История без названия

Было что-то странное, непостижимое в этом дне, однако я взял в руки карандаш и сел у окна. Меня одолевало одно желание – писать, и писать так, чтобы меня поняли. Я хотел выразить то, что словами передать почти невозможно. Меня жгло немыслимое желание кричать о том, что можно познать лишь в молчании, причем в долгом, глубоком, одиноком молчании. Подобное чувство охватило меня не в первый раз, и не в первый раз я сел перед листом бумаги. Я расскажу, поведаю вам, а там уж...

Начать стоит, наверное, со вчерашнего дня. Это был конец рабочей недели, я набегался по всевозможным делам. Чудом даже не опоздал на электричку: пришлось бежать с сумками, в куртке (руки были заняты) под припекающим солнцем. Итак, с мокрой спиной и колотящимся от бега сердцем я занял на одно из сидений вагона, наконец опустив поклажу.

К моему удивлению, вагон оказался почти пуст. В каждом сидячем полукупе из шести мест были заняты где-то одно, где-то два. Неожиданно, но приятно.

Впереди от меня на несколько рядов сидел мужчина старше средних лет, почти лысый (лишь коротенькие седые волоски покрывали его голову). Этого старика я заметил еще в кассе для продажи билетов, и после этого мы с ним несколько раз встречались взглядами, притом его глаза смотрели на меня как-то злобно и неприязненно. Нет, нет, вы не подумайте, наша история напрямую не связана с этим неприветливым человеком, однако именно он занимал несколько мгновений мои мысли. Я долгое время осматривал вагон, но потом вновь поворачивал голову в сторону мужчины, и тут же ловил его уставший озлобленный взгляд. Он достал банку пива, открыл ее и сделал несколько глотков, отвернувшись к окну. Я тоже запустил руку в пакет, вытащил на свет бутылку минеральной воды и отпил. На старика я больше не смотрел, и даже не знаю, на какой станции он вышел.

Чуть ближе ко мне сидела женщина. Её, наверное, можно назвать бабушкой, но бабушкой еще «молодой» и даже цветущей. Она неотрывно смотрела на пробегающие леса с легкой, случайной улыбкой. Ее спокойная поза выражала благодушие, так что я тоже улыбнулся. Иные пассажиры сидели далеко, и я не мог разглядеть их, потому тоже остановил свой взгляд на уголках природы, возникающих в моем окне.

Это был конец мая. Несколько дней царило приятное, ненавязчивое, ласкающее тепло, вполне нормальное для предлетнего межсезонья. Прошлой ночью, однако, в деревне, куда я ехал, не на шутку разбушевался ураган. Провода были порваны, деревня обесточена, а многие высоченные березы и сосны, которыми богата наша местность, преломили свои зеленые верхушки перед натиском грозной стихии. В городе же с неба не упало ни капельки, однако на утро подошла удушающая жара.

От прохладной воды мне стало легче, но после нескольких глотков возникло сильное желание вылить ее остатки себе на голову. Эту мысль пришлось пресечь, ведь это было неудобно делать на людях в общественном транспорте.

С западной части подходили тучи, и я мечтал, чтобы пошел дождь. Поезд уносил меня прочь, на восток, но ведь воздушные массы могут двигаться быстрее наших машин и поездов, не так ли?

Облака, действительно, в скором времени мягко покрыли небо. Это были не громоздкие белесые массы, похожие на обрывки ваты, и не темные, грозовые, слоистые тучи, способные вызвать беспокойство и трепет у особенно чувствительных людей. Тонкая нежно-фиолетовая прослойка легла на небесный свод, и лишь редкие светлые пятна, похожие на мазки гуаши в свежей палитре, вырастали из этого однородного полотна. Солнце не скрылось, но все так же освещало деревья. Жара постепенно спадала, близилось время заката.

Мы преодолели участок, где ветки частых деревьев едва ли не хлестали по окнам поезда, и, наконец, началась открытая местность.

