10 глава. Какая ещё свадьба?
Илью 1981 года
— Ну всё, всё... Папа переживать будет...
Слабый шёпот Ани терялся между поцелуями. Она делала вид, что пытается вырваться, но её пальцы лишь крепче впивались в ткань его рубашки. Костя, ухмыляясь, снова притягивал её к себе, продлевая мгновение – долгий, сладкий поцелуй, полный немого вопроса: "А что, если..."
Но "что если" так и оставалось обещанием, висящим в воздухе.
Уже полчаса он не выпускал её из машины. Этот ритуал повторялся каждый день вот уже месяц – тайные встречи, украденные минуты, жаркие объятия в полумраке салона.
Официально Универсам ничего не знал.
Неофициально – все уже давно поняли.
Достаточно было одного взгляда на то, как Костя, заходя в зал, машинально целовал Аню в висок или щёку, прежде чем его лицо снова становилось каменным. Как он курил в углу, бросая на неё тяжёлые, полные скрытой нежности взгляды.
А Аня...
Аня за этот месяц стала самой счастливой.
Костя затянулся сигаретой, выпуская дым колечками в потолок машины. Его пальцы сами собой переплелись с Аниными – привычный жест, ставший уже естественным.
— А давай на море сгоняем?— предложил он задумчиво, будто размышлял вслух.
Аня пожала плечами, отводя взгляд:
— Не отпустит меня папа...
Костя нахмурился, почувствовав знакомое раздражение.
— Ты ему что, ещё не сказала?
— Не сказала, — вздохнула она, будто оправдываясь.
Он едва сдержался, чтобы не закатить глаза – точь-в-точь, как это делала она. Но вместо этого лишь стиснул зубы.
— Ань, я сейчас пойду и сам скажу.
— Не надо! — резко оборвала она, и в её голосе прозвучала тревога.
Костя почувствовал, как внутри всё напряглось. Это слово – "папа"– уже начало действовать на него, как красная тряпка на быка. Потому что за ним всегда следовало одно и то же: "не разрешит", "переживать будет", "идти надо".
Он резко потушил сигарету, сжав пепельницу так, что костяшки пальцев побелели.
— Ну и что тогда?— спросил он, стараясь говорить ровно. — Всю жизнь будем прятаться?
Аня молчала.
Тишину в салоне разорвал дрожащий голос Ани:
— Кость, да он же тебя убьёт, ты понимаешь?
Она повернулась к нему, и в её глазах читался настоящий страх.
— Я не хочу потом ни отцу на зону передачи носить, ни... ни тебе на могилу гвоздики.
Костя резко отмахнулся, будто отгоняя саму мысль:
— Ань, ну что ты мелешь? Какие, нахрен, гвоздики? Не убьёт он меня, нормально всё будет.
Но Аня качала головой, растягивая слова, словно пытаясь вложить в них всю свою тревогу:
— Не будет, Кощей. Не будет.
Он резко выдохнул, сжал руль так, что кожа затрещала, и вдруг бросил:
— А замуж когда за меня выходить будешь — тоже отцу не скажешь?
Аня резко подняла брови, глаза округлились от неожиданности:
— Какая ещё свадьба? Що ты несешь? Никакой свадьбы!
Костя замер, потом медленно повернулся к ней. В его взгляде смешались и вызов, и что-то неуловимо мягкое:
— А почему, собственно, нет?
И в этой тишине, что повисла между ними, вдруг стало ясно — это уже не шутка.
Это — обещание.
Пусть даже сейчас оно звучит как безумие.
Аня долго смотрела в его глаза — тёмные, упрямые, полные неподдельной серьёзности. Потом нервно усмехнулась и покачала головой:
— Кость, ты вообще в себе? — крутанула пальцем у виска. — Во-первых, мне восемнадцать только через два года. Во-вторых, с чего ты взял, что я вот так сразу готова под венец? Месяц, Кость! Всего месяц прошёл, а ты уже целую жизнь распланировал!
Костя глубоко вздохнул, достал сигарету, зажал между зубами. Но не успел зажечь — Аня выхватила её и выбросила в окно с возмущённым:
— Мколько можно? Ты хоть понимаешь, заберут тебя сигареты на тот свет раньше чем богом отмеряно? И водка — ты думаешь, у тебя печень титановая?
Он провёл ладонью по лицу, устало пробормотав:
— Ни покурить, ни выпить, ни тебя... Все краски жизни забрала.
Но в его голосе не было злости — только странная покорность, смешанная с обречённой нежностью.
