не пара, Т/И.
Кричишь в ответ и глотаешь слезы, заявляешь, что все равно уйдешь из дома, потому что ненавидишь его, ненавидишь мать. Вы ни раз говорили об этом, ты рассказывала столько хорошего о Юнги, но она все время пропускала это мимо ушей. Совсем не замечает хорошего, но за любую оплошность готова растерзать. Юнги подрался позавчера, а вчера пил пиво с друзьями у круглосуточного магазина, мимо которого как раз проходила мама. Она даже не захотела узнать, в чем дело, просто пришла домой и заявила, что вам нельзя быть вместе. Откуда ей вообще знать?
Тебе шестнадцать, и бабочки в животе устраивают бурю, а эти глупые мамины запреты только мешают. Ты любишь ее и совсем не хочешь ссор, но Юнги, кажется, любишь сильнее. Все равно ночью убежишь через окно, чтобы до рассвета целовать любимые губы, зарывшись пальцами в светлые волосы, и вдыхать извечный запах сигарет, которыми насквозь пропах парень. Никогда раньше не курила и всегда плевалась от табачного дыма, но сейчас поклясться готова — вот он, самый прекрасный аромат на целом свете. Потому что так пахнет Мин Юнги.
— Мама, прошу… — произносишь ты, сжимая худую холодную ладонь в больничной палате под отвратительный писк прибора, линия на котором стала абсолютно прямой.
Этот звук врезается в уши и никуда не уходит, даже когда все вокруг стихает, маму накрывают белой простынью, а потом увозят куда-то. Врачи говорят что-то, пихают бумажки, которые, очевидно, нужно подписать, но ты не слышишь их слов. Дрожащей рукой хватаешь ручку и ставишь корявую подпись, не глядя. Перед глазами просятся воспоминания — такие яркие и отчетливые, будто все это было вчера. Жалеешь о каждом грубом слове, которое опрометчиво говорила. Жалеешь, потому что так редко говорила маме «спасибо» за все, что она для тебя сделала. И — чего таить? — жалеешь себя.
Юнги крепко прижимает к себе и гладит по голове, а ты хватаешься за его футболку и наконец даешь волю слезам. Сегодня тебе исполняется восемнадцать. Сегодня ты потерла мать. У тебя не осталось больше никого и ничего. Только Мин Юнги.
--------
— Мама, мне так тебя не хватает, — шепчешь ты, стирая слезы.
Чиркаешь зажигалкой и делаешь глубокую затяжку. Задерживаешь дым в легких, а потом выдыхаешь в небо сизое облако, наблюдая, как оно рассеивается. Мама ненавидела, когда ты курила, все время просила бросить и причитала, что это все из-за пагубного влияния твоего парня. Вот только мамы больше нет. И Юнги… тоже больше нет?
Мама умерла, и тогда все было проще. Ты ничего не могла поделать, оставалось лишь плакать ночи напролет, чтобы утром проснуться с опухшими от слез глазами.
Юнги всегда был рядом. Не отходил ни на минуту. Пытался вытянуть хоть слово, когда ты молчала всю неделю, и радовался, как ребенок, когда услышал наконец от тебя хриплое «доброе утро». Он прижимал к себе по ночам, делая вид, что спит. Кормил, заставлял вставать с кровати и буквально на руках относил в душ. Дни сливались в единую серую массу, которая затягивала цепкими клешнями, а потом вдруг ты увидела свет. Ослепительно-яркий и невыносимо-теплый. Этим светом был Юнги.
С чего ты вообще взяла, что все, что было между вами, можно так легко взять и стереть из памяти, просто сказав себе «теперь я его ненавижу»?
Кладешь руку на живот и прикусываешь губу, глядя на белое здание с обитой местами штукатуркой. Над входом мерцает красный крест, и ты делаешь несмелый шаг вперед, понимая, что аборт — единственный правильный выход. А потом вдруг видишь перед глазами Мина, корчащегося на полу от ломки, слышишь его обещания завязать и вглядываешься в счастливую улыбку после того, как он увидел на тесте две полоски.
Черт. Почему все так сложно?
Тебе так чертовски сильно нужна мама. Чтобы поддержала, прижала к себе и сказала, что все будет хорошо. Тебе нужен Юнги. Чтобы никогда не оставлял одну. Этот мир слишком большой для маленькой тебя, ты одна не сможешь.
В кармане гудит мобильный. Выуживаешь телефон и видишь одно короткое имя, от которого перехватывает дыхание, и не можешь ничего с собой поделать — снимаешь трубку.
— Т/И, прости меня, умоляю, — слышишь родной голос, от которого время вдруг останавливается. Он плачет. — Я люблю тебя так сильно… Господи, я такой мудак, Т/И. Прошу, скажи мне, где ты.
Смотришь на больницу, окидывая взглядом людей в белых халатах, снующих туда-сюда, и прочищаешь горло. Ничего уже нельзя сделать. У тебя скудный выбор: быть с ним до конца, или просто умереть от одиночества. И ты выбираешь эгоистичное «жить».