Передо мной встали знакомые с детства, но неизменно пленяющие душу виды, необъятные, бескрайние. Рассеивающийся по влажному воздуху, мягкий солнечный свет насыщал поля теплыми цветами. Это была не едкая, пламенеющая под светом палящего зенитного солнца, но обласканная теплыми косыми лучами зелень. За полями и перелесками стояло небо, принявшее фиолетово-грозовой окрас. Мне кажется, это одно из самых красивых состояний русской природы в средней полосе. Надвигающееся ненастье и солнечная радость молодого лета, игра светлых и темных оттенков, тепла и холода, жары и мягкой прохлады...

Я вспомнил, как некогда один мой товарищ говорил мне о красоте. Точнее, он рассказывал, как брал интервью у местного городского (а потому малоизвестного) художника. Он спросил тогда у художника, что, по его мнению, представляет собой красота. Тот улыбнулся, заметив, что очень любит отвечать на этот вопрос, ибо задают его часто. «Красота... - говорил он, - Вы знаете, она наполняет нашу жизнь. Пожалуй, она проявлять себя может даже в чем-то совершенно обыденном. Вот вы заходите в комнату. Свет выключен, шторы завешаны, и лишь несколько лучей попадает из окна. Стоит старый, потрескавшийся от времени табурет, и на нем лежит полоска света. И вдруг эта картина захватывает вас. Если вы художник, то тут же возьметесь за краски и зарисуете это. Ведь пройдет совсем немного, и свет будет падать по-другому, и вся магия развеется, как будто ничего и не было. Табурет станет вновь дряблым поднадоевшим предметом мебели, который пора выкинуть на свалку, хотя еще совсем недавно он будто бы вмещал в себя тайну вселенной, гармонию. Вот что такое красота». И тут он умолк.

Этот рассказ поразил и моего друга, и многих читателей. Я и сам постоянно возвращаюсь к этим словам, и каждый раз они заставляют меня оглянуться вокруг себя и видеть. Я стал замечать игру света на всем, что меня окружает.

Я смотрел на небо, на поля и понимал, что именно особое сочетание форм, ширины пространства, тончайших и неуловимых оттенков сделали эту картину неотразимой для меня. И очень скоро все это изменится и будет совершенно другим. Будь я художником, я бы попытался поймать этот миг и сохранить его, но, увы, я не был художником. И тогда я просто смотрел в окно, чтобы хотя бы запомнить. Если бы кто-то спросил меня в эту минуту, каким я себе представляю Рай, я бы указал рукой на эти поля и это небо и сказал: «Вот. Он именно такой, но только вечный. А этот убежит от нас».

Я все смотрел, и вдруг поймал себя на мысли, что ощущаю, как этот пейзаж поглотил меня, сделав частью себя. Я с усилием провел пальцами по ладони и вспомнил из курса школьной биологии, что «живые вещества обладают свойством «дискретности» - то есть, мы все «открытые, но ограниченные системы». Я вспомнил, что я маленькое ограниченное тело, закрытое в металлическом вагоне, отделенное от природы своей сутью, да еще и замасленным стеклом. Эта мысль меня поразила.

Я совсем забыл об этом. Душой я будто бы объял эти просторы, будто бы спокойно вместил их в себя, будучи шире, заполнив ими лишь часть своего объема. Эти поля, это небо казались мне не то что моими, но частицей меня, неотъемлемой частью, всплывшей на поверхность, а потому замеченной мною.

И вдруг, я маленькое тельце в железном ящике – представьте себе мое удивление! Я был даже несколько оскорблен. Но не положением вещей, нет. Я был оскорблен авторами учебников, сделавшими меня таким. Чувства мои разливались между грозой и солнцем – разве я не принадлежу этому вечно изменяющемуся миру, а он не принадлежит мне?

Тут обозначился перрон, моя остановка. Я отыскал свои сумки, встал. На душе осталось спокойствие и наглое, радостное возмущение. Может, я и не художник, но я чувствую!

***

Сегодняшнее утро началось с мысли, как здорово было бы, если бы пошел дождь. Я люблю загадывать погоду, а потом смотреть, что же происходит на улице. Удивительно, но нередко мои мысли идут в ногу с природой. Итак, подойдя к окну, я обнаружил, что было пасмурно. Наверное, дождь пошел и без моего посредственного вмешательства, но когда он начался, я был очень рад. Удивив, наверное, сидящих за завтраком, я выскочил на улицу, накинув лишь легкую промокаемую курточку, и долго кружил под дождем, подставляя небу лицо, руки.

