18 часть
гриша срывается.алиса сразу же чувствует на своих губах чужие, но такие родные губки, слезы соленые, руки тоненькие, обвивающие шею его, повисшее худое тело.
она обнимает его, тихо приговаривает, что все хорошо. что все хорошо. хорошо.
— прости, что так долго... прости, что так вышло, гриша.. но... — гриша затыкает ее уже новым поцелуем.
— я думал, что это все был сон... господи,алиса, как же я ненавижу тот день, когда ты разбудила меня... — рыдает ляхов. — и так одновременно люблю.
— я тоже,я тоже, — прижимает к себе алису гриша, садясь на скамейку. он ее волосы снова перебирает. плевать, что она не мыла их уже неделю, он любил их. любил ее.
— как так.. как так вышло... я слышал выстрел
***
воспоминание.
ляхов спешно срывает с алисы эту несчастную толстовку, его ладони ложатся на узкую спину, пальцы ненасытно впиваются в кожу. какая страсть. они одни в этом доме, и среди звенящей тишины выделяются лишь ее вздохи и шорох одежд.
в этих мокрых глазах потерялись и затонули сотни тысяч судов. в них так глубоко, и глубина неизмерима, даже когда поделена пополам. гриша жутко влюблен. сколько было уговоров, сколько споров с собой — все без толку; все сводится к одной и той же цепочке.как сложно не думать об этом, когда близость слишком заманчива, когда алиса вся — соткана, пожалуй, лишь из мыслей об репере и мыслей, грише принадлежащих — здесь, в ее руках. когда все это становится пыткой. ласковой, медленной пыткой. одно касание пальцами прожигает все ткани.
и с алисой хочется совпасть и сплавиться в единое целое.хочется быть с ней и в ней, пусть полностью теряя себя, и репер не может ничего сделать с этим желанием и с этой зависимостью.
дрожа от прикосновений, алиса шепчет на выдохе, что не может жить без него, и тот знает, каково это, не понаслышке; сам чувствует то же самое, только сказать смелости вовек не хватит. он вместо ответа зацеловывает разлет ключиц, тянет ее, сидящую на его бедрах, вниз, чтобы поцеловать ее в потресканные губы.
и они целуются, а ляхов просто не знает, почему это происходит именно с ним, почему она со всеми своими «но» существует именно в его реальности; почему он достался ему.
не потому ли, что выбрал ее сам, как сам скрутил себе петлю?
среди голубых одеял в постели ляхова, словно Афродита, вышедшая из пены и щелочи, лежит она. на запрокинутой шее так четко обрисованы все анатомические особенности, так натянуты все мышцы, что прикасаться боязно, но так манит эта выразительность, что руки сами тянутся к натянутой коже, чтобы осторожно, лишь пальцами, коснуться, а после – раствориться.
алиса обнимает гришу за плечи, тянет на себя, чтобы поцеловать, а тот мажет поцелуями по губам и подбородку, спускаясь к шее. мокрые прикосновения приносят с собой дрожь и непрошенные мурашки по рукам.
ляхов отдает ей свои последние чувства, не остается больше ни на кого. и ему просто не может быть жалко себя, когда ему принадлежит всеми атомами тела последний ангел этого мира . его два девственных крыла перепачканы антрацитовой пылью с рук ляхова, но эти пятна на белых перьях — минимальная плата из тех, что могли бы выпасть на ее долю. они оба будто вышли из библейских притчей, идеально несовместимые. тот, кто пал, и другой, оставшийся сиять. и они связаны любовью столь же сильной, как жизнь и смерть.
и поцелуи теперь еще ниже. гриша едва касается губами кожи, дразнит, хотя сам не может терпеть больше. он играет, и алисе остаётся только принять правила этой игры, зарыться пальцами в выпрямленные волосы, растрепать прическу окончательно. блаженно прикрывает глаза, и вдруг понимает, что отчетливо чувствовать свое тело может только там, где кожи касаются губы и руки. и эти прикосновения сначала останавливаются у груди, потом вдруг ощущаются на ребрах, потом на животе и заканчиваются на тазовых косточках. она просто не знает, за что ей столько нежности. ей все еще кажется, что она не достойна этого.
кровь превратится в вишневое желе. если ты ранишь меня — не жди капель на полу и твоих руках. это бесполезно, когда вместо крови сладкая жижа. она недвижима и нежива.
у ляхова глаза — два кинжала. острые, узкие, блестящие каким-то смертным, холодным огнем. она смотрит ему в глаза. это — высшая смелость, самосожжение.смотрит в глаза, кусает губу.двигается вместе с ним, полностью отданный их сексу. крылья сыпятся просто нещадно, плоть выворачивается наружу, а кости ломаются, но не нужно размышлений, чтобы уверенно сказать, что это лучшая боль и лучшие увечья.
паранойе просто нет места среди этого безумия. и пусть захочется пообещать себе, что это последний раз. только обещания – это скучно, особенно такие.
она изгибается изящно, но ломко, и каждый изгиб ее тела — искусство. у нее выгнуты запястья рук, скрещённых над головой; нога, согнутая в колене, закинута реперу на плечо. и она выглядит так дико пошло, но едва ли гриша осознает, что причина не в ней, а в нем самом.это из-за него алиса такая, это для него, это только с ним.
глаза закатываются, позвоночник прошивает химический кайф, вонзаясь иглами в хрящи. после такой близости вместо сердца остаются руины, и это не плохо. боль лучше любви, только гриша не умеет причинять ей боль.
он любит ее как умеет и прячет ото всех в своих объятиях.
они любят друг друга. и контекст не нужен ни спрашивающим, ни отвечающим.
они любят друг друга, как Луна любит звезды, как Тристан любил белокурую Изольду, как перья крыльев любят серую,
сильнее не бывает. сильнее невозможно.