Аня на мгновение растерялась, потом неожиданно рассмеялась — звонко, по-девичьи:
— Ну вот, теперь я твой ангел-хранитель!— ткнула пальцем ему в грудь. — Будешь жить долго и счастливо, даже если не хочешь.
И в её глазах, таких серьёзных вдруг, читалось то, что она не решалась сказать вслух:
"Потому что мне очень нужно, чтобы ты остался."
Костя молча сжал её руку — и в этом молчании было больше, чем в тысяче слов.
Костя наклонился ближе, и в его обычно твёрдом голосе зазвучали непривычные нотки мольбы:
— Ань, ну давай я схожу, обсудим по-хорошему. Чтобы не пришлось больше врать, что ты с подругой гуляешь...
Аня фыркнула, скрестив руки на груди:
— И как вы будете "обсуждать"? Как в прошлый раз? Чтобы тебе потом точно разбиться?
Её голос дрогнул на последних словах.
Костя провёл рукой по коротко стриженым вискам:
— По-людски поговорим. Честно.
— Для тебя "по-людски" — это в пьяном угаре, — парировала Аня, но в её глазах уже мелькала неуверенность.
Он неожиданно ухмыльнулся и, прижав ладонь к груди, произнёс с преувеличенной торжественностью:
— Даю слово пацана — ни капли в рот, ни сантиметра...
Аня перебила, подняв предупреждающе палец:
— Ладно. Но если выпьешь, Кость...
Её недоговоренная угроза повисла в воздухе, и Костя вдруг осознал две вещи:
1. Он впервые в жизни по-настоящему боится кого-то разочаровать
2. Эта хрупкая девчонка стала для него гораздо важнее, чем все привычки
Они быстро поднялись на пятый этаж. Костя перед дверью глубоко вздохнул, а Аня уже открывала замок дрожащими пальцами.
— Анют, чего так долго? — раздался из глубины квартиры отец, появляясь в прихожей.
Он замер, увидев за спиной дочери высокую фигуру Кости.
— Здравствуйте, — первым протянул руку парень, стараясь держать голос ровным.
— Ну привет, сопровождающий, — сухо ответил Григорий Иванович, крепко пожимая ладонь. Его взгляд скользнул к дочери: — Потом с тобой поговорю.
Балконная дверь захлопнулась за мужчинами. Первым заговорил Костя:
— Григорий Иванович...
Но отец уже прикуривал, прерывая его:
— Любишь Анютку мою? — спокойный вопрос повис в воздухе.
Костя поперхнулся, но твёрдо ответил:
— Люблю.
Дым клубился между ними, когда Григорий Иванович, глядя куда-то вдаль, задал следующий вопрос:
— За что любишь?
— За многое, — начал Костя, но отец резко оборвал:
— Нет, ты мне точно скажи. За грудь? За бёдра? За глазки?
— Григорий Иванович, — голос Кости стал твёрже, — я ж в неё не из-за груди влюбился.
Он замолчал на мгновение, потом неожиданно улыбнулся, глядя куда-то через плечо отца:
— Она ж когда спиртом мне раны заливала, я думал — ну что ещё хуже от неё ждать? А потом... влюбился как дурак. Как первоклассник в соседку по парте.
Тишина.
— Тебе сколько лет-то, Костик? — неожиданно тихо спросил отец.
— Двадцать.
— А Аньке моей шестнадцать.
Костя резко поднял голову:
— Вы не подумайте... Я ж не пристаю, даже не думал, пока маленькая ещё...
Его голос дрогнул — впервые за долгие годы он чувствовал себя не крутым пацаном, а мальчишкой, стоящим перед строгим отцом.
Григорий Иванович сделал последнюю затяжку, медленно выдохнул дым и повернулся к Косте. Его голос звучал ровно, почти буднично, но в каждом слове чувствовалась стальная твердость:
— Если хоть пальцем мою Анютку тронешь — хуй отрежу, заставлю съесть, а потом убью.
Костю передёрнуло. Он знал — это не пустые угрозы. В глазах отца не было ни злости, ни ненависти, только холодная уверенность человека, который не предупреждает дважды.
Они стояли так несколько секунд — молодой парень с напряжённо сжатыми кулаками и седовласый мужчина, в чьём спокойствии читалась вся непоколебимость отцовской любви.
Наконец Костя кивнул — коротко, без лишних слов.
Этого было достаточно.
Разговор окончен.
Екзамен здат.
Но в воздухе ещё долго висел невысказанный вопрос:
Стоит ли она того, чтобы рисковать?
И Костя уже знал ответ.