Днем я работал на огороде. Земельный труд, признаюсь, для меня не очень привычен, но приятен.

Вечером, вновь на закате, я вышел к пруду, вырытому за участком и питаемому подземными водами и болотцем неподалеку. Меня притянуло к нему кваканье лягушек, наблюдать за которыми я очень люблю. Я присел на траву, и муравьи быстро принялись осваивать новую возвышенность в виде моих ботинок. Я смахнул несколько насекомых, затем прекратил это делать. Все же, приятно, что они сочли меня безопасным для передвижения.

Итак, я сидел, а в голову все приходили какие-то мысли: целый рой красивых и глупых, важных и случайных. Я вновь вспомнил рассказ друга о художнике и попытался зарифмовать пару строк, собрать поток идей в словесную рифму, а потом мне стало стыдно. Мне показалось, что я оскверняю природу вокруг, поскольку не впитываю ее, не принимаю ее как опыт, но будто использую как сырье, пытаясь зачерпнуть побольше слов и сколотить из них стихи. И я бросил это дело.

Я просидел там долго. Не принимая мыслей в голове, перестав их слушать, я просто сидел и просто чувствовал. Передо мной не было просторов, как вчера, которые хотелось объять. Все было соразмерно мне, и меня устраивала величина моего ограниченного тела.

В пруду плавали лягушки. Б;льшая часть из них располагались вдоль берега, в зарослях водных растений, и лишь одна-единственная скользила по водной глади посреди пруда. Я с удовольствием наблюдал за мерным движением ее сильных лап, отталкивающихся от воды. Ее освещало солнце. Она двигалась спокойно, будто исполненная достоинства, хотя я понимал, что последнее - уже плод моей фантазии.

Другая лягушка лежала в воде в паре метров от меня. Голова ее была вполоборота ко мне, и мне все думалось, видит ли она меня, а если видит, боится ли. Мы провели так какое-то время: я на суше, лягушка – в воде. Глаза ее были будто бы прикрыты.

Вдруг я догадался, что она, действительно, не замечает моего присутствия. Я довольно далеко нахожусь, по ее меркам, в другой среде, да еще и не двигаюсь, а если и смахиваю рукой комара, то уж точно не приближаюсь к ней.

Лягушки стали петь. Я смотрел, как раздуваются их пузыри, и только тут окончательно осознал, что ни одной из них нет до меня дела. Я не представляю потенциальной опасности, так зачем меня замечать?! Если бы они реагировали на все, что их окружает, жить бы не могли.

И мне стало очень хорошо. Я ощутил себя на сей раз частью системы, что сформировалась вокруг пруда, состоящей из птиц, лягушек, комаров, муравьев, плывунов, кота, крадущегося для другого берега, растений... Все это сосуществовало, и ничто ничему не мешало жить, только кто-то кого-то в какой-то момент ел. И я был частью.

Я вспомнил, как нас учили, что «признак человека – это его преобразующая деятельность, создание «второй природы». И тут мысль: мы ведь, действительно, создаем системы, сравнимые с природными, «первыми». Мы, действительно, нарушаем, разрушаем, но, если того требует наше развитие, обязаны ли мы прекратить? Или стоит лишь скорректировать свои действия?

Мне было хорошо там. Я вновь вспомнил о Рае. И вновь про себя сказал: «Если бы меня спросили, каким я его представляю, я бы сказал, что он здесь, но если бы здесь была вечность». Я был счастлив, но не восторженным, а спокойным было мое состояние.

Прошло еще время, я вспомнил, что пора идти. Вскоре я должен был вновь ехать в город. В моих планах было в ближайший год переехать из своего городка в столицу, где совсем далеко от «первой» природы, и едва ли представлял нашу разлуку с этими полями и лесами. Со мной, правда, оставалось небо, это укрепляло веру в мои планы.

«Но потом я обязательно вернусь, - шептал я, - сюда, а может, и к другому пруду. Я вернусь к Ней, природе, и останусь. Она даст мне сил, чтобы остаться собой». Рука сжала горстку земли, а затем отпустила. И я ушел.